Ульянушка,  - снова позвала жена, - там уж все ожидают нас. Пойдем,
Ульянушка. Во двор повозки пришли.
     Пружинисто поднявшись,  он  перекрестился на образа,  потом снял одну
икону и передал жене:
     - С собой возьмем.
     Когда повозки выехали на  улицу,  Ульян достал из мешочка две большие
самодельные бомбы,  спрыгнул с  повозки,  передав повод  Фросе,  и  быстро
побежал к дому.  Осторожно разбил стекло в окне,  сорвал кольцо и, опустив
бомбу в  зало,  лег на землю.  Через несколько мгновений дом его словно бы
вырвало:  разлетелись рамы,  соскочила с  петель  дверь,  понесло тяжелым,
желто-бурым дымом.
     Тарыкин после спросил его:
     - Зачем ты так?
     - Путь трудный,  а я на ненависть не был заряжен. Теперь бездомный я,
пуповину порвал, терять неча.
     И пошли люди Калганова и Тарыкина через Сибирь.
     И прошли они так больше тысячи верст, и подходили к Иркутску, как раз
к тому месту на тракте, по которому ехали в старенькой машиненке Шелехес с
Владимировым.
     Осип Шелехес заехал за Владимировым:  он должен был отвезти старика в
третью бригаду - читать лекции красноармейцам.
     Как обычно, Владимиров пилил Осипа:
     - Был прекрасный учительский институт,  так нет - давайте перекорежим
на новый лад и назовем "наробразом".  Дикобраз -  наробраз! За три года вы
учителя из  неуча не  сделаете!  Вы получите всезнаек!  Осип,  ты слушаешь
меня?
     - Не очень, - ответил Шелехес: мысли его были в Москве.
     - А в чем дело?
     - Да ничего.
     - Или ты будешь слушать, или я стану дремать.
     - Подремаешь на этих рытвинах, - хмуро усмехнулся Осип.
     - "Лет  чрез  пятьсот дороги,  верно,  у  нас  изменятся безмерно,  -
продекламировал  Владимиров,   -  шоссе  Россию  здесь  и  тут,  соединив,
пересекут". Пушкин. Единственное, в чем ошибался.
     - Слушай,  - вспомнив что-то, обернулся Шелехес, - тут сигнал пришел:
ты  вроде  бы  говорил,  чтоб  в  музей  повесить рисунки  царей.  Брешут,
наверное?
     - Почему?  Правда.  Не всех,  конечно,  но Ивана,  Петра,  Александра
Второго непременно следует экспонировать.
     - А Столыпина с Витте? Тоже в музей?
     - Конечно.  Они  -  вехи  истории  Российского  государства.  Вне  их
платформ нельзя понять нашу борьбу.
     - Знаешь  что,  Александрович...  Человек  я  совестливый и  не  могу
позабыть,  как в  ЧК ходил,  про тебя советовался.  Иначе,  честное слово,
первым бы  на  тебя написал.  Изолировать от общества как вредный элемент.
Ну,  что ты такое несешь?  Николашку -  в советский музей?!  Да трудящиеся
такой музей сожгут. И правы будут. Ты вот всегда как змей: начнешь издали,
вроде бы про ничего, а кончишь реставрацией монархии.
     Шофер  обернулся и,  улыбнувшись -  на  сером пыльном лице  сверкнули
зубы, - сказал:
     - Товарищ Шелехес,  а я молодой, мне интересно Николашку поглядеть. У
него,  люди сказывают,  все зубы были из  золота,  а  один глаз неусыпный,
вечно щурился.
     - Ну вот,  -  удовлетворенно сказал Шелехес, - ты получил союзника. С
золотыми зубами.
     - А  чем  вам  интересен портрет бывшего царя?  -  спросил Владимиров
шофера.
     - А всегда интересно разглядеть,  кого шлепнули.  И вот о Пушкине нам
тоже на  курсах говорили,  что  он  сам-то  из  африканской царской семьи.
Кучерявый такой,  с  вами схожий,  товарищ Шелехес.  У нас вон,  на улице,
гармонист живет,  Усынкин Кондрат Олегович.  Он сам песни складывает.  Ему
кто поднесет,  он в  честь того и  складывает.  Хорошо у него выходит,  до
слез.  Он  папане моему  сложил:  "Твой сынок далече ездит,  скоро в  море
уплывет,  пароход по морю ходит,  сверху лебеди летят..." - пропел шофер и
замолчал.
     - Можно врагов опасаться,  Осип,  голода,  болезней...  Только нельзя
бояться истории своего  государства и  его  культуры...  "Пароход по  морю
ходит,  сверху лебеди летят..." Прекрасно ведь,  а? Без Пушкина-то разве б
спел такое Усынкин?
     - Я знаешь чего в тебе боялся?  Я боялся,  что ты над простым народом
можешь подшучивать, как твои интеллигентики в университете...
     - Ты  ничего не  знаешь о  русской интеллигенции,  Осип.  Убежден,  о
народниках ты слыхал лишь то, что они шли по неверному пути. Разве нет?
     - Может, по верному шли?
     - Нет,  а что ты все-таки о них знаешь? Или о дворянине Радищеве? Или
об аристократе Чаадаеве?
     Шелехес вздохнул, свернул цигарку.
     - Я вот что думаю,  Александрович...  Нам важно,  чтобы в народе - до
победы революции в мировом масштабе - любовь была к республике и ненависть
к врагам.  А как победим,  и с интеллигентами твоими разберемся,  всех  по
полочкам расставим.  Я нутром понимаю,  чего ты хочешь. Но ты и нас пойми.
Хлеба нет.  Заводы стоят.  Тут золота брали при  Николашке  тридцать  пять
тысяч  килограммов  в  год,  а  мы  еле-еле три тысячи скребем.  Драг нет,
лошадей нет.  Ничего нет.  А все одно,  Карскую экспедицию  мы  снарядили?
Снарядили.   Корабли  провели  в  Европу?  Провели.  Университет  открыли?
Открыли,  а ведь его тут,  в Иркутске,  уж семьдесят лет твои интеллигенты
хотели   открыть.   Восточносибирское  геологическое  отделение  наладили?
Наладили. Экспедиции в этом году в тайгу пошли: за марганцем, за углем, за
железом,  золотишком.  Картинную галерею открыли?  Открыли, хоть и с твоей
помощью...  Это,  кстати,  я на себя риск взял.  Накормим  народ,  оденем,
отобьем от китайца с японцем - тогда другое дело. А сейчас ты смуту можешь
своими разговорами внести,  смуту,  Александрович, а она кровава и тебя же
первого изничтожит...


