минания кончились, времени у нас в обрез. Закурить - я
один закурю.  На следующей станции к  вам сядут двое из посольства,  чтобы
камушки охранять;  нам стоило большого труда опередить их, так что давайте
будем кратки и серьезны. Как вы думаете, среди тех камушков, которые у вас
в портфеле, моей семье что-либо принадлежит?
     - Колье изумрудное и осыпь - ваша тетушка их брала у меня за тридцать
две тысячи весной семнадцатого, до переворота.
     Пожамчи потянулся к  портфелю,  но  Виктор  Витальевич снова  положил
ладонь на его плечо:
     - Не надо,  Николай Макарыч. Не возьму я камушки, они всегда мне были
ненавистны,  а  уж сейчас тем более.  У меня к вам просьба:  доставить эти
камушки товарищу Литвинову в самой полнейшей сохранности. Ясно?
     - Не могу понять, ваше превосходительство...
     Виктор Витальевич усмехнулся:
     - Да    уж    превосходительство,     куда    как    превзойти    мое
превосходительство!  Так вот,  не превосходительство я и не граф, а просто
Воронцов.  Эмигрант.  Враг трудового народа.  Без родины и племени.  А это
очень плохо,  Николай Макарыч, Воронцову быть на земле без роду и племени.
Вам,  торговцам, легко: для вас родина гам, где можно вести куплю-продажу,
а для меня родина - одна, и с ней в сердце я умру, и зовется она - Россия.
И  я  туда  намерен вернуться.  Тогда  и  вам  сызнова -  легче станет,  и
торговать можно будет камушками,  и  гешефт с моей тетечкой делать.  И вы,
Николай Макарыч,  поможете мне  вернуться на  родину,  а  для этого нужно,
чтобы  вы  по-прежнему трудились в  Гохране.  Вы  сколько имели  дохода до
переворота?
     - Тринадцать тысяч. По счету в банке легко проверить.
     - Я не Рабкрин,  проверять не стану, я вам на слово верю. Как думаете
- долго еще большевики продержатся?
     - Долго не смогут.
     - А если еще мы поднажмем?
     - Тогда повалятся,  Виктор Витальевич. Только если вы серьезно будете
за дело браться, попусту народ не гневить - поркой там или виселицею...
     - Ну,  знаете,  от ошибок кто гарантирован... Битые - мы умней стали.
Так  вот:  за  все  годы  Совдепии получите по  пятидесяти тысяч  золотом.
Расписку давать - или на слово поверите?
     - Не могу я туда возвращаться, нет сил моих.
     - Николай  Макарыч,   я   хочу  быть  доказательным.   Слушайте  меня
внимательно:  если вы, несмотря на мою просьбу, тем не менее решите сейчас
сбежать,  я  сделаю так,  что вас выдадут полиции:  вы  похитили ценности,
принадлежащие  не  государству,  нет,  а  нам  -  Воронцовым,  Нарышкиным,
Юсуповым.  Никто у вас этих камушков не примет,  а мы докажем свое, вы это
знаете...
     - Знаю, - вздохнул Николай Макарыч, - как не знать...
     - И  полиция посадит вас в  тюрьму,  а здешние тюрьмы ничуть не лучше
московских.  Даже хуже:  гут амнистий не бывает,  тут сроки, как и деньги,
считать научены.  И учтите,  здешние правители так же,  как мы,  ненавидят
кремлевских властелинов,  только они еще их  очень боятся и  вас за  милую
душу выдадут Москве,  провались кто-нибудь из  ихних посольских дворников.
Через  пять  минут будет остановка и  к  вам  придут люди  от  Литвинова и
довезут вас прямо до  улицы Пикк.  Если вы  по  дороге вздумаете кричать и
звать полицию  - мои друзья помогут чекистам,  которые будут вас охранять.
Вы не откажетесь выполнить эту работу, Валентин Францевич?
     Тот молча кивнул головой.
     - Если  же  вы  согласитесь  выполнять  наши  просьбы,   -  продолжал
Воронцов,  - то я готов показать вам ваш паспорт - гражданина Германии. Вы
его получите здесь же,  после того,  как сделаете еще три-четыре рейса. Вы
хоть понимаете, что у вас нет иного выхода, как принять мое условие?
     - Дурак не поймет, - ответил Николай Макарович.
     - Ну  и  хорошо.  Завтра  приходите  вечерком  в  подвальчик "Золотая
крона", я вас там найду. Договорились?
     - Да.
