кать!  -  отвечала ему жена. - Я не попрекаю
тебя тем, что стираю твое белье и готовлю обед!
     Словом, когда Курт вез жену посла от антиквара, у которого был куплен
уникальный сервиз семнадцатого века, из переулка выскочила повозка, и Курт
- обычно хладнокровный и расчетливый,  сейчас, будучи взбудоражен домашней
сценой,  резко взял на  тормоза,  сверток с  сервизом упал,  и  три  чашки
разбились.  Супруга посла, естественно, ограничилась сдержанным замечанием
- нельзя ронять достоинство перед  шофером,  но  с  мужем  она  вела  себя
совершенно иначе - если ломать себя даже с близкими, то как тогда жить?
     - Вы могли бы выписать шофера из Лондона,  -  говорила она нервно,  -
эти  животные не  в  состоянии управлять автомобилем,  им  надо  ездить на
коровах!
     - Вы же знаете,  дорогая,  -  ответил посол,  - что смета, отпущенная
министерством,  до крайности ужата - мой дворецкий тоже эстонец, а я очень
хотел бы видеть на его месте нашего ливерпульского Говарда...
     - Вы  можете нанять британского шофера и  платить ему из наших личных
денег...
     - Но  тогда,  дорогая,  вы  не  сможете покупать саксонские сервизы и
ежегодно ездить в Канны.
     - Это  не  по-джентльменски,   дорогой,  упрекатъ  меня  поездками  в
Канны...
     - Вы путаете, дорогая, понятие упрека с констатацией факта.
     - То, что вы сейчас сказали, безнравственно и свидетельствует о вашем
дурном воспитании...  Я не смею упрекать - ваши ирландские  предки  больше
интересовались своей ячменной водкой, чем вашим будущим...


     К президенту посол прибыл -  как его и просили -  незамедлительно, не
успев успокоиться,  внутренне продолжая вести язвительный диалог с  женой,
которая оказалась столь  холодной и  жестокой,  что  посмела упрекнуть его
ирландским происхождением.
     Президент проинформировал посла Его Величества о  беседе с  русским и
спросил:
     - Можем ли мы рассчитывать на быстрый и эффективный демарш со стороны
Лондона?
     - Я  не  могу ответить вам,  господин президент,  не  закосив об этом
правительство Его Величества.
     - Меня в данном случае интересует ваша точка зрения.
     - Но и в Лондоне я живу не на Даунинг-стрит,  - ответил посол и сразу
же понял,  что говорит он с президентом - пусть даже здешним, зависящим от
Лондона и  Парижа больше,  чем  от  волеизъявления своих соплеменников,  -
совсем не так,  как следовало бы,  и он понял, что говорит так из-за обиды
на жену, и это ущемило его еще больше, ибо он понял, что страдает изъяном,
недопустимым для дипломата,  -  эмоциональностью,  -  и поэтому,  стараясь
как-то  сгладить свою непростительную резкость,  сказал:  -  Я  немедленно
отправлю телеграмму в Лондон со своими рекомендациями.
     Глава  государства  не  мог,  естественно,  знать  о  том  неприятном
объяснении,  которое только что было дома у  посла Его Величества.  Но  он
знал  о  том,  что  в  Лондон прибыло несколько русских высокопоставленных
большевистских  чиновников,   которые  ведут   беседы  с   представителями
серьезных деловых кругов Великобритании.  И  президент предположил,  что в
Лондоне  намечается определенный поворот  в  сторону смягчения отношений с
красными.  Поэтому,  простившись с  послом,  он пригласил к  себе министра
внутренних дел  Карла  Эйнбунда  и  предложил ему  сегодня  же  арестовать
нескольких русских эмигрантов:  эта акция давала возможность -  хотя бы на
ближайшее время - отводить все возможные нападки Наркоминдела, ссылаясь на
то,  что группа эмигрантов арестована и  ведется следствие,  о результатах
которого будут проинформированы все  заинтересованные стороны.  Президенту
очень понравилось -  "все заинтересованные стороны". Это многозначительно,
но дает повод к  двоетолкованию,  а  в  политике есть только один выигрыш:
когда тот или иной абзац,  порой слово дают возможность разных толкований,
ибо всякие толкования предполагают беседу за  столом,  а  не перестрелку в
окопах.



