м.  Он не перебивал писателя, если
был с ним не согласен:  он слушал,  стараясь понять логику Никандрова, ибо
раньше  с  подобного рода  концепциями не  встречался.  Его  окружали либо
друзья,  либо открытые враги.  Никандров тщился быть посредине, и Всеволод
понимал, что скажи он это писателю - и разговоры их прекратятся: Никандров
мог  говорить,   только  когда  он   верил  в   доброжелательное  внимание
собеседника.
     - Я  много раз задавал себе вопрос,  -  сказал Всеволод,  -  отчего в
России  печатное слово  обладает такой  магической силой?  Отчего ему  так
верят и так его боятся?
     - Прекрасно сказано... - улыбнулся Никандров.
     - Я отвечал себе примерно так:  мы держава крестьянская, бездорожная,
разобщенная огромными пространствами...  Слово связывало нацию, обладающую
гигантской территорией, именно слово.
     - Это главное, - согласился Никандров. - А дальше?
     - Говорят,  российская леность.  А  почему она  возможна?  Потому что
мужик,  если не хочет сажать хлеб, забросит сеть в пруд и поймает рыбу; не
хочет рыбы -  идет в лес и заваливает медведя; не хочет заваливать медведя
- сплетет лапти и  продаст их  на  базаре.  А  если вовсе ничего не хочет,
тогда уедет в Сибирь и станет пчел разводить.
     - Этот резервуар не бездонен.
     - Верно.  Потому-то  мы  в  России  и  начали  эксперимент.  Задумано
разрушить прекрасный,  красивый, мудрый, но бесконечно косный уклад России
и пропустить страну через организацию машинного производства...
     - Тогда умрет та российская культура, какую мы знаем.
     - Но  ведь все  течет,  все  изменяется.  Вопрос вопросов:  кто будет
влиять  на  процесс эволюционного развития нашей  культуры?  Я?  Нет.  Вы?
Именно.
     - Очень хорошо вы сказали, что среди наших пространств ничто не могло
сплотить людей,  кроме  слова или  насилия.  Вот  так  и  родилось великое
государство.  Верно:  можно  завалить медведя,  поймать зайца или  продать
лапти.  Как соединить все это в нацию?  Вот и было две версии. Одна другой
противополагалась.  Одна  версия была иваново-николаевская -  кнут,  штык,
фельдъегерь,  Сибирь.  И  сплотили свою  Россию.  А  другая версия была от
Пушкина к Достоевскому, к Толстому, к Чехову и Бунину. И эти сплотили свою
Россию. Наверное,  два  медведя  в  одной  берлоге  все-таки  живут,   это
неизбежно...
     - Мы с вами в одной берлоге ужились...  Вы представляете слово,  ну а
я, будем говорить, кнут... - усмехнулся Исаев.
     - Государство и духовность, - вздохнул Никандров.
     - Мы делаем ставку на то,  чтобы крестьянина вытащить из покосившейся
избы,  сына его направить в рабфак, а внука - в университет. И вернуть его
в деревню широко образованной личностью.
     - Как вы при этом добьетесь, чтобы он не перестал быть человеком?
     - А сейчас он является человеком в полной мере?
     - Сейчас он потенциальный человек,  но еще не убитый.  А когда вы его
пропустите через  мясорубку,  у  него  останутся  две  возможности:  выйти
цивилизованным человеком или цивилизованным механизмом.
     - Верно. И тут необходимо ваше слово.
     - Зачем? - пожал плечами Никандров.
     - Затем, что всегда кто-то должен терпеливо напоминать миллионам, что
они люди. Этот человек будет смешным, в него будут лететь гнилые помидоры.
Такие люди уходят осмеянными,  но они должны быть.  И  пока кто-то смешной
продолжает говорить, что добро есть добро, а зло есть зло и что черное это
черное, а белое это белое, - человек останется человеком!
     - Красиво... И горько... Быть вам писателем, Максим.
     - Скажите,   то,   что  происходит  сейчас  на  родине,  кажется  вам
целесообразным?
     - Увы, только неизбежным.
     - Я помню ваши книги о Петре и Грозном. Вы ведь были уважительны к их
экспериментам...
     - Об  этом  хорошо судить,  когда результат эксперимента налицо.  Тот
кнут,  которым высекался здравый смысл из  задниц мужиков,  стал историей.
