к:
давали воблу,  сахар и муку.  В первые месяцы, получив этот пост, Левицкий
был  несказанно удивлен и  обрадован.  Он  понимал,  что только избыточная
честность может  сохранить ему  это,  в  общем-то  свалившееся на  голову,
совершенно неожиданное счастье - сытость. Пусть смехотворная в сравнении с
той,  которая была ему  привычна до  переворота,  -  но  ведь благополучие
забывается куда как быстрее, чем горе и голод.
     Но  после того  как  ввели нэп,  жизнь в  столице начала стремительно
меняться:  не  поймешь,  то  ли  несется в  неизвестное "завтра",  то  ли,
наоборот,  так  же  стремительно откатывается в  прекрасное и  благодушное
"вчера". Открылись маленькие кафишки на Арбате, невесть откуда в лавчонках
появилась ветчина;  бургундское -  этикетки с потеками,  грязные, истинная
французская  беспечность;   извозчики  приосанились,  в  голосе  появились
прежние почтительные нотки при  виде хорошо одетого человека.  Заметив это
острым глазом человека,  всю жизнь дававшего ссуды,  Левицкий вдруг понял,
как же,  в  сущности,  он жалок и  несчастен -  со своей воблой и толстыми
мокрыми блинами, которые так старательно и неумело пекла жена.
     Примерно через неделю после разрешения частной торговли к  нему зашел
Шелехес,  долго унижал его своим нагло произносимым "товарищем",  а потом,
положив на стол сафьяновую подушечку с бриллиантами, сказал:
     - Евгений Евгеньевич, мы с Пожамчи просим вас быть третейским судьей:
тут десять камней -  вот накладная,  -  Шелехес подвинул Левицкому вощеную
бумагу,  удостоверявшую количество камней и  их  каратность,  -  но  мы  с
Николаем   Макаровичем  расходимся   в   оценке   бриллиантов.   Назовите,
пожалуйста, вашу сумму.
     - Оставьте, - несколько удивленно ответил Левицкий, ибо такая просьба
была  по  меньшей  мере  странной:  и  Шелехес  и  Пожамчи славились своим
фантастическим знанием камней не  только в  России,  но и  в  Британии,  и
Голландии, и Франции.
     Когда Шелехес ушел,  Левицкий посмотрел камни через лупу:  бриллианты
были прекрасные,  чистые,  с голубым высверком, видно, южноафриканские, от
буров.  Он рассеянно пересчитал мизинцем камушки и  удивился:  бриллиантов
было двенадцать.  Он не поверил себе,  пересчитал камни еще раз.  Сомнения
быть не могло -  вместо десяти,  указанных в накладной, на красном сафьяне
лежало двенадцать бриллиантов.  Эти два лишних камня, сразу же - несколько
даже автоматически,  независимо от своей бескорыстно-честной щепетильности
- прикинул Левицкий, стоили не менее семи тысяч золотом.
     Левицкий  знал,   что   родственники  у   Шелехеса  какие-то   важные
большевики,  поэтому он  снял  трубку телефона и  позвонил в  отдел оценки
бриллиантов:
     - Гражданин Шелехес, вы, вероятно, ошиблись: здесь больше...
     Шелехес перебил его, закрутился - суетливо, быстро:
     - Да что вы,  что вы,  товарищ Левицкий!  Вы,  видимо, плохо считали,
сейчас я к вам забегу, что вы, товарищ Левицкий!
     Левицкий похолодел:  он не мог понять -  проверяет его большевистский
родственничек или то, о чем он поначалу даже испугался подумать, - правда.
Шелехес  пришел  к  нему  через  минуту,  рассыпал  бриллианты  по  столу,
пересчитал, отложил в сторону два, самых крупных.
     - Я  же  говорил -  десять,  товарищ Левицкий.  Ровно  десять.  -  Он
посмотрел ему в  глаза и добавил:  -  А извозчик вас уже дожидается,  вы ж
просили вызвать пролетку... Я вас заодно и провожу.