     - Шоферу в затылок бей, - сказал Тарыкин Ульяну.
     Выстрел грохнул гулко, покатился по тайге многоголосым, высоким эхом.
Шофер свалился грудью на руль,  машину повело в тайгу,  ударило передком о
ствол дерева.
     Шелехес вытащил маузер и сказал Владимирову:
     - Приляг, они сейчас по нас бить будут.
     Владимиров перегнулся к шоферу,  обнял его за плечи, потянул на себя.
Парнишка легко подался назад:  под  ухом была маленькая черная дырочка,  а
правый висок разбит. Кровь пульсировала в громадной рваной ране.
     - Возьми у меня под ногами карабин,  -  сказал Шелехес. - И вылазь из
машины, в тайгу побежим.
     Он  спрыгнул на  землю.  Раздался второй  выстрел.  Шелехес  охнул  и
выронил маузер: рука была перебита в локте.
     И тогда из-за деревьев вышли Тарыкин, Ульян и еще пятеро.
     - Здорово, комиссары! - сказал Тарыкин. - Больно рученьку, кучерявый?
     "Пароход по морю ходит,  сверху лебеди летят",  -  вдруг до боли ясно
услышал Осип. Он сказал:
     - Здесь только один комиссар. Старик беспартийный.
     - А  чего ж  он с  тобой катается?  -  удивился Тарыкин и  подтолкнул
Шелехеса стволом винтовки. - Пошли в тайгу.
     - Прощай, Александрович, - сказал Шелехес.
     Тарыкин спросил Владимирова:
     - Вы кто?  Комиссаров мы вешаем,  попутчиков расстреливаем, обманутых
освобождаем.
     - Обманутый он,  обманутый,  - простонал Шелехес, потому что кровь из
локтя хлестала безостановочно.
     - Я никем не обманут,  -  сказал Владимиров шепотом. Откашлявшись, он
повторил: - Я никем не обманут, граждане.
     - Если обманутый -  пусть уходит, - сказал Ульян, - у него лицо наше,
с добротой... Хорошее у него лицо.
     - Повторяю: я никем не обманут! - сказал Владимиров.
     Тарыкин,  легко развернувшись,  ударил Осипа прикладом по лицу, и тот
упал.
     - Ну, бандит, - прохрипел Шелехес, - ну, паскуда, революционный народ
тебя  настигнет!  А  вы,  дурни,  чего с  этой белой костью идете?  Он  же
помещик! Вяжите его, гада!
     Тарыкин засмеялся:
     - Пропагандист-агитатор?  Тогда вешать не будем. Как Джордано Бруно -
на костер. Пусть отречется. Как, дедушка, интересно будет посмотреть, а?!
     Владимиров не ждал того,  что он сделает, - это получилось неожиданно
для него самого, - он плюнул в лицо Тарыкину.
     - Вы - скот! - крикнул он. - Скот!
     Тарыкин,  подпрыгнув,  ударил  ногами  Владимирова  в  живот.  Старик
обвалился молча,  кулем,  а  Тарыкин мягко упал на бок,  на здоровую руку.
Полежал на земле с  закрытыми глазами,  потом вытер лицо об мягкий пахучий
мох и сказал:
     - Ну их к черту,  спектакль разыгрывать.  Давайте,  мужики, кончать с
этим.