При Петре мне было бы  трудно писать такую книгу...  У  Грозного хоть было
какое-то  моральное беспокойство,  каялся время от  времени,  а  ведь Петр
убивал не каясь, в нем уже был новый дух... Так сказать, программа.
     - А  у  сына его,  у  Алексея,  была программа?  Или у  Курбского?  -
поинтересовался Исаев. - У них была программа?
     - Программа  Курбского  -   это   Россия  как  содружество  боярских,
относительно свободных элементов, горизонтальная мобильность, гарантии, то
есть общество британского, парламентарного типа. Пойди тогда Россия по его
пути, мы бы сейчас ставили памятники Курбскому, а не Иоанну.
     - Куда эмигрировал Курбский?
     - В Речь Посполитую.
     - Была ли Польша тогда дружна с Россией?
     - Нет.
     - На чьей бумаге Курбский печатал свои экзерсисы?
     - На польской, естественно.
     - Ну  и  кому же больше была угодна философия и  концепция Курбского:
России или Польше?
     - Но он же не мог выносить вида безвинно проливаемой крови!  Как и  я
сейчас, спустя четыре века...
     - А  почему  же  вы  тогда  выносили кровь  девятьсот пятого года?  -
ожесточился Исаев. - Погромы, казни?!
     - Вся  прогрессивная русская интеллигенция была против царизма именно
по этой причине.
     - Я о вас говорю, а не об интеллигенции...
     - Как только я  попытаюсь помочь этим против тех или тем против этих,
я  из  писателя превращусь в  бессильного,  ввязанного в  поток  человека,
который теряет  ощущение реального ориентира.  Во  всяком  обществе должны
быть недвижные точки среди хаоса.  Время от времени люди, которые кружатся
в  хороводах,  должны на чем-то останавливать глаз и  вспоминать,  кто они
такие.
     - Ну, дальше...
     - В  Европе  всегда  церковь  и  литература  существовали отдельно  и
выполняли каждая свою задачу. Отсюда бездуховность европейской литературы,
ее деловитость, отсюда - искусство для искусства, эстетизм, авангардизм...
В  России  же  церковь  была  всегда  бессильна  перед  властью.  Духовная
литература в лице Достоевского, Толстого, Гоголя была единственной сферой,
где константы духа и морали могли сохраняться.  Естественно,  потерять это
очень  просто.   Но  это  можно  потерять  лишь  однажды.  Тем  российская
литература отличается от европейской, что она хранит мораль духа. Она есть
хранитель вечных ценностей...  А вы хотите ее втянуть в драку. Разумеется,
вас можно понять:  вам нужно выполнить чудовищно трудную задачу,  вы ищете
помощь  где  угодно,   вы   готовы  даже  от  литературы  требовать  чисто
агитационной работы.
     В дверь забарабанили:
     - Никандров, на прогулку!
     Исаев подмигнул Никандрову и хмыкнул:
     - Дышите воздухом и не злитесь. Потом доспорим.



     ...ЛОГИКА ТЮРЕМЩИКА
__________________________________________________________________________

     После того как Неуманн вернулся в понедельник домой, люди Романа вели
за  ним  круглосуточное наблюдение.  Роман  допускал,  что  Неуманн  может
сообщить  министру  Эйнбунду  о  своей  перевербовке  и  начать  встречную
комбинацию.
     Поначалу Неуманн был готов поступить именно так;  вернувшись из  леса
на  свою  мызу,  он  посмеялся  над  отчаянной глупостью красных.  Но  чем
тщательнее он вспоминал детали беседы в  лесу,  чем он точнее выверял свое
завтрашнее  объяснение  с   министром,   тем   больше  испытывал  странное
неудобство.  Он вспомнил Артура Гросса,  в  прошлом растущего следователя,
ставшего ныне маленьким делопроизводителем.  Гросс пришел к Неуманну почти
с таким же делом:  в поезде, заперев купе, трое молодых ребят вынудили его
сообщить данные о  запланированных акциях полиции в связи с приближающимся
Первомаем.  Приехав в  Ревель,  Гросс сразу же  пришел к  Неуманну.  Артур
Иванович понимал,  что  честное сообщение Гросса дает ему широкое поле для
контригры с красными.  Неуманн поблагодарил Гросса за сообщение, выдал ему
денежную премию,  но  долго раздумывал,  пригласить ли его на планирование
новой операции,  и в конце концов не пригласил.  "Кто знает,  -  рассуждал
тогда Неуманн, - в какой мере они интересуются им? А что, если они похитят
Гросса теперь,  когда он будет знать мой новый замысел? Смерти он боится -
это очевидно, поскольку открылся красным, а не предпочел выстрел в грудь".