     В РЕВЕЛЕ НОЧЬЮ
__________________________________________________________________________

     - Господин  Никандров,  позвольте  поблагодарить вас  за  интересный,
трагичный реферат о положении у нас на родине,  - сказал Евгений Андреевич
Красницкий,  давнишний друг  Воронцова по  армии,  -  желаю  вам  поскорее
включиться в наше общее дело, мы от души вас приветствуем.
     Вместе с ним пришли еще три человека - те были молчуны; они лишь пили
вместе  со  всеми,  когда  Воронцов  или  Красницкий  предлагали тост.  Ян
Растенбург привел двух молодых ребят:  один аккуратен,  гладок, сливочен -
переводчик и  поэт  Иван Хэйнасмаа,  а  второй,  нечесаный,  Хьюри Лыпсе -
популярный поэт и актер.  Поначалу поэты помалкивали,  яростно налегали на
водку и  бутербродики,  посматривали в зал -  видимо,  ждали прихода Юрла,
чтобы начать свою партию уже в присутствии газетчика.
     В   баре   было   дымно,   шумно,   весело.   Люди  собирались  здесь
разноплеменные,  странные:  и  моряки,  и  спекулянты,  и богема,  а порой
близкие  к  правительственным и  дипломатическим кругам  субъекты,  понять
которых почти невозможно: то ли он завтра сядет командовать департаментом,
то  ли  за  ним  и  здесь  ходят тайные агенты полиции,  подбирая в  досье
последние крупицы доказательств,  чтобы наутро, негромко постучав в дверь,
увезти в тюрьму, а там - на острова или еще куда подальше.
     Воронцов смотрел на  Никандрова влюбленно.  Он  преклонялся перед его
чуть холодноватым,  аналитическим талантом,  да и  потом с  этим человеком
были связаны самые дорогие ему воспоминания:  и охота, и споры за вечерним
чаем в Сосновке о судьбах мира,  об истории России,  и бега -  словом, все
то, что нынче ушло, по всему, безвозвратно.
     Никандров,  чувствовавший себя  поначалу  скованно  -  сказались годы
революции, самоконтроль, страх, что донесет кто-нибудь из соседей, услыхав
неосторожно сорвавшиеся с языка слова,  - теперь разошелся и даже вел себя
несколько развязно:  сидел, бросив ногу на ногу, чересчур небрежно и сыпал
остротами,  подчас чрезмерно грубоватыми. Воронцов понимал это; он считал,
что это у Никандрова вызвано внутренним раскрепощением, которое чаще всего
бесконтрольно.
     Юрла пришел не один: с ним был секретарь редакции "Постимеес" Лахме с
беспутно-красивой,  видимо  уже  чуточку  пьяной,  актрисой варьете "Виллы
Монрепо" Лидой  Боссэ.  Была  она  популярна в  Ревеле:  голос у  нее  был
хрипловатый,  низкий,  и песни она пела какие-то странные - некая занятная
смесь французских с  цыганскими;  поначалу смешно и  непривычно,  а  после
мороз дерет по коже.  Про нее говорили,  что она берет громадные деньги за
ночь с  капитанов или стариков-промышленников;  это давало ей  возможность
быть независимой и не принадлежать какому-то одному покровителю.
     Увидев  Лиду,  Никандров подобрался,  лицо  его  сделалось еще  более
выразительным,  резче обозначились скорбные морщины вокруг рта.  Лида села
близко  к  нему;  пахнуло  горьковатыми духами,  и  стало  ему  тревожно и
счастливо - давно ему так не было.
     Волосатый,  нечесаный Хьюри Лыпсе,  переждав,  пока все,  обменявшись
рукопожатиями и шумными приветствиями, выпьют, спросил:
     - Господин Никандров, в чем вы видите долг литератора?
     - Дело литератора - литература.
     - Афоризмы я  могу прочитать у  Ларошфуко,  -  сказал Лыпсе,  -  меня
интересует ваш ответ.
     - Как-то совестно мне отвечать на такие выспренные вопросы, - ответил
Никандров,  закуривая.  -  Я,  впрочем,  попробую ответить... Щедрин писал
своему сыну...
     - Кто такой Щедрин? - перебил его Лыпсе.
