очет их  посол.  Неужели,  позвольте перефразировать вас,
из-за  "какого-то  Шварцвассера" я  поставлю  под  удар  наши  отношения с
Москвой?  Вы же видите, что творится в мире... Самое опасное - опоздать на
последний поезд...  Лондон  крутит роман  с  Кремлем и  не  сегодня завтра
признает  Ленина;  Париж  -  на  грани  этого  признания,  несмотря на  их
несгибаемую,  пока что,  позицию.  Поверьте мне... А чей народ будет иметь
выгоду от этого в первую очередь?  Наш с вами народ, эстонцы. Мы - морские
ворота Кремля и Лондона,  с нами заигрывают и те и эти...  Так что же, мне
ломать великое дело из-за мелочи?


     Только выйдя из  ворот тюрьмы,  Никандров почувствовал,  как  у  него
трясутся ноги.  Он  прислонился к  высокой кирпичной стене и  долго стоял,
закрыв глаза, чувствуя, что сейчас он не в силах двигаться - упадет.
     Сначала в  нем была тихая жалость к  себе и  умильность.  Его умиляло
все:  и цокот конских копыт,  и запах бензина, который оставался в воздухе
после протрещавшего таксомотора,  и  звонкие ребячьи голоса,  и злые крики
жирных чаек.
     По  улице он  пошел очень медленно:  сначала оттого,  что по-прежнему
дрожали ноги,  а после, когда эта мелкая, судорожная дрожь прошла - просто
от  наслаждения  возможностью идти  куда  хочешь  и  не  опасаться  окрика
надзирателя.
     В комнату,  которую снимал Воронцов на Пярнутеа,  его не пустили: там
жили новые постояльцы, тоже русские.
     - Никаких фаших  рукописей я  не  витал,  -  сказал хозяин дома  Ганс
Густавович,  -  ко мне прошу не обращаться с этим вопросом, иначе я фызофу
полицию...
     Никандров случайно увидел  себя  в  зеркале  -  старом,  с  замшевыми
разводами.  Он увидел жалкую, испуганную улыбку, полную почтения и страха,
он вдруг увидел,  какое у него старое, заросшее желтоватой щетиной лицо, и
вдруг забытая, прежняя ненависть поднялась в нем.
     С  квартиры Воронцова он  пошел в  редакцию русских газет.  Он сейчас
хотел только одного:  рассказать о том ужасе, который он перенес в здешней
демократической тюрьме.
     - Миленький вы мой, - ответил Ратке, редактор "Последних известий", -
да нешто можно подобное публиковать?  И  не пропустят,  а проскочит,  так,
кроме зла,  несчастным русским эмигрантам ничего не принесете. Поверьте, я
тут четыре года... живу... Если считать это жизнью...
     ...Эсеры   выслушали  Никандрова  с   доброжелательством,   пообещали
устроить ему  встречу с  Черновым,  который накануне кронштадтских событий
перебрался  в   Ревель,   выразили  писателю  искреннее  соболезнование  и
заверили,  что в  течение ближайшей недели они дадут ему ответ -  в ту или
иную сторону.
     - Неужели надо совещаться неделю,  чтобы опубликовать мое  заявление?
Это можно решить, обзвонив по телефону заинтересованных лиц.
     - Мы подчиняемся партийной дисциплине,  -  ответил редактор Вахт, - и
представляем собой орган партии.
     Когда Никандров ушел из "Голоса народа". Вахт сказал сотрудникам:
     - Самые  страшные  в   наше  время  провокаторы  -   это  провокаторы
невольные.  Запомните Никандрова!  Он еще много горя принесет нам,  оттого
что эгоцентричен и живет своей обидой,  но отнюдь не общим делом.  Эстонцы
только  и  ждут,  чтобы  обложить нас  штрафом за  какой-нибудь  материал,
порочащий их страну. Мы им этого шанса не дадим.
     Никандров пришел  в  городской суд.  Судья  оказался  пожилым,  милым
человеком.
     - По-моему,   мне  попадались  ваши  книги,  -  сказал  он,  выслушав
Никандрова,  -  если вы переводили древних, то я наверняка упивался вашими
переводами.  Вы должны извинить меня -  русские фамилии так же трудно нами
запоминаются,  как вами эстонские... Итак, ваше дело. Поверьте, я возмущен
до  глубины души...  Я  мог бы  понять подобную жестокость по  отношению к
большевику:  он грозит нам гибелью, и жестокость берет верх над разумом, и
большевика мучают,  унижая этим и себя,  и его,  и святое дело демократии,
которая казнит, но не унижает... Но как вы сможете доказать их вину, вы?
     - Шрамами.
     - У  вас  есть заключение медицинского эксперта,  что шрамы появились
уже после вашего ареста?
     - Нет.
     - В таком случае господин Шварцвассер или тот,  кого вам будет угодно
привлечь к суду, обвинит вас в лжесвидетельстве. Он станет утверждать, что
это старые шрамы. Кто может свидетельствовать в вашу пользу?
     - Стены и пол.
     - Это звучит жутко, но этого, увы, мало.
     - Вы отказываетесь принять дело к слушанию?
     - Если вы настаиваете, я приму дело к производству и назначу судебное
следствие.
     - Только этого я и хотел. Благодарю вас.
     - Вот, извольте заполнить эту табличку - номер вашего паспорта, каким
участком выдан,  срок,  место жительства и  прочая,  видимо известная вам,
формальность...
     - Паспорт выдан мне не  участком,  а  комиссариатом иностранных дел в
Москве.
     - Вы гражданин Совдепии?
     - Я гражданин России.
     - Я не могу рассматривать дело,  которое возбуждает иностранец против
политической полиции.  Это  может вам разрешить лишь министр юстиции.  Мне
сдается,  он  разрешит...  Он  интеллигентный человек,  я  просил  бы  вас
поначалу обратиться к нему.
     В  эстонские газеты  Никандров не  пошел  -  он  помнил  свою  первую
пресс-конференцию в "Золотой кроне".
     Он зашел на телеграф и,  собрав последние деньги, отправил телеграмму
в  Париж по адресу,  который он тоскливо и  со слезами повторял в  тюрьме:
"Жюль Бленер,  Рю Бонапарт,  41,  Париж,  Франция. Освобожден из эстонской
тюрьмы. Жду помощи. Ревель, до востребования, Никандрову".