          "Арест М.  М. Исаева считать незаконным, а посему предписывается
     освободить его из-под стражи.
                                                                 Неуманн".
          "Утверждаю: Эйнбунд".


          "Министерство  иностранных  дел  свидетельствует  свое  уважение
     посольству Германии в Эстонии и при этом  просит  полномочного  посла
     принять меры к пресечению деятельности О.  Нолмара, несовместимую  со
     званием дипломата.  В  случае,  если  О.  Нолмар  не  прекратит  свою
     деятельность,  недопустимую  в  суверенной   державе,    министерство
     иностранных дел  будет  считать  О.  Нолмара  персоной  нон  грата  и
     потребует его высылки".


          "Поручить  А.  Ф.    Шварцвассеру    расследование    незаконной
     деятельности сотрудников секретной полиции Ф.  Таммана, В. Граубе, Р.
     Валленштейна, О.  Керера, передать А.Ф.Шварцвассеру папки ј4 и  ј9  с
     грифом "Совершенно секретно".  Обязать А. Ф. Шварцвассера  передавать
     папки ј4 и ј9 на хранение в спецсейф сразу же после окончания  работы
     по надобности.
                                                              А. Неуманн".
          "Утверждаю: Эйнбунд".


          "Прошу А.  Неуманна оказывать Шварцвассеру  всяческую  помощь  в
     этом  деле  и  прошу  Неуманна  поддерживать  связь  с   МИДом,    не
     предпринимая без согласования с ним никаких шагов.
                                                                 Эйнбунд".


          "Вчера из  Ревеля  выехал  бывший  торговый  атташе  Германии  в
     Эстонии  О. В.  Нолмар  после  скандала,  подробности  которого  пока
     неизвестны".
                                             (Хроника газеты "Ваба сына".)