     Он  зажал  два  камня  в  большой  руке,  остальные десять  спрятал в
коробочку и,  опустив в  карман,  довел  Левицкого до  выхода,  подсадил в
пролетку и тогда,  словно бы пожимая руку при прощании,  насильно всунул в
потную, холодную ладонь Левицкого два ледяных камушка...
     Часа два  Левицкий кружил по  городу.  Сначала он  чувствовал страх -
противный,  мелкий, леденящий душу. Потом, убедившись, что за ним никто не
следит, он успокоился, и тоска овладела им. "Проклятые большевики, - думал
он, - я всегда был честен, и все знали, что я честен, а они довели меня до
того,  что я стал преступником".  Возле Серпуховки он отпустил извозчика и
долго  бродил  по  замоскворецким,   милым  его  сердцу  переулкам,   ныне
запустелым, тихим, затаившимся. Он не заметил, как вышел к грязному берегу
пересохшей Яузы возле Каменного моста.
     "Бросить эти проклятые камушки в воду -  и дело с концом,  -  подумал
он,  -  никто ничего не узнает,  а  если Шелехес попробует шантажировать -
заявлю в милицию. Хотя нет... Это уже будет слишком - не только взяточник,
но и доносчик. Я никогда не посмею донести - он и это учел".
     После Левицкий никак не мог объяснить себе,  отчего он оказался возле
особняка на  Дмитровке -  там  жил  старик  Кропотов,  патриарх московских
ювелиров,  трижды дававший в  долг  Левицкому:  первый раз,  когда Евгений
Евгеньевич уезжал со  своей содержанкой Ингой Азариной в  Биарриц,  второй
раз,  когда выдавал дочь замуж, и третий раз, за неделю перед переворотом,
когда совершал купчую на дачу в Кунцеве.
     Кропотов,  словно бы дожидался Левицкого, заохал, запричитал,провел в
свое,  как  он  говорил,  зало,  усадил в  кресло,  долго расспрашивал про
здоровье,  вспоминал пропажу юсуповского изумрудного ожерелья, утер слезу,
рассказывая о  добрых причудах графини Воронцовой,  а  потом,  без всякого
видимого перехода, только чуть понизив голос, сказал:
     - Евгений Евгеньевич,  я все знаю, ко мне Шелехес забегал. Пять тысяч
золотишком вот тут,  -  и он протянул Левицкому бумажник,  - товар с вами?
Или надо куда подъехать?
     Левицкий молча протянул ему два бриллианта и,  не попрощавшись, ушел.
Напился  он  в  тот  вечер  до  остекленения,  взял  девочку  -  маленький
огрызочек, под гимназисточку работала, промучился с ней до утра в каком-то
холодном  пустом  подвале  на  Палихе  и  домой  вернулся  уже  под  утро,
протрезвев от дурного предчувствия:  ему казалось, что там ждет засада. Но
засады не было.  Заплаканная жена сидела с топором в руках:  она с детства
боялась грабителей...


     - Так  что?  -  настойчиво переспросил Шелехес.  -  Вы  позволите нам
ввести контролеров в суть дела?
     Левицкий брезгливо поинтересовался:
     - А я что - не смогу этого сделать?
     - Конечно,  товарищ  Левицкий,  вы  это  сможете  сделать значительно
лучше...
     Левицкий достал металлическую коробку "Лаки  Страйк" ("Огромных денег
стоит",  -  немедленно отметил про себя Шелехес),  закурил,  не  предложив
сигареты собеседнику, и сказал:
     - Камней больше не  давайте,  не надо.  Три тысячи золотом ежемесячно
будете передавать мне  -  и  не  здесь,  конечно,  а  возле  Третьяковской
галереи, в последний вторник.
     - Да откуда же мы ежемесячно - три тысячи, товарищ Левицкий...