     Жюль  Бленер не  сразу вспомнил,  кто  такой Никандров,  а  вспомнив,
подивился тому, как могли этого русского упечь в тюрьму эстонцы.
     "Хотя с  его платформой панславянского гуманизма и космополитизма,  -
только у  русских может быть такой разнозначный комплекс,  -  вполне могли
бросить за решетку".
     Тем  не  менее  Бленер  решил  помочь  Никандрову  и  позвонил  в  то
издательство, куда он передал книги русского.
     - Жюль,   это  не  подходит,  -  ответил  ему  владелец  издательства
"Републикэн" Ив Карра.  -  Это не лезет ни в  одни ворота.  Если бы он был
коммунистом и  звал жечь Шекспира,  я  бы его издал -  это экзотично,  это
купят мальчики из Латинского квартала.  В перерывах между гомосексуальными
пассами они  любят поболтать о  революции.  Если  бы  твой  Никандрофф был
монархистом и  расстрелял хотя бы  одного комиссара -  я  бы издал и  это.
Объективизм -  бич литературы.  Писатель обязан быть эгоцентриком.  Не его
дело искать гармонию правды;  пусть этим занимаются Клемансо и Чичерин. Он
слишком изящен для  того,  чтобы его  поняли.  Писать сейчас надо  грубо и
обязательно интересно.  Особенно русским, им есть о чем писать. Нет, Жюль,
прости, я ничем не смогу помочь.


     Три ночи Никандров ночевал на вокзале,  одну ночь -  в парке.  Каждый
день он приходил на телеграф,  но ответа из Парижа не было.  Он потолкался
на  базаре -  думал обменять пальто на еду,  но пальто его никого здесь не
интересовало,  творог  и  свинину продавали за  марки,  и  всякие  попытки
Никандрова уговорить крестьян сойтись баш на  баш кончались тем,  что его,
высмеивая,  гнали от  рядов.  Первые два  дня  это унижение доставляло ему
какое-то острое, мучительное наслаждение.
     Вспомнив Боссэ,  он пошел к ней, но ему сказали, что мадемуазель Лида
уехала на гастроли в Европу.
     На  пятый день Никандров уж  и  не ждал получить никакого ответа.  Он
спросил девушку в окошке телеграфа -  сонно,  тихим голосом; ему все время
хотелось спать,  но стоило только заснуть,  как сразу же начинали видеться
омерзительные картины -  то  он пьет молоко из грязного,  гулкого бидона и
молоко льется ему за  ворот;  то он ест мясо и  вокруг него жужжат зеленые
мухи,  садятся на сало и  лезут ему в рот,  а то он большими глотками пьет
водку и в желудке становится жарко и больно...
     - Вам  телеграмма,  -  равнодушно сказала  девушка  и  протянула  ему
голубенькую бумажку.
     Никандров  разорвал  полоску  шершавой  бумаги  трясущимися руками  и
прочел:  "Какой помощи вы от меня ждете?  Отвечайте через месяц,  сейчас я
уезжаю в Берлин. Бленер".