     НО ОПЕРАЦИЯ ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧЕНА
__________________________________________________________________________

     Когда в  камеру вошел охранник и сказал,  что Исаева требует Неуманн,
и,   чуть  подмигнув,  шепнул:  "По  всему  -  освобождают",  -  Никандров
отвернулся к стене и натянул на голову серое, пропахшее карболкой одеяло.
     - Сейчас, - сказал Исаев. - Через десять минут я буду готов, ладно?
     - Хорошо. Я подожду.
     Охранник снова подмигнул Исаеву и вышел из камеры.
     - Леонид  Иванович,   нуте-ка,   откройтесь.  Мне  надо  вам  сказать
несколько слов.
     - Слушаю.
     - Литератор,  милый, для меня вероятны три исхода: они меня отпустят,
устроив какую-нибудь  пакость,  типа  выстрела в  спину;  они  меня  будут
уговаривать стать бякой;  и,  наконец,  они меня выдергивают на  очередной
допрос.  Но если мы возьмем за отправной пункт в наших рассуждениях первое
предположение и если мы допустим,  что я не дам себя легко укокошить, то в
течение следующих семи дней вас отпустят...
     - Думаете, я завидую вам?
     - В вашей ситуации это было бы закономерно.
     - Почему?  -  спросил Никандров и,  откинув одеяло, сел на кровати. -
Почему?  Это подло и  гадостно,  но  я  вам завидую...  Дерьмо я,  Максим,
дерьмо!
     - Полно,  Леонид Иванович... Я обстоятельств не оправдываю, но всегда
принимаю их  во  внимание.  Вас,  видимо,  спросят,  считаете ли  вы  себя
гражданином РСФСР или нет. Даже если вы захотите после освобождения уехать
в Париж, не отрекайтесь от гражданства - тогда за вас можно будет драться.
     - Я понимаю...  Только не свидимся мы с вами больше - они меня отсюда
живым не отпустят; они знают, что я всем скажу, что они здесь со мной...
     - Кого это волнует? Тюрьма не санаторий. - Исаев усмехнулся и положил
ладонь на острое колено Никандрова. - Ну, счастливо, Леонид Иванович. Даст
бог - свидимся.
     Они неловко обнялись и трижды расцеловались.
     - Как на Пасху,  - улыбнулся Исаев и постучал в тяжелую металлическую
дверь.
     Охранник  снова  подмигнул  ему.  Исаев  вопросительно  посмотрел  на
рослого рыжего парня. Тот сказал:
     - Это все думают, что я нарочно, а у меня с детства веко дергается.