     Узнав о  том,  что его не пригласили на совещание к  Неуманну,  Гросс
запил так,  как это умеют только эстонцы,  -  тяжело и скандально. Неуманн
несколько раз делал ему дружеские замечания,  а  потом уволил из полиции и
только спустя полгода узнал через провокатора, внедренного в подполье, что
операция в  купе была проведена красными вне всякой связи с  первомайскими
торжествами:   просто  Гросс  славился  своей  фанатической  ненавистью  к
коммунистам и  его  решили  скомпрометировать.  Его  надо  было  убрать из
полиции, и коммунисты сделали это руками самого Неуманна.
     "Где  гарантия,   -   рассуждал  Неуманн,   -  что  министр  окажется
дальновиднее меня?  Я хоть потом нашел в себе гражданское мужество поехать
к Гроссу и снова пригласить его в полицию. Не моя вина, что он спивается и
не  может вести дела.  Министр ко  мне не  поедет,  даже если я  доведу до
победы дело Исаева.  И в какой мере мы,  эстонцы,  заинтересованы в нем? -
впервые по-настоящему задал  себе  вопрос  Неуманн.  -  Не  таскаем ли  мы
каштаны из огня для немцев?  Но если я стану сейчас обращаться к кому-либо
с этим делом,  я сразу же сделаюсь обиженным в глазах руководства,  а если
меня смогли обидеть,  то,  значит,  я виноват, слаб или неумен. В любой из
этих трех позиций я  в  проигрыше,  потому что шеф политической полиции не
имеет права дать себя в обиду".
     Вернувшись в Ревель,  Неуманн утром в понедельник ни к какому решению
не  пришел  и  продолжал мучительно рассуждать,  в  какой  мере  он  может
надеяться на  смелость и  трезвость министра.  Раза два  он  уже был готов
отправиться к Эйнбунду и рассказать обо всем происшедшем.  Но,  решив было
ехать к министру, остановил себя: надо было продумать всю ситуацию наново,
о  чем его просили,  после каких мучений он  согласился на это и  какая из
этой его "вербовки" может быть выгода для политической полиции.
     Он  довольно  ловко  выстроил  версию,  решив,  что  в  конце  концов
сожженная мыза стоит престижа шефа полиции, но снова остановил себя.
     "Министр наверняка попросит рассказать об  Исаеве  -  как,  почему  и
через кого он взят.  А вправе ли я выкладывать ему данные Нолмара?  Дружба
дружбой, немцы немцами, а выборы на носу, и Эйнбунд станет требовать улик,
- рассуждал Неуманн.  -  Видимо,  сначала мне следует поехать к  Нолмару и
обговорить с  ним  все детали.  Хотя тот не  преминет воспользоваться этим
разговором  и   я   из   его  доброго  знакомого  сразу  же  превращусь  в
подчиненного.  И  если  сейчас он  устраивает санаторию для  моей  жены  и
дочерей,  то  после  подобного  разговора он  будет  вправе  выдавать  мне
стоимость этой санатории наличными".
     Так прошел понедельник. Ночью Неуманн не сомкнул глаз. Под утро он на
цыпочках подошел к шкафу,  выпил коньяку, лег под перину к жене и, положив
голову на ее теплое плечо,  заснул - не более чем на полчаса. А во вторник
министр  срочно   выехал  в   Тарту   на   празднование  двадцатипятилетия
журналистской деятельности  Яана  Таниссона.  Там  должны  были  собраться
многие   депутаты   парламента,   профессура,   редакторы   "Ваба   сына",
"Постимеес", "Пяэвалехт" - словом, те люди, от которых многое сейчас стало
в Эстонии зависеть.
     А  утром  в  среду Неуманн вдруг совершенно отчетливо понял,  что  он
опоздал.  Теперь министр наверняка не поверил бы ему, потому что он пришел
к нему не поутру в понедельник,  не ночью в воскресенье,  а лишь вечером в
среду.  И он затаился,  уговаривая себя,  совершенно причем непроизвольно,
как-то со стороны, что все происшедшее на Пэрэл - дикий, глупый сон, что в
общем-то  все  это ему пригрезилось и  что жизнь должна идти так,  как шла
раньше.