     - Я вам не товарищ,  это вы попомните на будущее, а откуда вы станете
ежемесячно доставать три  тысячи -  меня не  интересует.  Провалитесь -  в
ваших интересах обо  всем молчать,  -  экспертизу,  видимо,  мне  придется
проводить,  и  я  буду  определять вашу работу как  порядочную,  избыточно
честную,  либо как невольно халатную, либо, - Левицкий поднял палец, - как
преступную, корыстную...
     - О последнем, - возразил Шелехес, - советовал бы много раз подумать:
Кропотов станет говорить то,  что прикажу ему я,  -  он  деньги-то мои вам
передавал,  Евгений Евгеньевич...  И не мешайте мне,  когда я стану водить
контролеров.  И  будьте со  мной в  их присутствии строги,  но обязательно
уважительны...
     С  этим он вышел из кабинета,  а Левицкий долго сидел в прежней позе,
не в силах сдвинуться с места: слишком уж оскорбителен был и тон Шелехеса,
и его слова,  а сам он, тайный советник и кавалер, беспомощен и открыт для
удара в любое время - отныне и навсегда.


     Пожамчи и Шелехес встретили контролеров у входа;  здороваясь,  крепко
пожали им руки. Пропуская Козловскую вперед, Шелехес заметил:
     - Нас, кажется, знакомил мой покойный брат...
     Мария  Игнатьевна  достала  из  маленькой  потертой  сумочки  пенсне,
внимательно посмотрела на Шелехеса и ответила:
     - А я что-то не помню. Представьтесь, пожалуйста...
     - Яков  Шелехес...  Мой  брат,  Исай,  умер в  девятнадцатом году,  в
бытность  секретарем Курского губкома,  от  голодного туберкулеза...  А  я
бриллианты сортировал...
     Он  распахнул  дверь  в  хранилище  драгоценных  камней.   Козловская
задержалась на пороге:
     - Простите...  Исая я знала,  это был великолепный товарищ...  У меня
слаба память на лица...
     Шелехес начал  рассыпать перед Козловской камни,  они  высверкивали -
глубинно и таинственно - при неярком свете электрических ламп, и Шелехес -
помимо своей воли - понизил голос:
     - Вот это романовские изумруды, они с редкостной синевой, а потому их
реальная стоимость практически не может быть определена.  Камни, по-моему,
привезены в семнадцатом веке и не иначе как из Индии.
     - Здесь очень душно, вы не находите? - спросила Козловская, и Шелехес
от ее спокойного голоса, от того, что она так рассеянно смотрела на камни,
растерялся:
     - Где душно?
     - Здесь, - ответила Козловская. - И ужасно пахнет нафталином.
     - Это от коробочек,  мы сафьян пересыпаем нафталином, чтобы сохранить
все в целости.  Раньше коробочки делались на заказ в Бельгии,  подбирались
соответствующие  оттенки  сафьяна  -   особого,  ворсистого,  не  ранящего
камни...
     - Вы поэт своего дела,  - улыбнулась Козловская, - будете моим добрым
гидом.
     - С удовольствием. Хотите посмотреть золото?
     - Меня, право, не очень все это интересует...
     А  Пожамчи в  это время водил по золотому отделу Газаряна и Потапова,
рассыпая перед ними монеты, портсигары, кольца, брелоки, часы. Сам Пожамчи
золота не любил, считал его тяжелым и неинтересным, откровенно купеческим,
без той внутренней тайны, которая была сокрыта в каждом камне.
     Так  же,  как  Шелехес,  он  жадно  вглядывался в  лица  контролеров,
рассыпая перед ними диковинные богатства.
     - Чье  это  раньше  было?  -  спросил Потапов,  видимо  из  матросов,
шагавший вразвалку, чуть косолапо.
     - Буржуев, - ответил Газарян, - чье же еще, по-твоему?
     - А сколько, к примеру, этот портсигар потянет?