     - Не  свирепейте,  не свирепейте,  -  мягко улыбнулся Воронцов,  -  с
эдаким-то  богатством вы  тут не  справитесь -  темечко не выдержит,  да и
порода не та - слишком уж точно свой годовой доход помните.
     - Я-то бы справился, Виктор Витальевич, а вот, простите, аристократы,
которые своих доходов не знали и считать не хотели,  - вот они Россию-то и
подвели  к краху.  Аристократу надобно Россию было любить платонически,  а
управление тем передать, кто цифру помнит.
     - А  ведь это программа!  Глядишь,  в новом правительстве мы вам пост
товарища министра финансов приготовим.
     - А министр -  из вашего сословия - снова мне указания станет делать?
Ему  б  лучше на  бегах играть и  охотой заниматься,  тут слов нет -  ваша
возьмет...
     - Полно,  полно,  Николай Макарыч,  -  ответил Воронцов,  и скула его
заиграла.  -  Мой прадед выходил под пули на Сенатскую площадь,  а  ведь и
игрок был,  и выезды держал.  Мы Россию любим,  а вам лишь схема важна для
приложения неуемных сил.  Это ежели серьезно. А если бы вы решились бежать
с этими-то кремлевскими миллионами,  вас бы чекисты все равно выловили. Вы
должны войти в  доверие,  чтобы не  страшились обыска на границе:  тогда и
Литвинову камни дадите,  и  себе вывезете.  Сколько себе притащите -  ваше
дело. Мне  - с каждой ездки - будете давать миллион.  Себе - хоть пять,  я
вас контролировать не стану. До свидания. Мои друзья будут в соседнем купе
- в случае чего окликните их, они помогут. Да и я неподалеку...
     - Вы литератора куда-нибудь уведите,  я ему -  в глупости -  брякнул,
что из Совдепии бежал...
     Трое быстро переглянулись.
     - Какой литератор? - спросил Воронцов.
     - Я имени не запомнил, слышал только - литератор.
     - Зря, - сказал Воронцов, - как же вы так?
     Воронцов достал  из  внутреннего кармана  длинный  стилет,  нажал  на
хитрую кнопочку -  остро выскочило тонкое шило -  и вопросительно поглядел
на Власа Игоревича. Тот протянул руку, и Воронцов отдал ему стилет.
     Воронцов выходил  из  купе  последним.  Он  осторожно прикрыл  дверь,
обернулся и выдохнул - как простонал, увидев возле окна Никандрова:
     - Леня, бог ты мой! Леонид, миленький ты мой!
     Они бросились друг к другу и замерли, обнявшись.


     Поезд  остановился  напротив  деревянного  вокзала,  построенного  на
готический манер. К вагону торопились два человека, за версту определишь -
русские. Это были люди из посольства, приехавшие встречать Пожамчи.


     Посол  РСФСР  в  Эстонии  Литвинов  медленно поднялся из-за  стола  и
неторопливо,  чуть вразвалочку двинулся навстречу Пожамчи.  Он  ощупал его
своими  холодными голубыми глазами,  спрятанными за  толстые стекла очков,
суховато улыбнулся и жестом пригласил главного оценщика Гохрана республики
к  маленькому -  ножки рахитично выгнуты -  столику;  был он накрыт на две
персоны.
     - Добрались без приключений? - спросил Литвинов.
     - Да!  Все в порядке, слава богу, - суетливо, чересчур подобострастно
улыбаясь и понимая,  что со стороны это смотрится плохо,  ответил Пожамчи.
Ему  отчего-то  казалось,  что  этот большеголовый человек в  конце беседы
обязательно спросит его и о литературе,  и о беседе с Воронцовым в купе, и
поэтому он  чувствовал себя неуверенно,  словно бы под микроскопом.  Он не
успел  еще  прийти в  себя,  выстроить ясную  линию поведения,  потому что
рослые дипломаты -  Хромов и  Потапчук -  сели в его купе через три минуты
после того,  как вышел Воронцов, а с вокзала сразу же отвезли в посольство
и здесь, не дав ему умыться или перекусить, пригласили к послу.
     - Ну,  если слава богу, - усмехнулся своей странной улыбкой Литвинов,
- тогда прошу вас, угощайтесь кофе.
     - Благодарствуйте.
     "Посадский,  вероятно,  -  подумал Литвинов,  -  почему посадские так
липки к политике и финансам?  Ущербность самолюбия или завистливое желание
стать городским?"
     - На словах мне ничего не просили передать?
     - Товарищ Крестинский наказывал вам поклон передать.
     - Спасибо.   Занятно:  "наказывал"  -  одновременно  читается  и  как
"просил", и как "выпорол"...