     ДЕЛО, КОТОРОМУ СЛУЖАТ
__________________________________________________________________________

     Дверь  трехкомнатного люкса  открыл  секретарь Маршана  -  громадный,
жилистый Робер Вилла,  полуитальянец, боксировавший в молодости за сборную
Марселя.
     - Кто вы? - настороженно спросил Робер.
     - Доложите господину Маршану,  что его хочет видеть по  срочному делу
брат его московского дяди...
     - Какого дяди?
     - Он знает.
     - Позвольте обыскать вас!  - сказал Вилла и, не дожидаясь разрешения,
быстро, словно падая на Романа, провел ладонями по всем его карманам.
     Маршан вышел  через  минуту:  маленький,  пухленький,  видимо,  после
дневного  сна,  в  шелковой старомодной пижаме,  надетой  поверх  старого,
кое-где заштопанного свитера.
     - С кем имею честь? - спросил он.
     - Я хочу говорить с глазу на глаз...
     - Не вижу нужды. У меня нет секретов от моего помощника.
     - Я - брат Якова.
     - Какого Якова?
     - Того самого... Шелехеса.
     - У вас есть доказательства, что вы брат Якова?
     - Да.
     - Как вас зовут?
     - Федор.
     - Это вы служите в...
     - Да,  -  перебил его  Роман.  -  Это я  там служу.  Поэтому сделайте
исключение и поговорите со мной наедине.
     - Робер, мы поговорим в кабинете...
     Когда  они  остались  одни,   Маршан,   предложив  Роману  сигару  из
деревянного ящичка, спросил:
     - Как Ося? Где он сейчас? В Питере?
     - Вы прекрасно знаете, что Ося в Иркутске, - ответил Роман. - И чтобы
нам побыстрее закончить все формальности -  проверка мандатов и  все такое
прочее,  -  я  захватил с  собой несколько фотографий и  мой паспорт,  под
которым  я  здесь  живу  как  гражданин Бельгии..  Я  здесь  работаю -  вы
понимаете, на кого я здесь работаю... Вот посмотрите, - и он положил перед
Маршаном пачку фотографий и свой паспорт.
     Маршан  неторопливо достал из  кармана своей  тяжелой шелковой пижамы
лупу,  внимательно изучил фотографии -  не  монтаж ли,  так же внимательно
изучил паспорт и сказал:
     - Но брат,  вероятно,  говорил вам,  Федор Савельевич, что я далек от
политики и  в грязные авантюры никогда не влезал.  Да и вы,  думается,  не
станете   менять   профессию   разведчика   на    зыбкое   дело   торговца
бриллиантами...
     - Господин Маршан, мой брат арестован ЧК.
     - Боже мой! Когда?
     - Неделю тому назад.
     - Это серьезно?
     - Боюсь, что да.
     - Несчастный Яков... Но я не понимаю, за что его могли арестовать? Он
же честнейший человек!  Я  убежден,  что суд оправдает его!  Я  готов дать
письменные  показания  в  его  пользу:   мы  соприкасались  по  работе  до
переворота, и ваш брат всегда отличался отменной честностью.
     - Спасибо,  -  ответил Роман,  -  я  признателен вам за столь лестную
оценку  деловых  качеств брата,  господин Маршан...  Но  дело  значительно
серьезнее,  чем вам кажется...  Якова арестовали из-за  посылки Огюсту,  -
сказал  он,   достав  из  кармана  пачку  фотографий,  сделанных  судебным
фотографом как материал,  приобщаемый к делу,  - здесь рукой Якова написан
адрес... Вам этот адрес знаком?
     - Нет,  -  ответил Маршан и перестал улыбаться той своей легкой, чуть
насмешливой улыбкой,  которая не сходила с его лица с начала разговора,  -
увы, незнаком.
     - Тогда  каким же  образом я  проследил маршрут Огюста к  вам?  Моего
брата обвиняют в  связях с вами,  но конкретных данных в Москве нет:  я их
получил здесь сам, по своей инициативе...
     - Тогда торопитесь.  Надо отправить эти данные в Москву, их ждут ваши
сослуживцы в ЧК, товарищ Шелехес.
     - Их там очень ждут, - согласился Роман, - но, пожалуйста, на будущее
- никогда и нигде не называйте меня по фамилии.
     - Я избегаю совершать то, что грозит мне горем, но подчас забываю это
делать по отношению к  тем людям,  с которыми меня сводит жизнь.  Простите
меня...
     - Вы не всегда избегали совершать то,  что вам грозит горем,  Маршан.
Вы  понимаете,  что,  если ЧК  получит данные о  том,  какие посылки Огюст
получает для вас из Гохрана,  вы станете уголовным преступником у  себя на
родине - по законам вашей, а не моей страны?
     - То есть? - чуть поднял брови Маршан.
     - Ну,   если  бы  было  доказано,   например,  что  вам  переправляют
бриллианты из казначейства Великобритании? Это было бы дурно для вас?
     - Дурно?  Это был бы  конец!  Имени!  Чести!  Фирме!  Но  что я  могу
