ми и колбасниками.  Но, согласитесь, колбасники умеют
работать, и мы восстанем из пепла и еще скажем свое слово.
     _ При чем здесь шифровальщица русского посольства?
     - Нас  интересуют прежде всего экономические вопросы:  с  кем  Кремль
ищет торговых контактов,  какими реальными средствами он располагает,  это
все шифруется.
     - А какую помощь вы сможете оказать нашему движению?
     - Естественно, вы не имеете в виду денежную помощь? Я бы не посмел ее
вам  предложить,  потому  что  этим  поставил  бы  вас  в  положение моего
агента...
     - А если мне понадобятся документы,  немецкие железнодорожные билеты,
германская экипировка?
     - Латышские железнодорожные билеты,  эстонская экипировка,  литовские
документы. Германия сейчас не в том положении, чтобы обострять отношения с
Москвой.  Да и потом,  налаживая добрые отношения с Кремлем, вовлекая вашу
родину в  систему наших деловых взаимоотношений,  мы  вам куда как большую
услугу оказываем.
     Нолмар  остановил автомобиль,  не  доезжая  трех  домов  до  квартиры
Воронцова.  С  тех  пор  они  виделись четыре  раза,  и  встречи эти  были
полезными для них обоих. Поэтому-то Воронцов и не рвал с Оленецкой как она
ему ни была противна
     "Ничего,   -   думал   сейчас  Воронцов,   осторожно  отодвигаясь  от
разгоряченной Марии Николаевны на край кровати, - надо отдать себе отчет в
том,  что эмиграция обречена на гибель,  если не подчинить гордыню разуму.
Пусть Нолмар сообщает в Берлин,  что я на него работаю, - ничего, пусть...
Когда мы вернемся домой, сочтемся самолюбием".
     - Что у тебя нового? - спросил Воронцов, раздавив папиросу в глиняной
пепельнице. - Никаких известий из дома?
     - Никаких, милый, - ответила Мария Николаевна.
     Воронцову приходилось быть  очень  верным в  раз  говорах с  ней:  он
считал для себя невозможным требовать у этой несчастной женщины информации
взамен за любовь.  Это,  считал он,  унижало бы в первую очередь его, а не
ее. Он выстроил для своих с ней взаимоотношений иную форму: он говорил ей,
что думает вернуться домой, но для этого ему надо точно знать, к чему дома
идет дело -  к стабилизации и правопорядку либо же к новому кровопролитию,
если большевики не  смогут выпутаться из  тех хозяйственных сложностей,  в
которых они так трагично завязли.
     - А здесь что слышно? Что у вас?
     - Ничего интересного, милый...
     - Сколько раз ты говорила мне,  что нет ничего интересного,  а  когда
позже рассказывала подробности,  я  делал для себя очень важные выводы,  и
ты, именно ты, дважды спасла мне жизнь... Помнишь?
     - Помню.
     Она  тогда  рассказывала  ему  содержание  шифровок  о   деятельности
савинковцев  в   Польше   и   о   требовании  решительной  борьбы   с   их
представителями в  случае,  если  они  появятся в  Ревеле.  Воронцов сумел
объяснить тогда Марии Николаевне, как для него важно это ее сообщение, ибо
у него много врагов среди савинковцев.
     Через нее он узнал и о приезде Пожамчи, а этой ночью она сказала, что
сегодня Литвинов должен был посетить президента по поводу непрекращающейся
враждебной деятельности белой эмиграции в Ревеле...


     Карла Энновича Юрла зарезали в подъезде около полуночи.  Окостеневшее
тело нашли утром -  длинно закричал молочник,  привезший творог и  сметану
жильцам третьей и пятой квартиры...


     ...Ранним утром,  когда еще не развиднелось и последний мороз казался
сероватым,  тяжелым,  Воронцов,  остановившись неподалеку от  своего дома,
увидел,  как в полицейскую карету затаскивали Никандрова. Его били по шее,
вталкивая в карету, а он кричал что-то свирепое и яростное.
     "А ведь это,  верно,  его вместо меня взяли, - понял Воронцов и хотел
было открыться полиции, но потом он решил, что Никандрова и так освободят,
разобравшись в ошибке,  а его они,  видимо, освобождать не станут, а после
он понял,  что,  вероятно,  и  Никандрова не станут быстро освобождать,  а
скорее всего вышлют - хорошо в Латвию, а то и обратно домой, и вспомнил он
сегодняшнюю ночь, и Карла Энновича, и Оленецкую и увидел себя со стороны и
подумал: "Будь же мы все трижды прокляты!.."
     И  стало ему до  того вдруг противно жить на этой земле,  что он было
подумал пойти к  морю и  утопиться,  но потом вспомнил,  как издевался над
самоубийцами, и позвонил Нолмару.