     - Кто выпорол? - не понял Пожамчи.
     - Пока -  никто никого,  -  ответил Литвинов,  подумав:  "Если бы  он
говорил своими терминами, то, вероятно, я бы его также не сразу понимал".
     Он уперся тяжелым своим взглядом в надбровье собеседника и спросил:
     - Какие-либо пожелания у вас есть? Просьбы?
     - Да никаких просьб нет, товарищ Литвинов, что вы...
     - Тогда  позвольте  мне  поблагодарить вас  за  то  благородное дело,
которое вы совершили,  переправив нам драгоценности. Позвольте мне вручить
вам  премию,  -  и  Литвинов передал Пожамчи конверт с  двумя зелененькими
бумажками - по сто долларов каждая...
     - Благодарствуйте,  -  сказал Пожамчи и  не  уследил за  лицом-он это
понял сразу же:  Литвинов цепко схватил его своим особым взглядом. Видимо,
эта  презрительная усмешка  все  же  показала  Литвинову то,  что  он  так
тщательно старался  скрывать  - и сегодня,  и все те пять лет - с тех пор,
как победила революция. Как же было ему не усмехнуться презрительно, когда
у него в бумажнике лежало восемь тысяч долларов,  а в портфеле, который он
передаст сейчас этому холодноглазому бандиту, было почти два миллиона?!
     "Все  мы  под  богом  ходим,   -  подумал  Пожамчи.  -  Надо  ж  было
воронцовской тетке  в  рост  под  изумруды давать?!  Близкую выгоду всегда
горазды видеть, а вот вперед заглянуть, там, где черненько все и костисто,
- о том тщимся не думать - как кроты".
     - Вы какой доход имели до революции? - спросил Литвинов.
     - Доход! Я запамятовал. И в доходе ли счастье?
     - Это верно. А в чем оно - счастье?
     - Кто знает...  -  устало ответил Пожамчи. - Каждое счастье - разное,
одинаковых не бывает.
     - Тоже верно, - согласился посол и поднялся.
     Пожамчи протянул ему портфель:
     - Вот тут... Все... Вы будете принимать или кто из помощников?
     - А  что ж принимать?  -  Литвинов пожал плечами.  -  Вы могли с этим
чемоданчиком исчезнуть. С первой же эстонской станции.
     Пожамчи  снова  похолодел и,  угодливо  посмеявшись,  опасливо поднял
глаза на  посла.  Тот не  мигая смотрел на  него,  и  лицо его,  казалось,
говорило: "Ну, выкладывай все, облегчайся, говори..."
     - Почему?  -  невпопад спросил Пожамчи.  -  Зачем же уходить,  я и не
держал такого в мыслях...
     Он расстегнул портфель и,  понимая, что делает совсем не то, что надо
бы  делать,  высыпал на  стол замшевые мешочки,  в  которых лежали камни и
ожерелья.  Он придерживал их жестом,  свойственным всем ювелирам. Движение
это было вкрадчивым и  робким,  но  одновременно сильным,  словно движение
отца, который укачивает дитя.
     Зеленые,   сине-белые,   красно-дымчатые  камни  легли  на   стол   с
рахитичными ножками,  и - странно, отметил для себя Литвинов, - стол сразу
же стал иным,  тяжелым,  и  не светлым вовсе,  а темным,  вбирающим в себя
загадочные высверки камней. Камни, казалось, только изредка вбирали в себя
жухлые лучи  солнца,  и  тогда холодно выстреливали граненым,  переливным,
звездным  светом,   и   длилось  это  всего  мгновение,   а  после  солнце
растворялось в молчании камня,  и он, продолжая быть прежним, тем не менее
становился иным  -  в  таинственном,  сокрытом от  человеческого понимания
качестве: он вбирал в себя свет навсегда - прочно и жадно.
     - Любите  камни?  -  услышал  Пожамчи  голос  посла.  Он  услышал его
глуховатый голос откуда-то  издалека,  и  было  противно ему  слышать этот
голос,  потому что он  был сух и  обычен,  а  Пожамчи,  разглядывая камни,
всегда говорил шепотом - как в храме божьем.
     - Как же  их  не  любить?  -  ответил он.  -  Тут за  каждым камнем -
история.
     - Вот этот,  например,  -  спросил Литвинов,  притрагиваясь пальцем к
большому серо-голубому жемчугу. - Он же бесцветный и неинтересный...