     Только выйдя из  кабинета Неуманна,  который вручил ему постановление
об  освобождении,  только  после  легкого  обыска  в  проходной,  где  два
охранника пошарили у  него в  карманах и  даже не заставили снять ботинки,
только увидав Лиду Боссэ,  которая сидела в открытом таксомоторе,  - Исаев
рассмеялся,  вспомнив этого рыжего подмаргивающего охранника с его доброй,
виноватой улыбкой.
     - Максим Максимович,  вам идет, когда вы обросший, - сказала Боссэ, -
придает мужественности.
     - Учту.
     - В тюрьме - страшно?
     - Очень.
     - Я боялась, вы скажете: "Нет".
     - Это не очень рискованно, что вы меня встретили?
     - Я считаю,  что нельзя бояться судьбы.  Ее надо искушать...  И потом
Роман просил... После тюрьмы все хотят спать. Вы - хотите?
     - Лично мне после тюрьмы хочется двигаться.
     - Подвигайтесь...  У  меня сегодня бенефис в "Апполо",  там вас Роман
встретит. По сладкому соскучились? От пирожного теперь не откажетесь?
     - Воблы хочу.
     - Воблы?  Странно...  Раньше  арестантам  давали  воблу  три  раза  в
неделю...  Я  ведь в  тюрьме воспитывалась...  Мой  отчим был  попечителем
забайкальских тюрем.
     Исаев изумленно взглянул на женщину.
     - Удивлены?  Я его застрелила...  Он велел наказать розгами человека,
которого я любила, а тот человек после этого покончил с собой...
     - Сколько помнится, фамилия попечителя была Виноградов?
     - Надеюсь, вы здесь тоже не под отцовской фамилией?
     - А покончил с собой Сережа Блинов, большевик, да?
     - Да.  Поэтому я с вами.  Именно поэтому,  -  серьезно и тихо сказала
Лида. - Я ведь и у Деникина для вас была.
     Когда они вошли в номер, Лида вызвала полового и попросила:
     - Пожалуйста,  принесите воблы и водки. И если можно, - она взглянула
на Исаева, - разварной картошки, икры и горячих калачей.
     Когда половой, сломавшись в поклоне, пришаркивая левой ногой, побежал
выполнять заказ, Лида спросила:
     - Угадала?
     Исаев молча улыбнулся ей,  сразу же  вспомнив Никандрова.  Тот как-то
сказал:  "Максим,  каждый  человек -  это  верх  чуда,  и  нет  чудовищнее
определения человеку -  "простой".  Вы вкладываете в это свой смысл, но он
утилитарен и обедняет вас же..."


     Уснул он  сразу же,  как только голова коснулась подушки.  Снился ему
сон,  будто к ним домой, в Москве, приехал доктор Тумаркин. Всеволод видел
его словно наяву четко, в мелочах, каждую пушинку на голове, и прожилки на
яйцеобразной лысине, и сильные, длинные пальцы, и добрые угольки глаз.
     - Если бы вы не просили отца приехать,  -  говорил Тумаркин,  - он бы
прожил на  две недели дольше.  Из-за того,  что он поднялся к  вам на день
рождения, язва дала прободение...
     - Мне хотелось, чтобы папа отвлекся от болезни, - оправдывался Исаев,
- я думал,  что ему станет легче... Он так хотел увидеть большого мураша в
лесу... Я нашел большого мураша и пустил его по столу, и папа так смеялся,
до слез смеялся...
     - Это он от боли плакал, - возразил Тумаркин.
     - Да  нет же!  -  взмолился Исаев.  -  Не  говорите так,  доктор!  Он
смеялся, он смеялся, я же знаю, как он смеется!
     - Вы не знаете, как он плачет...
     Потом Тумаркин исчез, и вместо него появилось лицо двоюродного дядьки
Ильи.
     - Знаешь,  я вчера ходил с девочками на ярмарку,  -  сказал он, - там
карусель большая...  Как мы с Леной расстались, я могу видеть их только по
воскресеньям.   Раенька  сделалась  молчаливой,  улыбается  редко-редко...
Маленькая,   та  ничего  не  понимает  еще,   только  все  просит:  "Давай
почалуемся"... Раенька смотрит настороженно и светится вся, когда я о Лене
говорю хорошо и, как в прежние дни, "мамочкой" называю. Спрашивала раньше:
"Вы скоро помиритесь,  папсик?" А что мне ответить ей?  А тут, на ярмарке,
как мы подошли к карусели,  она,  верно,  забыла все, глазенки загорелись,
спрашивает меня:  "Папсик,  можно я  на жирафа сяду?" Наташка -  та еще не
понимает, сидит на льве, гладит его ручками, шепчет: "Хороший лев, добрый;
когда устанешь -  скажи,  я  ножками пойду",  а  Раенька на  жирафе сидит,
страшно ей и совестно,  видимо,  что большая уже -  двенадцать лет -  и на
карусели катается,  а я на них гляжу,  и сердце мне рвет, на куски рвет...
Отчего все мы, Владимировы, так несчастливы в семьях?
     ...Проснулся Исаев в  поту,  с  тяжелой головой,  оттого что в  самый
последний миг он снова увидел седой пушок Тумаркина, который склонился над
человеком, накрытым белой простыней, - сразу определил: отец...
     За  окном  уже  было  темно  -  наступил весенний вечер,  прозрачный,
легкий, зыбкий, с плавно размытыми контурами шпилей и черепичных крыш.
     Лида сидела возле стола и читала книгу, набросив на абажур полотенце,
чтобы свет не падал на осунувшееся лицо Исаева.
     - А  вы  во  сне  кричите,   -  сказала  она,  -  и  плачете  даже...
Бедненький...  Я подожду вас в столовой,  одевайтесь,  пойдем в "Апполо" -
надо успеть к десяти...  Если к вам подсядет не Роман, а кто-то другой, он
должен будет сказать:  "Какая жалость,  что я  не могу пристроиться здесь:
возле окна сильно дует, а у меня плохо с легкими".