     - Это гениальный русский писатель,  великий национальный писатель. Он
для нас,  как Кон Фу-ци -  для Китая,  Рабле -  для Франции... Так вот, он
писал  своему сыну,  что  нет  на  свете  более  почетного призвания,  чем
призвание литератора российского...  Преклоняясь перед Щедриным,  я тем не
менее  вынужден опровергнуть его.  Кто  и  почему отметил литератора среди
людей знамением заступника и доброго судии?  Почему некий избранник должен
быть заступником?  А если народ не хочет,  чтобы за него заступались? Да и
что такое народ?  Необъятность понятия всегда давала возможность появлению
тиранов,  логика которых конкретна и  ограничена.  Почему мы должны делить
мир  на  пассив -  народ,  который безмолвствует,  и  актив -  литератора,
который призван бить  в  колокола?  А  вдруг  честолюбец,  начав звонить в
колокола,  порушит устоявшееся?  Но  что он  предложит взамен?  Разрушение
упоительно - вспомните игры детей, а вот как быть с созиданием?
     - Значит,  по-вашему,  -  удивился Лыпсе,  - не следует звать людей к
борьбе против нищеты и неравенства?
     - В  России вы можете набрать миллион образчиков того,  что случилось
после начала всеобщего зова к равенству...
     - Пусть вначале будут издержки - все равно эта идея манит людей.
     - А вы не большевик, Лыпсе? - спросил Красницкий.
     - Вы его не пугайте, - попросила Лида Боссэ, - не надо. Каждый должен
говорить то, что думает.
     - Если  бы  этот  ваш  совет  был  принят за  основу большевиками,  -
обернулся к Лиде Никандров, - я бы записался в их партию...
     - А они в партии говорят все,  что хотят,  - не унимался Лыпсе, - они
все время ведут друг с другом дискуссию.
     - Друг с другом - может быть, - ответил Никандров, - а со мной они не
дискутируют. Да и с вами не будут: поставят к стенке - и точка.
     - Может быть,  они правы:  они хоть что-то делают, они хоть во что-то
верят, а вы предпочитаете стоять в стороне...
     - Вы  забываетесь,  Лыпсе,  снова  поднялся  Красницкий,  -  господин
Никандров совершил  акт  высокого  гражданского мужества  -  он  бежал  от
рабства Совдепии, он покинул самое дорогое, что у человека есть, - родину.
     - А зачем же ее покидать?  Не нравится,  что происходит на родине,  -
сражайся с этим! Бежать всегда легче.
     - Видите ли, - увидев побледневшее лицо Воронцова, медленно заговорил
Никандров, - в том, что вы говорите, есть нечто здравое Вы, правда, судите
со  стороны,  ибо для вас Россия -  понятие абстрактное...  А  для нас это
родина. У меня там остались друзья - в земле... Кого расстреляли, кто умер
с голода,  кто пустил себе пулю в лоб. Бороться с народом, который, веруя,
творит ужас и хаос?  Допустимо ли это для литератора? Может быть, в данном
случае позиция пассивного отстранения будет порядочнее?  Я  мог бы  писать
прокламации -  льщу себя надеждой, что молодежь прислушалась бы ко мне. Но
пристало ли писателю усугублять кровь и вражду?  Может быть, сейчас важнее
другое:  отстранившись,  наблюдать процесс  и  чувствовать себя  готовым в
любую минуту прийти обратно, когда - не народ, нет - когда те, кто народом
пытается править,  поймут,  что  без российской интеллигенции ничегошеньки
сделать невозможно,  что она,  интеллигенция,  вынесла на своих плечах все
бремя борьбы с тупостью администрации,  что она,  интеллигенция наша,  и в
народ ходила, и знание несла в самые отдаленные уголки, и на каторгу шла с
гордо поднятой головой,  а  ведь  эти  самые каторжники -  дети генералов,
банкиров, сановников - могли прожигать время в своих усадьбах да по Ниццам
разъезжать,  -  вот когда все это народоправители поймут, тогда надо будет
вернуться домой. А сейчас - что же... Я за то, когда - "молодо-зелено", но
я против того, когда "молодо-кроваво"...
     - Это угодно истории:  молодое всегда побеждало старое.  И  возражать
против   того,   что   дети   рабочих  и   крестьян  становятся  хозяевами
университетских залов и императорских библиотек, - недостойно литератора.
     - Возражать вам  трудно.  Вы  оперируете высокими  понятиями,  а  мне
известна черная, варварская правда...
     - А вы пытались помочь своему народу приблизиться к высоким понятиям,
выступая против варварства?
     - Не я должен навязывать себя режиму, но режим обязан прийти ко мне и
мне подобным за помощью,  когда почувствует, что не может далее удерживать
стихию вандализма... И Совдепы к нам придут. Скоро. Очень скоро...