поделать,  если я  ошибался в  человеке?  Что я  могу поделать,  если Яков
Шелехес оказался жуликом и  посылал бриллианты из  Гохрана мсье  Огюсту  -
человеку, который несколько раз одолевал меня просьбами о странных сделках
и  которого я  не  велю пускать на  порог -  отныне и  навсегда.  Надеюсь,
показаниям Вилла и моим нельзя не поверить?
     - Можно не поверить...
     - Нет. Нельзя не поверить, - легко усмехнулся Маршан.
     - Можно,  - упрямо повторил Роман. - Поскольку мой брат... в тюрьме и
ему   грозит   гибель...    поскольку   обвиняют   его   в   экономической
контрреволюции,  в том, что он срывал переговоры о покупке бриллиантов - в
частности,  вашей фирмой,  - я предпринял свои шаги. Огюст больше не живет
по своему адресу, а находится там, где мне это выгодно, мсье...
     Маршан потер щеки,  лицо его сделалось угрюмым и жестким, и улыбки на
нем не было.
     - Вы пришли шантажировать меня?
     - Я пришел спасать брата.
     - Вы   избрали  странный  способ  для   его   спасения.   Зачем   вам
потребовалось изымать Огюста?
     - Затем,  чтобы он дал показания, когда, сколько раз и что именно он,
передавал вам от Яши.
     - Эти данные совершенно достаточны для того,  чтобы Якова Савельевича
расстрелять...  А  если  бы  это  было у  нас,  в  цивилизованном мире,  -
гильотинировать.
     - Разве я сказал, что собираюсь эти данные передавать в Москву?
     - Не передавая их в  Москву,  вы нарушаете свой долг,  вы преступаете
закон и становитесь изменником.
     - Вам очень хочется, чтобы я передал эти данные?
     - Нет, мне этого не хочется.
     - Правильно. Репутация в вашем деле - основа успеха.
     - В вашем тоже.
     - Вот и уговорились:  вы не трогаете мой долг,  а я - вашу репутацию.
Теперь пропозиции ясны?
     - Теперь -  да.  Но отчего вы не боитесь меня?  Не меня, - он деланно
улыбнулся, - а хотя бы моего телохранителя?
     - А почему вы думаете, что я не подстрахован?
     - Хорошо. Ясно. Чего вы хотите?
     - Единственно одного -  сохранить жизнь Якову. Его обвиняют не только
в хищениях бриллиантов - это еще надо доказать; его обвиняют в том, что он
мешал Наркомвнешторгу заключать сделки на продажу бриллиантов и  находился
в сговоре с вами - с самым мощным торговцем драгоценностями. Я хочу, чтобы
вы  завтра же  посетили Литвинова и  выразили удивление,  отчего Москва не
отвечает на  три ваших письма,  в  коих вы  предлагаете вступить в  прямые
переговоры  с  Наркомвнешторгом  на  взаимовыгодных  условиях.  При  нашей
бюрократии в  версию трех писем могут поверить.  Во всяком случае,  в  это
удобно поверить, когда в Гохране взяты почти все оценщики.
     - И... Пожамчи?
     - Конечно.
     - В вашем предложении не сходится лишь мелочь:  я действительно писал
в  Москву,  я  предлагал торговые переговоры,  но  я  называл  в  качестве
контрагентов Пожамчи и Шелехеса.
     - Наоборот.  Это  подтверждает мою  позицию.  Наверняка Литвинов  или
Старк осторожно пустят в вас шар: "Шелехес и Пожамчи уехали в командировку
- так что, видимо, вы, господин Маршан, решите дождаться их возвращения".
     - Ну  отчего  же,   господин  посол,   я  готов  войти  в  контакт  с
представителем любого компетентного русского ведомства,  и  не  мое  право
определять состав  торговой делегации,  просто  в  лице  господ  Пожамчи и
Шелехеса вы  имеете  высокого класса  специалистов,  -  начал  подыгрывать
Маршан, - которые смогли бы защищать интересы вашей страны...
     - Ну вот и все,  -  устало сказал Роман и закрыл глаза. - И поскольку
теперь позиции Советской власти довольно сильны в  Германии,  туда  послом
едет  Крестинский,  советовал бы  называть разумные цены  -  немцы идут на
торговлю, а следом пойдут и англичане, поверьте слову, господин Маршан.
     - Спасибо  за   информацию...   Когда   поедет   в   Берлин  господин
Крестинский?
     - Скоро,  -  ответил Роман,  -  и  не думайте,  что я  буду торговать
секретами моей страны.
     - И не надо!  Разве можно предавать секреты своей страны?  Последнее:
что с Огюстом? Он мне скоро понадобится...
     - Когда вы заключите сделку с Москвой, он вернется.
     - А если с ним что-либо случится?
     - Кому он нужен? - медленно поднимаясь со стула, ответил Роман. - Мне
лишние скандалы не нужны.
     - Вам  придется  из-за  печальных  обстоятельств с  Яшей  вернуться в
Москву? Или вы...
     - А вот это уже мое дело.


