ся, - пообещал Исаев. - Как ты думаешь. Роман,
дома не могло быть ошибки?
     - ЧК не ошибается, - ответил Роман.
     Исаев поморщился:
     - Зачем  так  рубишь?  Ошибается,  еще  как  ошибается,  Якова  могли
подставить под удар.
     - Яков не такой человек, чтобы сидеть в игре "за болвана".
     - Тогда ты не имеешь права раскисать, - сказал Карл.
     - Меня отправили сюда,  чтобы сказать тебе правду,  и  просили именно
тебя провести операцию с Маршаном. Отчего же ты киснешь?
     - Наверное,  потому, что все-таки Яков - его брат, - ответил Исаев. -
У тебя нет братьев, Карл?
     - У меня три брата и сводная сестра.
     - А если бы подобное случилось с ними?
     - Для меня сначала революция,  а братья и сводная сестра -  потом,  -
жестко ответил Карл.
     - Я верю тебе, - сказал Роман. - Только знаешь, мы были все голодные,
а Яша у нас был старшим -  за отца... А когда совсем было голодно - мы шли
к  нему и  он отдавал последнее.  Понимаешь?  А  на праздники он сам делал
гомулкес.  Это клецки из слоеного творога.  Стоял у  плиты,  с  лысины пот
утирал,  песенку пел:  "Ой-ой, майн Белс, майн штэйтэле Белс, майн хоймише
Белс,  во хоб их майн киндере йорен ферброхт..."  После революции я сказал
ему:  "Яша,  раньше ты  мог делать все,  что хотел,  со  своими бандитами,
раньше был царь и буржуй.  А теперь забудь свою банду".  Он поклялся,  что
будет работать на честность и никаких дел с камушками.  Я ему верил. А как
же мне было не верить,  когда наш братишка умирал от голодного туберкулеза
и мы все скидывались с оклада по четверти,  чтоб ему купить сала и яиц,  а
ведь Яша с  одного камушка мог больше продуктов накупить,  чем мы  за свои
деньги...  А  он  ничего не послал,  с  нами вровень был,  и  нам это было
дороже,  чем если б он продолжал,  как раньше,  свою торговлю... Мы ему до
конца поверили, когда у могилы Исая стояли...
     Снова воцарилась долгая тишина. Она стала невыносимо тяжелой, и тогда
Карл поднялся, подошел к Роману, положил ему руку на плечо и спросил:
     - Чем я могу помочь?  Я все сделаю. Только не надо так разрывать себе
сердце. Твое сердце еще пригодится революции.
     - Можно просить наших о помиловании,  - сказал Исаев. - Это сделают -
ради тебя, ради погибшего Исая, наконец.
     - Я  для него просить пощады не  буду.  -  Роман несколько раз подряд
стукнул  себя  кулаком по  коленям с  точными,  какими-то  автоматическими
интервалами.  -  Не смею! Исай мне сказал: "Папа с мамой дали нам жизнь, в
которой имя нам было "жид" и любой черносотенец мог вспороть нам живот или
разбить об  угол  голову.  Ленин дал  нам  жизнь,  в  которой из  жидов мы
превратились в  евреев,  а из париев -  в граждан республики!" Исай за это
умер...
     Карл обернулся к Исаеву:
     - Главная трудность в том, что Роману надо пойти к Маршану и получить
улику;  Яков  на  допросах молчит,  и  прямых доказательств его  вины нет,
только косвенные. Бокий просил меня все Роману сказать - все, до последней
мелочи. Бокий сказал: "Если Роман не сможет - тогда будем думать, неволить
его у нас права нет".
     - Какие косвенные доказательства? - спросил Исаев.
     - Данные  наружки,  посылка  с  бриллиантами -  мы  ее  перехватили в
посольстве;  показания  сестры  Оленецкой,  которая  от  Яши  эту  посылку
приняла,  -  негромко,  по-прежнему не поднимая головы,  ответил Роман,  -
данные ревизии.  Если Маршан подтвердит,  что у него с братом была связь,-
цепь  замкнется.   Карл  привез  план  операции,  которую  мне  предложено
провести...
     Роман  положил голову на  подоконник и  стал  молча  раскачиваться из
стороны в сторону, и плечи его временами начинали трястись, и тогда он еще
крепче прижимался лбом к холодному белому подоконнику.