     - Жемчуг умирает,  если не чувствует тела рядом с собою.  Камень стал
таким жухлым оттого, что пролежал пять лет в хранилище. Жемчуг относится к
тому редкостному типу драгоценных камней,  которые знают влюбленность. Вот
смотрите.  -  Пожамчи положил камень под язык и  замер.  Он просидел так с
минуту,  потом достал жемчуг из-за щеки.  - Видите? Камень начал розоветь.
Его можно спасти. Он умрет лет через десять, если его не носить на руке, а
держать  в  душном  подвале.   Вот  эти  бриллианты  -  из  филаретовского
хранилища.  Бриллиант врачует сердце. Если, например, носить бриллиантовую
заколку в галстуке, у вас никогда не будет сердечных болей... Эти изумруды
из Саксонии,  их в руках своих держал Фридрих Великий, шведский Карл, Петр
Первый...  А после они были в руках людей моей профессии - поэтому, верно,
и сохранились; мы ведь молчуны - как все влюбленные...


     Воронцов  снимал  маленькую мансарду на  окраине  Ревеля.  Домик  был
деревянный;  пахло в нем морем и шахтой одновременно.  Хозяин, Ганс Саакс,
плавал в Америку на "торговцах" и с тех далеких пор "заболел" морем:  дома
у  него  лежали просмоленные канаты,  манильские тросы,  вобравшие в  себя
таинственные,  далекие запахи парусников прошлого века;  топили дом, как и
повсюду  в  Эстонии,   сланцем,   поэтому  Воронцов,   помогая  Никандрову
раздеться, сказал:
     - Ощущаю себя как в подземном море, принюхайся.
     Никандров рассмеялся: он был сейчас беспричинно весел.
     - Располагайся,  Ленюшка,  -  сказал Воронцов,  сбрасывая свое легкое
пальтецо,  -  я  тебе  уступлю  свое  лежбище,  а  сам  устроюсь на  полу,
по-фронтовому.
     - Я  тебя стеснять не стану,  Виктор,  я  в отель двинусь:  там можно
будет пресс-конференцию собрать, с издателями встретиться.
     Воронцов как-то  странно  глянул  на  Никандрова,  и  легкое  подобие
усмешки изменило его лицо, и стало оно грустным и пронзительно-красивым.
     - Ну-ну, - сказал он, - денег-то у тебя сколько?
     - Денег  нет...  Так  мелочь,  долларов  двадцать...  Зато  я  привез
рукопись нового романа.
     Воронцов достал из маленького шкафчика водку,  пару крутых яиц и круг
ноздрястого, ярко-желтого сыра.
     - О чем роман?
     - О декабристах.
     Лицо Воронцова замерло, и он негромко спросил:
     - А кому здесь декабристы нужны?
     - Ох уж этот скепсис российский!
     - Ну-ну, - повторил Воронцов и разлил водку по стаканам.
     - Граненые, - заметил Никандров, - как у твоего егеря в Сосновке.
     - У Елизарушки,  - сказал Воронцов, и лицо его потеплело, дрогнуло, -
как-то сейчас старик?  Любил он меня и  верен был исступленной верностью -
такая есть только у русских егерей.  - Он отрезал два толстых ломтя сыра и
добавил: - И жен.
     - Ну,  уж  если они изменяют - и жены и егеря,  - тоже по-русски:  до
одури и безжалостно.
     - В том, что произошло с Верой, повинен я.
     - Я не о Вере... Елизарушка первым твой дом в Сосновке поджег и коням
глаза выкалывал... штопором...
     - Этого быть не может, Леня. Сейчас невесть что про человека скажут -
просто так, скуки ради...
     Никандров видел  Елизарушку,  когда  жил  в  соседней  деревеньке,  -
обросший,  седеющий,  в рванье - кто бы в нем тогда признал блистательного
петербургского литератора!  Он  сам  видел,  как Елизарушка рвал на  тощей
своей,  с выпирающими,  угластыми ключицами груди рубаху и кричал: "Попили
нашу кровушку, паразиты! Хватит!"
     - Может быть,  ты прав,  -  ответил Никандров, не желая делать больно
товарищу,  и  впервые за все время внимательно осмотрел комнату Воронцова.
Он  увидел большие,  расплывшиеся пятна на  потолке,  отошедшие,  несвежие
обои,  плохо покрашенный пол;  под ножку стола была подоткнута сложенная в
несколько раз газета.
     - Ну, за встречу, Леня.
     Они молча выпили, подышали хлебом.
     - Господи, как я завидую, что ты еще сегодня в России был...