     - Смотря на каком рынке.  Рынков-то много:  и  оптовый,  и черный,  и
международный...  На черном рынке этот портсигар больших денег стоит, но я
с  черным  никогда  связан  не  был,   не  знаю,   а  ежели  перевести  на
международный,  то  долларов девятьсот выньте  и  не  грешите,  -  ответил
Пожамчи.
     - А это сколько - девятьсот долларов? Там вон и камушки всякие в него
вделаны...
     - Ну,  камушки эти особой цены не имеют, настоящие камни стараются не
прятать в  оправу,  чтобы  дать  возможность играть граням...  Здесь важна
форма -  видите,  как хорошо в ладонь ложится? Ну и вес, конечно. Половине
Гохрана,   -   засмеялся  Пожамчи,  -  можно  коронки  вставить  из  этого
портсигара.
     Когда  Пожамчи  закончил экскурсию и  объявил  контролерам,  из  чего
исходят оценщики, определяя истинную стоимость той или иной драгоценности,
Потапов недоуменно вздохнул:
     - На  это  золото  хлебушка можно  всей  России  купить,  чего  ж  мы
голодаем?
     - Ну,  это не нашего ума дело,  -  возразил Пожамчи,  - правительство
знает,  куда золото тратить,  там люди высокого ума сидят и  об  народе не
меньше нас думают...
     - Как будем организовывать работу? - спросил Газарян.
     - Как вам покажется нужным, товарищ, - ответил Пожамчи.
     - Я думаю,  оценку вы будете производить самостоятельно,  - продолжал
Газарян, - но в нашем присутствии, и если у нас возникнут какие-то вопросы
- будете давать объяснения, при надобности - письменные.
     - Совершенно с вами согласен, товарищ, совершенно согласен.


     Возвращаясь из Гохрана, Пожамчи и Шелехес обменялись впечатлениями.
     - По-моему,  ничего  страшного  не  произошло,  -  раздумчиво говорил
Шелехес,  -  и счастье, что на бриллианты поставили бабу. Методика проста:
она   интеллигентна   -   следовательно,   доверчива.   Она   партийка   -
следовательно,  беспочвенные подозрения будут ею отвергаться: по их морали
- я  это  вывел из  общения с  братцами -  нет ничего обидней беспочвенных
подозрений.   Она  близорука  -   следовательно,  уследить  за  пальцевыми
манипуляциями,  -  Шелехес усмехнулся,  -  не  сможет,  даже  если  бы  ей
приказали следить за нами во все глаза, вы уж мне поверьте...
     - Да я уж верю,  -  улыбнулся Пожамчи,  хотя Шелехесу он не верил. Он
сделал для себя вывод,  что теперь,  когда к ним посадили контролеров, все
покатится  под  гору:  первый  контроль  предполагает последующий,  и  чем
дальше,  тем наверняка жестче он будет осуществляться. И Пожамчи решил при
первом  же  удобном случае бежать.  Случай подвернулся нежданно-негаданно.
Наркомфин  Крестинский поручил  ему  поехать  в  Ревель,  к  Литвинову,  с
бриллиантами. И надо ж ему было встретить Воронцова на границе!
     Однако по  прошествии месяца после прихода контролеров РКИ  в  Гохран
обстановка там стала лучше и чище - исчез дух взаимной подозрительности.
     Альский  попросил  Козловскую и  Газаряна написать свои  заключения о
проделанной  работе  и  о  том,  как  "прижились"  в  системе  Гохрана  те
контролеры,   которые  туда  были  направлены.   Оба   старших  инспектора
представили Альскому докладные,  в  которых категорически утверждали,  что
все налажено,  работа идет нормально,  организовано дело надежно и никаких
хищений нет, да и быть не может.
     Эти  докладные со  своим  сопроводительным письмом  Альский  отправил
Фотиевой -  для Ленина. Не верить сообщениям сталинских инспекторов РКИ не
было никаких оснований,  и  поэтому в  карточке Секретариата СНК  карточка
Гохрана была вынута из отделения "Особо срочных".



     ПУТИ-ДОРОГИ...