     - Роману предстоит сыграть смертельный спектакль,  -  сказал Карл.  -
Ошибись он  хоть в  мелочи -  его уберут и  дело в  Москве провалится.  Он
должен сыграть предателя. Он предает дело во имя брата. А ему надо, помимо
всего,  получив улику,  заставить Маршана торговать с нами, покупать камни
по ценам западного рынка... Так-то вот...


     Ночью,  перед тем как уйти к  границе,  Исаев встретился с Шороховым.
Они  увиделись за  городом  на  маленькой проселочной дороге  возле  Выру.
Шорохов должен был  довезти Исаева до  крохотной деревушки,  где уже ждала
лодка связников.
     После того как они все обговорили, Исаев сказал:
     - Со мной в камере сидел Никандров...
     - Знаю. Сволочь, контра, воронцовский дружок...
     - Верно. Он мог бы, конечно, работать на Неуманна, но помогал он мне.
     - Ну и что?
     - Я бы просил предпринять шаги к его освобождению.
     - Хотите отблагодарить за то, что он не был полным негодяем?
     - Вы его книги читали?
     - Нет.
     - Вот видите... А ведь он талантлив.
     - Бунин с Савинковым тоже не бездари. А Куприн?
     - Это наша с  вами революция,  она любима и  вами и  мною.  Куприн ее
примет позже.  Возможно,  Бунин с Савинковым тоже.  Хотя вряд ли,  ибо они
отринутые политики,  а  политик не прощает никогда и  ничего тем,  кто его
отстранил от политики...  Писатель, ученый, художник - другое дело. Репин,
кстати,  не в  Питере живет,  а  у Маннергейма.  Если Куприн ставит себя в
положение Ивана,  не  помнящего родства,  то  мы,  пролетарская диктатура,
делать этого не имеем права:  потомки не простят.  А что касаемо нас, так,
между прочим,  товарищ,  мы  до  сих  пор живем под шатром великой русской
культуры девятнадцатого века...  Как ни крути, Толстого или Достоевского в
класс-гегемон не затащишь - обсмеют.
     - Помогать вражинам?  Это что-то новое.  Не знаю,  я дома не был год,
может, не уловил новых веяний...
     Исаев поглядел на сильное, скуластое лицо Шорохова, закурил.
     - Зря вы эдак-то,  - сказал он, глубоко затянувшись, - впрочем, я вас
ни в  чем не виню.  У  нас есть какая-то странная отличительная черта:  мы
все,  когда спорим,  считаем,  что именно "я", а не "он", понимаю проблему
лучше и  точнее и  "я"  люблю родину,  а  если  "он" оспаривает мою  точку
зрения, значит, "он" ее не любит. Нет?
     - Я не считаю, что вы меньше меня любите родину.
     - Спасибо.
     - Да что вы улыбаетесь все время?!
     - А что - плакать? Дети у вас есть?
     - Трое.
     - Учатся?
     - Старшая пошла в школу.
     - В букварь к ней не заглядывали?
     - В палочках и кружочках сама разберется.
     - Палочки, мне кажется, в учебнике арифметики. Нет?
     - Верно, в букваре слоги у них.
     - В  букваре и  стихи  напечатаны.  Помещиков:  Пушкина,  Лермонтова,
Некрасова,   Батюшкова,  Фета  и  даже  воспитателя  царя  Жуковского.  По
кровососам помещикам детей учим любви к родине. Каково?
     - Ничего, новые поэты вырастут.
     - На  чем?   Из  ничего  не  будет  ничего.  Сначала  люди  научились
складывать два плюс два,  а уж после пришли к интегралу.  Мы теперь с вами
хозяева, и негоже нам терять таланты, они будут нужны вашим детям.
     Шорохов недоуменно пожал плечами:
     - Хлопотать за вражину?
     - Он русский писатель.
     - Он контра.
     - Бросьте вы, право слово... Издательства в наших руках, типографии -
тоже.  Тот солдат страшен, у кого в руках винтовка. Ну, поругает Никандров
диктатуру  большевиков,  ну,  поплачется  в  жилетку  знакомым.  Ничего...
Пройдет  время,  осмотрится,  прикинет соотношение ушедшего невозможного с
возможным будущим,  а там -  кто знает...  Жизнь - штука загадочная, равно
как и творчество. Словом, просьбу мою, пожалуйста, выполните.
     - Вы убеждены, что правы?
     - Убежден.
     - А я нет.