     Юрла, поначалу скептически слушавший Никандрова, спросил:
     - Я  боюсь пророков,  но,  как  все  слабые люди,  верю им.  Когда вы
говорите,  что  нынешние народоправители России поймут вашу  роль в  жизни
страны, - вы опираетесь на факты?
     - Я опираюсь на факты...
     - Вот это мне, как газетчику, интереснее. Какие именно?
     - Господи, таких фактов тьма! Да что далеко ходить: сегодня со мной в
поезде ехал комиссар,  так и он хотел деру дать и уж наверное тут остался,
в Ревеле.
     Воронцов рывком встал, поднял бокал:
     - Зачем мы уходим от нашей темы:  литератор и  власть,  муза и наган,
свобода и подвал ЧК? Право слово, не стоит мельчить великое... Я предлагаю
выпить за тех, кто остался там, дома...
     После того как выпили,  Юрла,  достав из  кармана блокнотик,  спросил
Никандрова:
     - Фамилию комиссара не помните?  А то, может, сами о нем напишете: мы
неплохо платим за хлесткую информацию.
     - Я, видите ли, информации писать еще не научился.
     - Тогда честь имею кланяться, - сказал Юрла.
     Воронцов догнал Юрла в гардеробе:
     - Карл Эннович, вы про комиссара не пишите.
     - Мне тогда вообще не о чем писать. Вы нашу читающую публику знаете -
она не выдержит философского диалога этих гигантов.
     - Лучше уж не пишите вовсе, чем эту тему трогать...
     - Значит - правда? Есть такой комиссар? Узнаю ведь через полицию, кто
сегодня приехал из Москвы, узнаю...
     - Карл Эннович, я просил бы вас не трогать этой темы...
     - Что, свой комиссар? - подмигнул Юрла, надевая пальто.
     - Господин Юрла, я прошу вас не трогать эту тему.
     - Все заговоры,  заговоры...  Надоели нам ваши заговоры,  граф,  хуже
горькой редьки... Пора бы серьезным делом заниматься.
     - Вы можете дать мне слово, господин Юрла?
     Юрла для себя решил не писать об этом комиссаре,  как и о Никандрове,
- ему это было не очень-то интересно,  но сейчас ему, в прошлом наборщику,
выбившемуся с трудом в люди,  приятно было наблюдать за графом Воронцовым,
который,  покрывшись красными пятнами,  униженно и  тихо  молил его,  сына
петербургского плотника.
     - Не  знаю,  господин  Воронцов,  не  знаю...  У  нас  свобода  слова
гарантирована конституцией, - куражился он, - не знаю...
     Это и решило его судьбу.



     РАЗНОСТЬ ОБЩИХ ИНТЕРЕСОВ
__________________________________________________________________________

     Раздевалась Мария  Николаевна  Оленецкая  стремительно,  бесстыдно  и
некрасиво.  Как и большинство женщин, считал Воронцов, она только поначалу
была совестлива.  Потом то,  что называется любовью,  стало для нее жадной
работой -  она торопилась поскорее лечь в  громадную постель,  под душные,
тяжелые перины, и совсем, видимо, не думала о том, что ее лифы, английские
булавки, старомодные панталоны могут вызвать в нем, Воронцове, отвращение.
     Он уже знал,  что говорить с  ней о  делах сначала,  в  первые минуты
встречи,  бесполезно. Она сразу же начинала целовать его плечи и шею, и он
в   эти   минуты  чувствовал  себя  продажной  девкой  и   ненавидел  себя
жалостливой, но отчетливой ненавистью.
     Мария  Николаевна поняла  после  встречи с  Воронцовым,  что  вся  ее
прежняя  жизнь  была  бессмысленной.  Влюбилась  она  в  него  беспамятно;
мучительно  страдая,   отсчитывала  дни  до  новых  встреч  с   ним;   она
возненавидела время,  которое отнимало у  нее -  неумолимо и  безучастно -
самое себя:  уже сорок шесть лет ей,  и каждый час несет с собой старость,
ощущение собственной ненужности.
     Встретился с ней Воронцов случайно:  после Харбина он три месяца пил,
перестал  различать лица.  В  голове  его  мешались  китайские,  японские,
эстонские слова;  лишь  когда  он  слышал русскую речь,  особенно женскую,
постоянное чувство  тревоги оставляло его  и  он  успокаивался,  даже  мог
поспать - десять, двадцать минут без угнетавших его кошмаров.
     В  маленьком кафе Мария Николаевна пила свой кофе,  а  он  -  коньяк.