     - Вы уже знаете об арестах? - спросил Нолмар.
     - Она сказала об этом ночью.  Я не успел никого предупредить. Кто мог
подумать, что президент так быстро подчинится их нажиму...
     - О том, что зарезан журналист Юрла, тоже знаете?
     - Как вы думаете,  если большевики потеряют миллионов сорок долларов,
- это  для них будет ощутимо?  -  не  отвечая на  вопрос Нолмара,  спросил
Воронцов.
     - Естественно...  Они ведь выходят к барьеру - им торговать надо. Но,
исчезнув там, где эти деньги объявятся?
     - Где-нибудь да  объявятся...  Мне нужны документы,  Отто Васильевич,
билет до Москвы и денег - немного.
     - Документ на чье имя?
     - На любое, не суть важно...
     - Это я понимаю... Фотография-то чья должна быть там?
     - Моя.
     - Ах, вот как... Тогда я повторю свой вопрос: где объявятся потом эти
миллионы?
     - Где-нибудь да объявятся...
     - Тогда вы "где-нибудь" себе документы и заказывайте...
     - Где  бы  им  нужнее объявиться?  -  после долгой паузы,  решив было
вылезти из  машины,  но  потом поняв,  что положение его до  унизительного
безвыходное, спросил Воронцов.
     В Германии.
     - Вы хотите, чтобы часть денег перешла в ваше пользование?
     - Почему же часть?  Все эти деньги должны перейти в наше пользование.
За  каждый  доллар мы  будем  расплачиваться марками -  по  спекулятивной,
естественно, цене.
     - Но  эти  доллары не  будут  обращены Германией в  пользу торговли с
Совдепией?
     - Мы,  естественно,  можем торговать с ними, но доллары нам нужны для
торговли  с  Америкой.   Россия  удовольствуется  ботинками,  крахмалом  и
гайками.
     - Моя  организация будет  вправе  распоряжаться деньгами,  даже  если
Советы станут третировать Берлин нотами?
     - Вы хотите получить эти деньги противозаконно? - улыбнулся Нолмар. -
Я не верю в то, что вы сможете на это пойти.
     - Напиться бы до зеленых чертей, Отто Васильевич.
     - Неплохая мысль.
     - Когда будут готовы документы?
     - Сегодня.  И  по улицам не ходите,  не раздражайте полицию.  А  ваша
подруга мне будет нужна в ваше отсутствие. Вы меня с ней познакомьте....
     - Она в меня влюблена, ничего у вас не выйдет...
     Отто Васильевич рассмеялся:
     - Поскольку в  разведке я уже десять лет,  женщина мною изучена,  как
"Отче наш"...  Все идеалы растерял из-за  этого,  на  своих сестер не могу
смотреть без содрогания... Выйдет, Виктор Витальевич, увы, все выйдет. Это
в  нас,  в мужчинах,  -  чувство долга,  рыцарство,  а в них одна страсть:
разбуди ее - и ты победитель.
     - Скотство это...
     - Правда это,  а  не  скотство.  Впрочем,  правда от скотства отстоит
недалеко:  и  то и другое должно быть предельно обнаженным.  Но если Мария
Николаевна исключение,  она будет помогать мне из любви к вам - такое тоже
бывает.
     ...С  Пожамчи Воронцов встретился на улице,  перехватив его на пути в
"Золотую крону" после того, как познакомил Оленецкую с Отто Васильевичем.
     Пожамчи  был  с   Воронцовым  излишне  подобострастен,   веселился  и
вчерашнего не  вспоминал.  Причина такого  резкого изменения в  настроении
Пожамчи заключалась в том,  что сегодня,  беседуя по поручению Литвинова с
представителем французского ювелирного концерна "Маршан и  Кё" с  глазу на
глаз,  он открылся ему и предложил сделку: француз готовит пару контрактов
на продукты питания для Советов,  но просит взамен не деньги,  а  камушки,
именно  те,  которые подберет в  Москве Пожамчи.  Именно он  должен был  -
согласно разработанной ювелирами партитуре -  привезти эти камни в Ревель.
Он должен был,  как они задумали, привезти государственные драгоценности и
- чтобы  не  было  международного  уголовного  дела  -   свои,   лишь  ему
принадлежащие,  уникальные.  Эти  камни гарантировали ему  пять  процентов
акций в пакете концерна "Маршан и Кё".
     Рассчитав,  что контракт для Совдепии люди Маршана подготовят в самом
ближайшем  будущем,  Пожамчи  прикинул,  что  обратно  сюда  ему  надлежит
вернуться через месяц,  от силы - два. Он уговорился также, что на границе
его встретят компаньоны с машиной;  камни для Литвинова он перешлет послу,
а с остальными драгоценностями в тот же день исчезнет.
     Поэтому,  считал он,  теперь Воронцов не страшен,  а  уж в Москве тем
более.  И  Николай Макарыч шумно веселился,  рассказывал хмурому Воронцову
веселые анекдоты, жаловался на горькую жизнь дома...
     Запомнив отзыв,  сказанный ему Воронцовым, он обещал во всем помогать
его  посланцам.  О  том,  что  в  Москву  собирается сам  Воронцов,  он  и
предположить не мог...