     - Но вы доводов разумных не выдвинули.  "Вражина",  "контра",  "людей
разлагает"...  Это не довод.  Врожденных преступников нет,  обстоятельства
делают  людей  врагами  либо  союзниками.  Теперь,  когда  мы  победили на
фронтах,  следует попробовать сделать художников наших если и не друзьями,
то хотя бы союзниками.
     - Милюкова тоже? Совсем не дурак ведь дедушка.
     - Снова вы на политика выходите!
     - Тем не менее я  остаюсь при своей точке зрения.  Рабочий имеет фунт
хлеба,  крестьянин мрет с  голоду,  а  всяким там литераторам и академикам
пайки дают...  А  они -  нож в спину,  да еще с поворотом,  чтоб побольней
было.
     - Товарищ Шорохов,  писать  книгу  потяжелей,  чем  родить.  Художник
Иванов "Явление Христа народу" писал всю жизнь.
     - Кого, кого явление?
     - Христа.
     - Мог бы и вовсе не писать. Держитесь, снова яма.
     - Значит, мог бы и не писать? - усмехнулся Исаев. - "Учиться, учиться
и еще раз учиться" - чьи это слова?
     - Ленина.
     - По  чему  учиться  собираетесь?  По  наскальным  рисункам  пещерных
обитателей?  Ладно,  зря мы с вами на прощанье этот спор развели.  Давайте
спор  мы  прекратим,  а  вы  озаботьтесь тем,  чтобы мою  просьбу передать
товарищам.
     - Это ваша личная просьба?
     Исаев поморщился:
     - Нет. Можете воспринимать этот разговор как приказ.
     - Я имею право этот приказ опротестовать?
     - Полное.


     Министр  иностранных  дел  Пийп  перечитал  приготовленные  для  него
референтом  газетные  вырезки  о  переговорах  красных  с  представителями
британского кабинета и о встречах посла Крестинского с канцлером Германии.
     "Я был прав с самого начала,  -  думал Пийп,  -  когда отстаивал нашу
линию по  отношению к  России:  спокойная,  доброжелательная сдержанность.
Вообще   в   политике  всякие   резкие  повороты  чреваты  горем.   Только
эволюционность может  способствовать прогрессу после  того,  как  возникло
устойчивое статус-кво.  Надо привыкать друг к другу.  Взаимопроникаемость,
терпимость -  вот что может не только отдалить войну,  но и свести нации в
семью мира, единого для всех. Наша мягкость не может не встретить ответной
мягкости Кремля:  в конце концов они тоже люди. И теперь, когда Лондон все
более поворачивается к России,  оттесняя всех остальных,  мы оказались вне
конкуренции:  торговля Лондона с Москвой немыслима без Ревеля... Обидчивый
максимализм нашего президента все  эти трудные месяцы уравнивал один я,  и
Эстония мне этого не забудет..."
     Пийп  перелистал  интервью  Чичерина,  перепечатанное  лондонскими  и
нью-йоркскими  газетами  под  крупными  шапками.   Усмехнувшись,   покачал
головой:  "Если бы  мы вели себя вроде поляков,  как смешны мы сейчас были
бы!  И  как  трудно будет  полякам в  будущем:  изменение курса Лондоном и
Парижем неминуемо заставит Варшаву искать пути примирения с Кремлем,  а уж
Чичерин заставит поляков пройти через  аутодафе:  когда  паны  мирятся,  у
холопов чубы трещат значительно сильнее,  чем  во  время драки...  В  этом
смысле  руководители малых  стран  должны  быть  большими политиками,  чем
лидеры великих государств,  -  как  это  ни  парадоксально.  Меня поражает
Клемансо:  он  предрекает крушение большевизма,  основываясь на  том,  что
Ленин  резко сломал курс  внутри страны и  вместо пьянящих лозунгов борьбы
заземляет  своих  единомышленников на  постепенную,  без  шума  и  треска,
работу.  Самую трудную и  неблагодарную работу:  создание законодательного
государственного  аппарата;   научный   прогрессизм;   организованность  и
слаженность громадины российской державы...  Клемансо не прав:  в том, как
Ленин   изменил   курс,   кроется  самая   большая  опасность  дальнейшего
продвижения большевизма по всему миру..."
     Пийп  взглянул на  часы:  в  одиннадцать он  ждал  советника русского
посольства Старка.