     Связником оказался молоденький паренек,  видимо военный. По-русски он
говорил с легким акцентом. Назвав пароль, он сказал:
     - Меня зовут Юха*. Нас с фами ждут...
     _______________
          * Расстрелян как "враг народа" в 1939 году.

     - Ступайте, я вас догоню, - сказал Исаев, - вы хорошо проверялись?
     - Што такое - проверялся?
     - За вами не следили?
     - За  мной  не  надо  следить,  -  улыбнулся  Юха,  -  я  из  военной
контрразведки.
     - А  зачем вы  об этом говорите?  Не следует так...  Выходите,  когда
потушат свет.
     Исаев  дождался,  когда  запела Лида.  Он  ни  разу  не  слышал ее  и
поразился  сейчас  той  странной  манере,   которая  и  сделала  ее  столь
популярной в  Ревеле.  Пела  она  -  будто рассказывала,  ходила по  залу,
присела и к его столику и,  уперев подбородок в кулачок, долго смотрела на
него в зыбком свете свечи,  которую держала в левой руке.  Потом она снова
пошла на маленькую эстраду, закрыла глаза и - выдохнула, как простонала:

                    Прощания, прощания,
                    Прощенья не проси.
                    Нас нет. Лишь одни расставания
                    И горе на бедной Руси...

     На конспиративной квартире Исаева ждали Роман и Карл.  Исаев сразу же
узнал в  Карле Виктора Пипераля,  работника разведки,  с  которым они в ЧК
пришли одновременно. Исаев ринулся было с объятиями к Роману, но тот сидел
возле окна,  зажав руки между коленями;  улыбнулся он Исаеву жалко и,  как
почудилось, извиняюще-отчужденно.
     - Что? - спросил Исаев. - Что случилось?
     Он спросил это шепотом:  тревога передается разведчику сразу,  скрыть
ее нельзя, как ни старайся, а Роман ничего и не скрывал.
     - Ничего, - ответил Карл, - как ты?
     - Что случилось? - повторил Исаев.
     Карл вопросительно посмотрел на Романа.
     - Скажи ты, - попросил тот и закурил.
     - Понимаешь,  арестован  Яков  Шелехес...  Оценщик  Гохрана...  Он  -
старший брат Романа...
     - Ты - Федор Шелехес?!
     - Да.
     Карл ткнул пальцем в пакетик, обернутый парусиной:
     - В этом Шелехес...  Яков... хотел переслать бриллианты Маршану через
Огюста, своего связника... Чудом перехватили.
     Они долго сидели и молчали. Карл громко грыз леденцы, а Исаев и Роман
курили,  тяжело затягиваясь,  и  от  этого лица их  то  и  дело освещались
красным, тревожным высветом.
     - У тебя мятные? - спросил Исаев.
     - Да, - ответил Карл.
     - Врачи говорят, это плохо для сердца.
     - У меня здоровое сердце.
     - Когда-нибудь испортит