     - Не завидуй,  Виктор.  Ты здесь,  у себя в ко...  - Никандров осекся
было, но Воронцов помог ему:
     - В конуре,  в конуре,  ты не щади, Леня. В конуре. Как пес. Хотя мои
псы в доме жили,  под библиотекой, помнишь, там еще ты раз уснул на святки
вместе с  борзой...  Как ее?  Лизавета,  кажется.  Верно,  мы ее из Джерри
перекрестили... В конуре, Леня... Ну, еще? В угон хорошо ляжет стакашка.
     - Погоди, продам роман, и махнем в Париж, там наших полно.
     - В Берлине больше.
     Они выпили еще по стакану.  Воронцов длинноного,  складно поднялся и,
как все кавалеристы, легко ступая, пошел к двери.
     - Я сейчас.  Предупрежу хозяина, что вернемся под утро. У меня теперь
хозяин. Я у хозяев живу, Леня.
     Никандров   почувствовал  громадную   жалость   к   этому   лысеющему
сероглазому человеку,  владевшему в  России поместьями,  которые славились
хлебосольством,   широким  -   на   английский  манер   -   демократизмом,
великолепным собранием живописи,  библиотеками,  а главное, тем редкостным
духом  доброжелательства и  заинтересованной уважительности,  который  был
чужд как  нуворишам,  появившимся во  времена Столыпина,  так и  бедневшим
дворянам,  которые всячески подчеркивали свое именно дворянское,  но никак
не аристократическое происхождение.
     "А ведь великолепно держится,  -  думал Никандров, - потеряв все, что
можно  было  потерять,  он  сохранил  самого  себя,  достоинство.  Поэтому
победит. Мы гибнем, когда вступаем в сделку с собою. За этим зорко смотрит
царь-случай, выстраивающий свои загадочные комбинации из взаимосвязанности
добра и зла,  безволия и напора,  верности и предательства.  Оступись -  в
себе самом, наедине со своим истинным "я", уступи злу хоть в толике - и ты
погиб.  И  пусть после сделки с  самим собой тебя ждет на  какое-то  время
слава,  признание и богатство, все равно ты обречен неумолимой логикой его
величества случая,  которому все мы  подвластны,  но понять который нам не
дано.  Он  как бог.  Его надо свято,  духовно бояться;  только такой страх
может обуздать дьявола в человеке".
     Спустившись к хозяину, Воронцов спросил:
     - Ганс Густавович, позвольте воспользоваться телефонным аппаратом?
     - Та, пожалуйста, только не очень толго...
     Воронцов позвонил в редакцию газеты "Ваба сына" и попросил к аппарату
господина Юрла.
     - Добрый вечер, Карл Эннович, это Воронцов.
     - Добрый вечер, граф.
     - Сегодня из Москвы к вам прибыл писатель Никандров.
     - Ко мне? - удивился ведущий репортер отдела искусства и хроники. - Я
его не приглашал. Видимо, он прибыл к вам, а не к нам...
     - Нет,  с нами его связывать не стоит.  Он вне политики, он - один из
талантливейших  писателей России.  Я бы хотел просить вас прийти сегодня в
"Золотую крону" - Никандров расскажет  о  том,  что  сейчас  происходит  в
России.
     - Мы в общем-то догадываемся, что происходит в России.
     - Но  вы  получите самые  свежие  новости  от  писателя,  который был
вынужден покинуть родину.
     - Понимаю, понимаю... Поить будете?
     - Водкой напоим.
     - Видите,  какой я  стал грубый материалист после того,  как на вашей
родине  победили материалисты?  -  посмеялся Юрла.  -  Нельзя отставать от
времени.
     - К десяти ждем.
     Воронцов опустил трубку на  рычаг,  потер  сильными пальцами скулы  и
растянул несколько раз губы в гримасе яростного, беззвучного смеха.


     В  редакции двух  русских газет  -  "Последние известия" и  "Народное
дело"  -  звонить было  рискованно.  "Последние известия" более тяготели к
платформе правых кадетов и октябристов, а "Народное дело" являлось органом
социалистов-революционеров.  Газеты эти  не  имели здесь никакого веса,  а
Воронцову хотелось привлечь к  Никандрову внимание не  столько несчастной,
безденежной,    погрязшей   в   интригах   эмиграции,    сколько   местной
интеллигенции.  Поэтому ни  редактору "Последних известий" Ляхницкому,  ни
Владимиру Баранову, ведущему критику "Народного дела", Воронцов звонить не
стал.  А редактору Вахту он попросту звонить не мог -  эсер ненавидел его.
Впрочем, Воронцов платил ему тем же.
     "У нас всегда так,  -  подумал он,  листая записную книжку,  -  когда
иностранцы п