     "Я еще успею выпить чашку кофе,  -  подумал он.  -  Странно,  у  меня
начинается головокружение каждый раз  именно в  это  время.  Надо  ехать в
горы, куда-нибудь в Швейцарию,  и лечить сосуды...  Раньше это было легко:
Кисловодск стоил в шесть раз дешевле Цюриха.  Интересно, когда они откроют
свои курорты на водах Кавказа? Это будет сенсация, если я отправлюсь к ним
на курорт".
     Старк  приехал  за  три  минуты  до  назначенного  срока.   Советские
дипломаты сменили кургузые пиджачки на сюртуки и  смокинги,  а в НКИД была
издана книга,  переведенная с французского,  - "Дипломатический протокол";
всем посольским и консульским работникам вменялось в обязанность эту книгу
тщательно проштудировать и следовать ее предписаниям.
     Несмотря на  то что Антон Иванович Пийп говорил по-русски без акцента
- окончил Петербургский университет,  он,  однако,  русских представителей
принимал в присутствии секретаря и переводчика.
     После  обычных  протокольных приветствий Старк,  усаживаясь в  кресло
напротив министра, сказал:
     - Ваше превосходительство,  еще весной в ревельских газетах появились
сообщения явно  клеветнического толка.  Я  припоминаю,  что  кампания  эта
началась после того,  как  наш  посол информировал правительство Эстонии о
недопустимых  действиях  тех  представителей  русской  эмиграции,  которые
выродились в  бандитов.  Апогея кампания клеветы достигла после того,  как
правительство Эстонии выслало несколько наиболее бандитствующих эмигрантов
за  пределы Эстонии.  Сейчас  в  печати Ревеля появились новые  сообщения,
абсолютно вздорные.  Все  это  заставило меня просить у  вас аудиенции для
вручения официальной ноты...
     В отличие от Литвинова,  Старк посещал и министра и главу государства
с большой папкой, сделанной по специальному заказу из синей тисненой кожи.
Открывал эту папку Старк картинно,  несколько,  правда,  смущаясь этой, по
его мнению, необходимой в дипломатии картинности.
     - Вот, господин министр, - сказал он, - прошу вас ознакомиться с этим
документом.
     Министр чуть обернулся к переводчику и попросил:
     - Будьте любезны перевести мне текст...


                                 Н о т а
             и. о. полномочного представителя РСФСР в Эстонии
                  министру иностранных дел Эстонии Пийпу

          "Милостивый  государь  Антон  Иванович,  в   эстонской    печати
     появились  сообщения  о  происходящей  якобы  на   границе    Эстонии
     концентрации русских войск.  Указываются даже части  войск  и  пункты
     сосредоточения их - Ямбург и Луга.
          По этому поводу я считаю  нужным  самым  категорическим  образом
     заверить  Вас,  что  все  указанные  сообщения  представляют    собой
     чистейший вымысел.  Никакого сосредоточения русских войск на  границе
     Эстонии не происходит.  Правительство РСФСР  питает  по  отношению  к
     Эстонии, как и ко  всем  граничащим  с  Россией  государствам,  самые
     миролюбивые намерения и  всецело  занято  работой  по  хозяйственному
     возрождению страны  и  борьбой  с  постигшим  некоторые  части  РСФСР
     голодом.  Дружественное отношение российского правительства к Эстонии
     не нуждается, мне кажется, в доказательствах. И потому я полагаю, что
     для правительства Эстонии должно быть совершенно ясно  провокационное
     происхождение   всякого    рода    тревожных    сообщений,    которые
     систематически распространяются врагами  Советской  России.  Цель  их
     ясна - вызвать  столкновение  между  Россией  и  пограничными  с  ней
     государствами, в том числе, конечно, и с Эстонией.
          Я глубоко убежден, что Ваше правительство сумеет должным образом
     оценить эту преступную работу и все попытки наших  врагов  расстроить
     дружественные отношения республик останутся безуспешными.
          Примите уверения в совершенном моем уважении.

                                       За полномочного представителя РСФСР
                                                         в Эстонии Старк".


     Пийп удовлетворенно кивнул и попросил переводчика:
     - Пожалуйста,  проследите  за  тем,  чтобы  нота  была  переведена  и
распечатана  в  десяти  экземплярах.   Вы  не  будете  возражать,  если  я
познакомлю наиболее  достойных представителей прессы  с  этим  документом,
господин Старк?
     - Мы в принципе противники тайной дипломатии.