     Получив от  наблюдателей сообщение о  том,  что Неуманн за  эти дни в
министерство не ездил,  а  по телефону такое дело обговаривать с министром
нельзя -  все разговоры идут через телефонных барышень,  -  Роман поехал в
Нымме,  к дому,  где жил Неуманн,  и решил поговорить с ним там. Район был
тщательно перекрыт его товарищами,  прохожих в  поздний час здесь почти не
было,  так что риск был оправдан.  Роман дождался, пока отъедет автомобиль
шефа полиции, и окликнул его, когда он шел через садик к двери.
     - Артур Иванович,  простите,  что  я  так внезапно.  У  вас есть пять
минут?
     Неуманн  медленно обернулся,  какое-то  мгновение тяжело  смотрел  на
Романа, а потом ответил:
     - Здесь неудобно...
     - А мы пройдемся.
     - Только быстро, пожалуйста, я себя плохо чувствую.
     - Собираетесь передать дело Исаева кому-то другому?
     - Почему вы так решили?
     - Ну,   из-за  плохого  самочувствия...   Поездка  на  воды,   отдых,
предписанный врачами...  Артур Иванович,  это надо бы  иначе мотивировать:
сердечный приступ на  работе,  все  внезапно,  -  тогда убедительно и  для
вашего начальства,  и  для  меня.  Здесь постепенность губительна.  Можете
поболеть, когда мы кончим наше дело.
     - Я еще не имел возможности заняться делом Исаева.
     - Мы хотим облегчить задачу.  Возьмите эту папиросу,  там в мундштуке
шелковка для Исаева.  Потом вызовите его на допрос, и он через вас пришлет
ответ. До свидания.


     Весь вечер Неуманн сидел у  себя в кабинете -  сотый раз просматривая
цифру на шелковке.
     "Надо сейчас же ехать к министру, - тупо думал он. - Но тогда Эйнбунд
спросит,  -  возражал в нем кто-то другой, маленький, мятущийся, жалкий, -
почему я молчал до сих пор? Я отвечу, что ждал. А он спросит, отчего бы не
подождать вместе?  Он перестанет отныне верить мне,  если я  откроюсь ему,
даже если мы порвем ту цепь, которая тянется в тюрьму".
     И вдруг в нем поднялась ярость:  все шло - как шло, и вдруг эта дикая
встреча в  лесу поставила его к  роковой черте,  и  он перестал быть самим
собою, перестал быть прежним Неуманном - честным, требовательным, добрым.
     Ярость душила его,  но  она была бессильной:  он  слишком любил жену,
детей,  мызу на Пэрэл,  чтобы вычеркнуть теперешнего,  жалкого Неуманна из
жизни.  Он был слишком однолинеен и приземлен, чтобы открыть в новом своем
состоянии  возможность для  дальнейшей деятельности -  рискованной,  но  в
конечном  счете  перспективной,   если  ориентироваться  на   новых  своих
покровителей.  К  тому  же  он  оказался совсем  не  таким  справедливым и
предельно честным,  каким  всегда  себя  считал:  он  не  стал  обвинять в
случившемся себя -  оправдываясь безысходностью обстоятельств;  он не смел
обвинить и того седого чекиста,  который все это с ним проделал в лесу,  -
потому что  тот был недосягаем;  но  ярость ищет выхода.  И  Неуманн нашел
виновника - им оказался министр Эйнбунд.
     "Будь он человеком,  которому можно верить,  будь он политиком,  а не
политиканом,  который продаст,  когда это  будет ему  выгодно в  партийных
целях, я бы давно пришел к нему, и мы бы вместе придумали смелую операцию.
Сиди  вместо этого фанфарона настоящий патриот родины,  я  бы  не  страдал
так".
     Неуманн поднялся из-за стола,  прислушался.  В доме было тихо, где-то
капала вода из крана,  и  этот звук до того вдруг умилил Неуманна,  что он
замер и  долго,  чувствуя слезы в  горле,  прислушивался к  капели,  и она
отнесла его  в  детство,  когда они  жили на  хуторе;  в  весенние закаты,
переходившие в  рассветы через серую,  зыбкую ночь;  он вспомнил мать,  ее
доброе лицо и  вдруг отметил для себя,  что в  детстве была совсем другая,
особая тишина - спокойная и безмятежная.
     "Ради мамочки, - подумал Неуманн, - ради этой святой женщины я должен
решить для себя, как мне быть дальше".
     План родился как-то сразу -  от ярости, через жалость к семье, любовь
к  матери,  через  боязнь министра и  трусливую ненависть к  этому  седому
чекисту, который все начал.