          "Маршан согласен начать немедленные  переговоры  с  Наркомфином.
     Даст цены европейского рынка. Яков пересылал бриллианты Маршану через
     Огюста. Показания Огюста прилагаю.  Р о м а н".


          "Революционный трибунал РСФСР  под  председательством  Карклина,
     при обвинителе Крыленко рассмотрел в открытом судебном заседании дело
     о хищении бриллиантов и золота в Гохране РСФСР.  Обвиняемых  защищали
     члены  Московской  городской  коллегии  правозаступников    Муравьев,
     Афанасьев, Гинцбург, Васильев, Грызлов.
          Государственный  обвинитель  Крыленко  потребовал    для    всех
     обвиняемых высшей меры наказания - расстрела.  Революционный трибунал
     приговорил: Пожамчи, Шелехеса, Прохорова, Газаряна, Белова, Воронцова
     (заочно) - к расстрелу, Оленецкую - к двенадцати годам, Левицкого - к
     шести годам принудительных работ, Козловскую - к трем  годам  лишения
     свободы (условно), Шмелькова - к  двум  годам  принудительных  работ,
     Клейменову - к году лишения свободы (условно).
          Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.  По отношению к
     Пожамчи, Шелехесу, Прохорову, Газаряну и Белову приговор должен  быть
     приведен в исполнение в течение 24 часов".


          "М о с к в а,  В Ч К,  Б о к и ю.    Сегодня   в   совпосольстве
     подписано  соглашение  с  концерном  Маршана  на   приобретение    им
     драгоценностей.  Маршан перевел на счет  торгового  представительства
     три миллиона долларов.  Цена была  предложена  им  в  соответствии  с
     курсом антверпенской биржи.  Подписано  также  особое  соглашение  на
     посредничество: Маршан взял обязательство ввести наших представителей
     на  биржи  Антверпена,   истребовав  для  себя  процент  с   оборота.
     Р о м а н".


     Всеволод стоял,  прижавшись лбом к стеклу.  Моросил дождь.  Встречный
ветер  сбивал капли в  маленькие ручейки,  и  они  дрожали,  словно ртуть,
прокладывая свои неведомые дороги,  жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по
крыше  вагона раскатисто прогрохатывало,  будто  кидали горох:  это  поезд
проходил узкую, сероватую полосу ливня.
     А потом,  как чудо,  поезд вынырнул в солнце,  вспыхнула бело-красная
радуга над васильковым, давно не паханным полем.
     "Сразу  отца   в   охапку,   -   думал   Всеволод,   радуясь  близкой
осуществимости этой своей мечты, - и немедленно в Узкое".
     Они  очень любили это  место:  дворец,  построенный по  проекту Паоло
Трубецкого.  Отец  в  первый их  приезд сюда подвел Всеволода к  воротам в
поместье; было это на закате.
     - Жди,  -  сказал он шепотом,  -  и смотри внимательно,  сейчас будет
чудо.
     Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку,
замерло на  мгновение,  потом стремительно стекло вниз и  упруго заполнило
собой овал  ворот,