                     Выписка из приказа по ВЧК ј28/7

          "в)  откомандировать  помначинотдела    Владимирова    Всеволода
     Владимировича в Эстонию для выполнения специального задания...

                                                Член коллегии ВЧК Кедров".



     В МОСКВЕ УТРОМ
__________________________________________________________________________

     Две  шифровки из  Ревеля  Глеб  Иванович Бокий  получил одновременно.
Первая гласила: "Неизвестный из Москвы высказывал в поезде "Москва-Ревель"
желание остаться в Эстонии невозвращенцем. Август".
     Вторая шифровка была более определенной:  "Неизвестный сов. гражданин
провел  вечер  вместе  с  белоэмигрантом Воронцовым.  Беседу прослушать не
удалось,  однако отношения у них были самые дружеские.  В случае, если это
наш человек,  срочно предупредите,  чтобы я  не тратил силы на наблюдение.
Карл".
     Отправив  эти  сообщения  в  соответствующие  отделы,   Бокий  вызвал
автомобиль и позвонил Владимирову.
     - Всеволод,  - сказал он, - документы вам готовы, красивые документы.
Только почему вы себе в двадцатом выбрали псевдоним Исаев и за него сейчас
держитесь,  я понять не могу.  "Максим Максимович" понимаю - Лермонтов, но
фамилию,  казните,  не  одобряю.  За ней ни генеалогии нет,  ни хитринки -
торговая какая-то фамилия, право слово...
     Он  выслушал  ответ  "Максима  Максимовича",  посмеялся низким  своим
баском и предложил:
     - Могу,   Севушка,  домой  отвезти,  если  вы  закончили  свои  дела.
Спускайтесь к четвертому подъезду...
     В  старом,  насквозь  продуваемом студеным  ветром  автомобиле  Бокий
продолжал подтрунивать над Владимировым:
     - Неубедительно,  неубедительно,  мой друг... И то, что вы Лермонтова
отводите,   а   киваете  на  Литвинова,   -   тоже  неубедительно  и  даже
легкомысленно.
     - Я у него на коленях сидел, Дедом Морозом называл.
     - Это разъяснение устроит эстонскую контрразведку.  Нет,  меня больше
донимает "Исаев"...
     - Видите ли,  Глеб,  если идти от истории мировой культуры, то видно,
что  европейская цивилизация накрепко  повязана  единством,  первородством
христианства.  Пророк христиан -  Исайя...  Но  не зря меня отец заставлял
зубрить фарси:  Исса -  пророк Мухаммеда.  Одно из  самых распространенных
японских имен -  Иссии,  -  в честь их святой; тут я с буддизмом еще не до
конца разобрался,  посему не знаю,  как смогу обернуть выгоду с Исаевым на
Дальнем Востоке... Смотрите, что, таким образом, получается...
     - Получается   великолепный   образчик   религиозного  большевика   и
космополита... Вроде Тургенева - в трактовке Золя...
     - Верно,  -  согласился  Владимиров  серьезно.  -  Я  имею  сразу  же
контактные  точки  с  громадным  количеством людей.  Христиане  -  Россия,
Болгария,  Сербия - места горячие, сплошь эмигрантские - исповедуют Исайю;
католики,  протестанты, лютеране - то есть Европа и Америка - тоже. Но при
этом не следует забывать,  что происхождения Исайя иудейского... Разве это
не тема для дискуссий с  муфтием в  Каире?  Достаточно?  Это я пока Японию
опускаю, - хмыкнул Всеволод, - не время еще...
     - Вы очень хитрый человек, товарищ Исаев.
     - Это как понять? Умный?
     - Ведь  если  дурак  -  хитрый,  то  его  за  версту видно.  В  наших
комбинациях дурак  необходим.  Как  кресало,  о  которое  оттачиваешь нож.
Обидно,  что  поколения запомнят только  умных,  а  дураков,  от  коих  мы
отталкивались,  забудут.  Недемократично это.  Я  бы  когда-нибудь воздвиг
обелиск: "Дураку - от благодарных умных".
     На Арбате Всеволод вылез из автомобиля: здесь он жил с отцом.