     - В таком случае,  -  рассмеялся Пийп,  -  отчего же вы шифруете свои
телеграммы в Москву?!
     - Только для  того,  чтобы  не  дать  возможности на  нашей  открытой
дипломатии делать дипломатию тайную...
     - Я  заметил,  что  русская дипломатия тяготеет к  французской манере
вести беседу...
     - Какую дипломатию вы имеете в виду? Дореволюционную?
     - Нет, я имею в виду вас, господин Старк.
     - В таком случае я вас неверно понял: я не являюсь русским дипломатом
- я дипломат советской школы...
     - Да,  да,  конечно, но Советы теперь прочно ассоциируются с понятием
Россия.
     - Благодарю вас.
     - Я надеюсь, что советской дипломатии не будет претить все оставшееся
в наследство от русской культуры.
     - Отнюдь.  Нас,  например,  не  может  не  беспокоить судьба писателя
Никандрова,  арестованного ревельской полицией давно и  без достаточных на
то оснований.
     - Он эмигрант и не является вашим гражданином?
     - Вам известно дело Никандрова?
     - Нет,  я  даже  не  слышал  этого  имени,  но  будь  Никандров вашим
гражданином, вы бы уже не раз ставили вопрос о нем.
     - Никандров не был нашим официальным работником, он выехал за пределы
республики по  своим  личным делам,  поэтому мы  так  поздно узнали о  его
аресте.
     - Вы хлопочете о Никандрове, господин посол?
     - Я  бы  не  протестовал,  если бы  вы  поняли мои  слова именно так.
Никандров стоял в оппозиции к Советской власти,  однако книги его отмечены
печатью таланта,  он великолепный знаток Эллады: его переводы с греческого
и латыни известны по всей России...
     "Если они теперь хлопочут за своих политических оппонентов, - отметил
Пийп, - значит, они стремительно набирают силу у себя дома".
     - Я обещаю вам,  -  сказал министр,  поднимаясь,  -  сделать запрос в
министерство внутренних дел,  и,  если все окажется так,  как вы говорите,
дело  Никандрова  будет  решено  в   ближайшее  время.   Он   предполагает
возвратиться в Россию?
     - Это мне неизвестно. Честь имею...
     - Всего хорошего,  господин посол. - Пийп проводил Старка до двери и,
когда тот уже поворачивал большую медную ручку,  спросил:  -  Кстати,  вам
неизвестно,  каково  сейчас положение на  кавказских водах?  Санатории уже
функционируют или все покрыто пеплом войны?


     Неуманн -  вся партитура была им ранее разыграна с Романом - поначалу
отказался завизировать распоряжение министра  внутренних дел  Эйнбунда  об
освобождении Никандрова.
     - Мы только что,  подчиняясь нажиму МИДа, освободили одного русского,
сейчас под тем же  нажимом второго...  Мы даем повод врагам упрекать нас в
чрезмерной уступчивости.
     - Вы имеете в виду врагов внешних или внутренних?
     - В данном случае внутренних.
     - Каких именно? - улыбнулся министр.
     - Я боюсь правой оппозиции.
     - Друг мой,  ну кто же боится оппозиции в  парламентарной республике?
Слова опасны,  лишь если они подтверждены пулеметами.  У вас,  может быть,
есть  данные,  порочащие Никандрова?  Он  связан с  Воронцовым преступными
деяниями? Активный деятель монархического подполья? Тайный большевик?
     - К сожалению,  господин министр, Никандров ни в чем не повинен. Он -
жертва ошибки.
     - Не слишком ли много ошибок в вашем ведомстве?
     - Никандров  был  арестован  после  распоряжения главы  государства -
задержать и  выслать из  Ревеля Воронцова,  Красницкого и  еще трех бывших
офицеров Деникина,  которые  служили там  то  ли  в  карателях,  то  ли  в
контрразведке.
     - А Никандров тоже служил?
     - Нет.
     - Так  отчего  же   справедливое  решение  главы  государства  должно
распространяться на невиновного?
     - Господин министр,  Шварцвассер позволил определенные... перегибы...
в работе с русским. Тот, правда, дал к этому основания, покушаясь на жизнь
следователя.
     - Если Шварцвассер виновен - накажите его.
     - Неужели из-за какого-то русского мы подставим под удар следователя?
     - Не из-за "какого-то русского", дорогой Неуманн, а из-за Никандрова,
за  которого хлоп