Воронцов плохо помнил лицо женщины,  но он услышал ее прекрасный,  русский
голос,  и ему сделалось так нежно и спокойно, как давно не было. Он увел ее
к  себе -  это было в субботу,  -  и все воскресенье прошло в кровати;  он
просыпался только  для  того,  чтобы  выпить воды,  которую ему  подносила
женщина,  и  снова уснуть.  С  того дня он  вышел из запоя,  эта случайная
встреча спасла его.
     Узнав кто такая Мария Николаевна,  он поначалу отстранился от нее, но
потом по-прежнему стал назначать ей  свидания,  потому что  сейчас,  после
того как он вернулся к жизни, к политической борьбе, он хотел лишь одного:
понять, что же это за люди - оттуда; чем они живут, чем разнятся от него и
от  тех,  в  чьем  кругу  он  вращался.  Оставляя у  себя  на  ночь  Марию
Николаевну, он убеждал себя, что эти "несгибаемые" живут тем же, чем живут
все люди на земле:  любовью,  нежностью,  бесстыдством, страхом, радостью.
Он,  правда,  никак не учитывал,  что Оленецкая была стареющей женщиной, с
неудачной,  изломанной жизнью;  не учитывал он и того, что в революцию она
пришла случайно, через сестру, скорее корпоративно, чем осмысленно, и лишь
после того, как республика открыла свои посольства за границей.
     Как-то  раз,  когда Оленецкая уснула,  он  закурил и  долго лежал без
движений -  униженный,  пустой - и думал: "Мы все так устали от грубостей,
что стали уповать на кардинальное изменение наших жизней -  будь то война,
революция,  - неважно, лишь бы что-то изменилось, сорвало накипь прежнего,
перетряхнуло,  - а когда дождались, да и мордой об стол! мордой об стол! -
начали  делать  наивные  попытки вернуть то  прошлое,  которое ненавидели,
когда оно было настоящим".
     Он бы и  расстался с ней,  но однажды,  когда он вышел из пансионата,
где  она  теперь снимала комнату по  субботам,  к  нему подъехала машина с
дипломатическим номером,  и  господин  в  спортивном костюме,  сидевший за
рулем, сказал:
     - Виктор Витальевич, позвольте подвезти вас.
     - С кем имею честь?
     - Отто Нолмар, торговый атташе Германии.
     Он распахнул дверцу, и Воронцов сел рядом.
     Погода сегодня дрянная,  -  сказал Нолмар,  скользко,  того  и  гляди
занесет автомобиль.
     - Вы говорите как настоящий русский.
     - Я рожден в Киеве, там и воспитывался... Хотите кофе?
     - Нет. Спасибо. Хочу спать.
     - Тогда разрешите быть предельно кратким.
     Этот  немец в  гольфах и  в  шляпе с  пером раздражал Воронцова своей
холеной медлительностью и чрезмерно аккуратной манерой вести автомобиль.
     - Виктор Витальевич,  мы  интересуемся той дамой,  которая влюблена в
вас,  -  шифровальщицей русского  посольства..  Мы  -  это  Германия...  Я
предвижу ваш  вполне справедливый гнев:  с  подобного рода разговорами вам
сталкиваться не  приходилось.  Но  перед тем как вы  потребуете остановить
машину и  скажете мне  что-нибудь обидное и  это  обидное в  дальнейшем не
может не помешать нашим отношениям,  -  я  просил бы вас выслушать меня не
перебивая.   Виктор   Витальевич,   русская   эмиграция,   даже   наиболее
организованная и  решительная  ее  часть,  ничего  не  сможет  поделать  с
кремлевским режимом, не войдя в контакт с кем-либо из заинтересованных лиц
в  правительственных учреждениях  Запада.  Режим  Кремля  так  силен,  что
повалить его,  уповая на силы эмиграции и немногочисленного и распыленного
подполья,  никак невозможно.  Если вы считаете, что я не прав, то разговор
нам продолжать бесполезно...
     Миновав перекресток,  Нолмар  неторопливо глянул  на  Воронцова,  тот
молчал, сосредоточенно рассматривая ровную булыжную дорогу.
     - Можно продолжать?
     - Продолжайте.
     - Благодарю вас.  Я  рад,  что  вы  меня верно поняли Германия сейчас
переживает,  пожалуй,  самый трагичный период своей истории.  Я знаю,  что
ваши симпатии были всегда на стороне Британии, я знаю, как вы подтрунивали
над нами -  филистера