     - Владимиру Александровичу поклонитесь, - попросил Бокий.
     - Вы его помните?
     - Сколько мы друг другу крови перепортили во время ссылки...  Батюшка
ваш хоть из "отзовистов", но в споре блестящ: порыв, эмоции, пафос.
     Отец  Всеволода  -  Владимир  Александрович  Владимиров  -  был  худ,
горбонос и сед.  Волосы у него были вьющиеся,  густые,  и оттого,  что они
вечно стояли дыбом,  он казался еще более высоким. Говорил он по-актерски,
очень  объемно,   красиво  и  -   о  чем  бы  ни  шла  речь  -   горячо  и
заинтересованно.
     Всеволода подчас удивляла эта  горячность отца:  он  мог рассвирепеть
из-за  какого-то  пустяка,  а  в  серьезном  деле  всегда  был  спокоен  и
расчетлив,  только до  синевы бледнел и  чаще  обычного приглаживал волосы
костлявыми длинными пальцами.
     - Меньшевистская оппозиция приветствует разведку,  -  проворчал отец,
заталкивая в чемодан свои распухшие от записей блокноты,  -  чай на кухне,
там же селедочка и,  не могу не похвастаться,  деревенское масло - выменял
на  том  "Орлеанской  девственницы"  с  иллюстрациями Шаронтье...  Кулачок
посчитал обнаженную натуру порнографией, очень заинтересовался...
     - Ты поужинал?
     - Да.
     - А мандат получил?
     - Я получил листочек бумаги...
     - Если с печатью и подписью - это и есть мандат...
     - Да, там кто-то наследил в нижнем правом углу.
     - Старичок,  милый, - попросил Всеволод, - ты со мной, надо мной, над
нами -  шути, но когда ты будешь ездить по Сибири, пожалуйста, воздержись.
Не все,  увы,  обладают чувством юмора, а если тебя там посчитают контрой,
то я ничего не успею сделать, потому что буду вне Москвы.
     - Значит, диктатура пролетариата шутку подвергает остракизму?
     - Нет... Отчего же?..
     - В вашем теперешнем положении не до шуток.
     - У тебя есть какие-то радикальные предложения?
     - Это демагогично, Всеволод...
     - Вопрос не  может  быть  демагогичным.  Как  правило,  демагогичными
бывают ответы. Нет?
     - Легче всего строить для себя баррикады из афоризмов, Всеволод. А ты
вокруг  посмотри!  Почему вся  та  интеллигенция,  которая зачинала основы
социал-демократии, сейчас отринута?
     - Ты сам себя отринул от практики нашего дела, папа.
     - Я?! Ты говоришь... нечестно!
     - Это опять-таки бездоказательно.
     - Ты  повторяешь все время -  "бездоказательно"!  Так докажи,  что ты
прав!
     - Небо  есть  небо,  солнце есть  солнце,  а  земля есть  хлябь,  это
очевидно, не нуждается в доказательствах. Я готов опровергать тебя, потому
что ты,  папа,  стараешься убедить меня в том,  что небо -  есть земля,  а
солнце -  не что иное,  как хлябь.  Ты сейчас снова станешь говорить,  что
сначала  мы  предали  марксизм,  объявив  красный  террор  контрреволюции,
копируя,  между  прочим,  Робеспьера,  а  теперь отворяем ворота капиталу,
частнику,  нэпману,  а я буду отвечать тебе - это необходимо, и чем дольше
мы не делали бы этого, тем критичнее становилась бы ситуация в республике.
Ты станешь говорить мне,  что запрещение газет меньшевиков, эсеров и левых
кадетов неконституционно,  а я стану спрашивать тебя: что нам было делать,
когда на нас шли Деникин,  Юденич и Колчак?  Когда горит дом,  надо тушить
пожар,  а  не дискутировать по поводу того,  чем тушить лучше:  песком или
водой.  Ты, прости, папа, предлагал именно такую дискуссию. А мы дрались и
тушили.  И не потуши мы -  Юденичи и Деникины вас,  меньшевиков,  вместе с
нами на столбах вешали бы.  Вы имели возможность начинать вместе с нами...
Вы обиделись,  вы раздумывали, вы упустили время. И вместо вас комиссарами
стали матросы и  рабочие,  которые учились грамоте,  подписывая приказы на