     "Скажу,  что  брать  Исаева из  госпиталя можно  только ему.  Образец
пропуска заготовлю,  сам  подпишу,  передам ему  в  руки.  Пусть придет со
своими людьми,  а я их встречу.  Там и перестрелять их надо лично, самому.
Почему не  поставил в  известность министра?  Потому что  если пустить это
через  управление и  отделы  министерства,  утечка информации станет столь
реальной,  что все дело можно поставить на грань срыва.  Министр требует у
правительства денег для  расширения своего аппарата,  а  ему бы  не  денег
требовать  и  не  дебатировать в  Государственном собрании,  а  заниматься
каждодневной,  кропотливой работой. Победителя не судят! Того, кто проявит
слабость,  -  уничтожат.  Только твердость, только сила! План есть, теперь
надо лечь спать,  а завтра начать отработку деталей. Если я смогу победить
- свалю министра. А там видно будет".
     С этим Неуманн и уснул: сразу и без снотворного...
     И  всю  ночь  за  домом  Неуманна  продолжали  наблюдать.  Продолжали
наблюдение и утром следующего дня:  Роман рассчитал, что если теперь, имея
в  руках шелковку,  Неуманн не поедет с  утра в министерство -  а ездил он
туда крайне редко,  только в  экстраординарных случаях,  -  тогда вербовку
можно  считать состоявшейся.  Он  допускал и  случайность:  вдруг  министр
вызовет Неуманна по какому-то делу, вдруг там назначено совещание или надо
получить визу в иностранном департаменте;  все это Роман учитывал,  но ему
обещали  помощь  эстонские  друзья,   -   у   Виктора  были  свои  люди  в
министерстве,  которые могли посмотреть за  Неуманном даже там,  в  святая
святых тайной полиции.


     "Связь получил,  -  писал в ответе Всеволод.  -  Заявил Неуманну, что
готов давать показания лишь  после встречи с  третьим секретарем польского
посольства Мареком Янгом".



     В СИБИРИ
__________________________________________________________________________

     Владимир Александрович Владимиров принудил Осипа Шелехеса пойти в ЧК.
и добиться откомандирования Нины в его распоряжение еще на две недели.
     - Она контрой занимается, а не библиотеками, - отбивался Шелехес.
     - Библиотека,  Осип,  и  важнее,  и  подчас  страшнее  любой  контры.
Библиотека - это книги...
     - Да какому сейчас черту книги нужны?!  Беляки в тайге людей бьют,  а
ты - книги?
     - Ты хоть раз в библиотеке занимался?
     - Когда мне?  Нас забрали с  Федей -  это средний у  нас братишка,  -
когда мне тринадцать лет было.  Мы экс сделали, деньги были для типографии
нужны.  А  потом нелегалка -  как тут учиться,  я  ж газету распространял,
курьерил в Прагу.  После революции попросился в комвуз, откомандировали на
курсы  при  Тобольском  университете,   а  белые  пришли,   меня  сдали  в
контрразведку.  Мне  там,  -  он  рассмеялся,  -  знаешь какую  библиотеку
прописали! Два офицера - трезвые, главное дело - ребра выворачивали...
     - То есть как?
     - Чего  "как"?  Раздели,  ноги  рельсом придавили,  руки связали,  на
голову сапогом -  видишь,  рожа у  меня с тех пор кривая -  и руками ребра
вытягивали.  Три  штуки у  меня поломанные,  как  погоде меняться -  болят
изнутри, страх...
     Шелехес  расстегнул  френч  и  задрал  желтоватую,   грубого  полотна
исподнюю рубаху.
     - Не надо, - попросил Владимиров и зажмурился, - закрой.
     - Я когда против интеллигентов митингую,  -  рассмеялся Осип, - и они
меня  одолевают,  а  рабочая масса начинает хихишки против меня  строить -
сразу бок свой сую:  вот, говорю, как они спорят, если ихняя сила! Это без
промаха. Потом этих интеллигентов отбивать приходится!
     - И ты убежден, что это честно?
     - А чего? Я ж не чужой раной козыряю.
     - Не в этом суть.  Оппонента надо бить логикой,  лишенной эмоций. А у
нас ведь в России глубина ценится превыше всего. К чему я все это? К тому,
что Ульянов дал вам программу: учиться надо. Осип, учиться.
     - А почему это ты Ильича назвал Ульяновым?
     -