расстрелы.
     - Откуда в тебе столько холода, Сева? Столько сильного холода?
     - Папа,  я никогда не посмел бы спросить себя,  откуда в тебе столько
легкой безответственности и ущемленного честолюбия.
     - А спросил, - тихо сказал отец.
     - Спросил...  - Всеволода вдруг ожгло обидой. - А как нам было иначе?
Взяли  власть,  провозгласили диктатуру,  а  потом увидели,  что  здесь не
сходится,  там  трещит,  -  и  в  кусты?  Бежать?  Бросить все,  от  всего
отказаться?  Это жестоко было бы,  папа! По отношению к людям, к России! К
мечте, наконец! Ты меня тычешь носом в нашу повседневность, в бюрократизм,
в тупость,  в идиотизм,  жестокость, сплошь и рядом темную, бессмысленную,
необузданную, а мне это, между прочим, известно не менее, чем тебе, а куда
как более!
     Всеволод отошел к окну, присел на подоконник и оттуда продолжал - как
бил:
     - Нам трудно,  мы все про себя понимаем, а десятки тысяч таких, вроде
тебя,  умниц стоите в сторонке и над нами посмеиваетесь. А вы помогите! Вы
смеетесь,  а  матрос вас  за  это еще больше ненавидит:  "У,  интеллигенты
проклятые,  от  них все беды в  жизни!  Еще Горький им  пайки требует,  из
квартир выселять не  дает" Папа,  жизнь есть  данность:  ее  надо поначалу
принять такой,  какая она есть,  а  после уж  перелопачивать...  Благодари
Ленина,  что Корнилов не стал диктатором в августе:  тогда бы ты скорбел о
судьбах марксизма не в нашей квартире, а на каторге.
     - И меня б это больше устроило,  чем... - Отец не договорил. Поднялся
медленно и,  шаркая ногами,  обутыми в старые разношенные башмаки, пошел в
прихожую.  -  Всякое государство должно быть похоже на садовника,  который
заботлив ко  всем цветам -  даже не  очень-то  модным по  сезону.  А  вы и
плевела и злаки - все скопом...
     - Папа,  когда  в  церквах колокола бьют,  голуби  тоже  разлетаются,
страшно им,  и  вороны вместе с  ними летят...  Разве нет?  На который час
заказать тебе завтра автомобиль? Поезд в шесть сорок?
     - Вороны на автомобилях не ездят, вороны пешком дойдут...
     Всеволод улыбнулся, подошел к отцу:
     - Не надо ссориться, папа, разъезжаемся ведь...
     Отец  посмотрел на  него,  -  и  столько в  его  взгляде было тоски и
нежности,  что сердце у Всеволода замерло, и он прижался к отцовской щеке,
обнял его худую, желтоватую, в маленьких морщинках шею и замер так - как в
детстве,  когда не было для него на земле человека сильнее, справедливее и
добрее,  чем папа.  И  вдруг Всеволод почувствовал,  как сотрясается спина
отца, и ему стало страшно, потому что он никогда не видел отца плачущим, и
он  боялся  сейчас  оторваться от  отцовской щеки  и  только  прижимался к
старику все теснее и теснее, как щенок, которого прогоняют...
     - Что  ты,  папа,  -  наконец проговорил он,  -  ну  что ты,  родной,
папочка, что ты...
     - Бог  тебе  судья,  -  тихо  сказал  отец,  и  спина  его  перестала
сотрясаться, но Всеволод ощутил на своей щеке его холодные слезы.


                  По поводу проекта директивы Малову СНК

          "Тов.  Цюрупа! У нас, кажется,  остается  коренное  разногласие.
     Главное, по-моему, перенести  центр  тяжести  с  писания  декретов  и
     приказов  (глупим мы тут  до  идиотства)  на  в ы б о р  л ю д е й  и
     п р о в е р к у  и с п о л н е н и я.  В этом гвоздь.
          Негоден  Малый  СНК  для  этого?   Допустим.   Тогда   В а м   и
     Р ы к о в у*  надо  9/10  времени  уделять  на  это  (от  Рабкрина  и
     управдела  смешно  ждать  большего,   чем  исполнение   п р о с т ы х
     поручений).  Все у нас потонули  в  паршивом  бюрократическом  болоте
     "ведомст