__________________________________________________________________________

     С  отцом  Всеволод простился на  вокзале.  На  людях они  совестились
обниматься и поэтому стояли близко-близко;  и рука отца  была  в  холодных
руках Всеволода,  и он то больно сжимал ее, то нежно гладил, и было горько
ему ощущать,  как она суха и худа - эта отцовская рука,  и как слаба она и
беззащитна.
     - Ты вернешься, папочка, и я к тому времени буду дома, - тихо говорил
Всеволод, - и мы с тобой вместе - только ты и я, и никого больше, да?
     - Да,  -  так же тихо отвечал Владимир Александрович,  -  как раньше,
Севушка.
     - Гулять будем по лесу и на сеновале спать...
     - А  я  буду  мурашей разглядывать.  Мечтаю долго  и  близко смотреть
мураша в лесу - ничего больше не хочу...
     Паровоз  загудел,   вагоны,   перелязгивая  ржавыми  буферами,  резко
дернулись, быстро взяли с места, потом ход свой замедлили, и отец, стоящий
на площадке, успел пошутить:
     - Видишь,  у  нас  даже  вагоны должны утрясать вопросы с  паровозом.
Сплошные согласования и утверждения...
     Всеволод долго шел  за  вагоном -  до  тех пор,  пока мог видеть лицо
отца.


     Бокий  ждал  Всеволода в  комнате Транспортной ЧК  Балтийской дороги:
поезд Всеволода уходил через полчаса.
     Владимиров должен  был  добраться до  Петрограда,  а  там  Севзап  ЧК
обеспечивала его "окном" на границе.
     - Сева,  -  негромко, во второй раз уже повторил Бокий. - Пожалуйста,
будь очень осторожен.  Блеск твой хорош дома, там будь незаметен. Характер
у тебя отцовский -  ты немедленно лезешь в любую драку.  Запомни:  ничего,
кроме проверки данных Стопанского. Я не очень-то верю, что кто-то из наших
дипломатов может  работать на  Антанту.  Скорее всего  поляк имел  в  виду
кого-то из шоферов, секретарей - словом, тех, кто просто-напросто служит в
здании. Рекомендательные письма в Ревель тебе передадут на границе. Там же
тебе  дадут записную книжку.  Отбросив первую цифру и  отняв от  последней
"2", ты получишь номер телефона нашего резидента Романа.
     - Ясно.
     - Теперь вот что,  -  Бокий передал Всеволоду пачку папирос, - здесь,
во второй прокладке,  фото наших людей, которые бывали в Ревеле. Других не
было.  Пусть посмотрят наши друзья,  кто из этих семи человек встречался с
Воронцовым в "Золотой кроне",  -  это важно; соображений у наших товарищей
много, а фактов, увы, нет...
     - Это показать Роману?
     - Да.  Он знает,  через кого все это перепроверить вполне надежно, он
тебя сведет с друзьями...
     - В случае,  если завяжется интересная комбинация,  ждать указаний от
вас или вы положитесь на меня?
     - Мы привыкли полагаться на тебя, но не лезь в петлю.
     - Ни в  коем случае...  -  улыбнулся Всеволод.  -  Я страдал горлом с
детства...
     К вагону Бокий провожать Всеволода не стал: не надо провожать Максима
Максимовича Исаева члену коллегии ВЧК Бокию.  Ведь Максим Максимович Исаев
не с пустыми руками едет в Ревель,  а как член кадетского подполья:  стоит
ли вместе показываться чекисту и контрреволюционеру? Никак этого делать не
стоит - так считали оба они, потому и попрощались в маленькой комнате, где
окна были плотно зашторены.


     Сначала, как только Никандрова втолкнули в камеру с серыми, тщательно
прокрашенными  масляной  краской  стенами,  низким  потолком  и  маленьким
оконцем, забранным частой решеткой, он начал буянить и молотить кулаками в
дверь,  обитую листовым светлым железом.  В  голове еще  мелькало:  "Как в
гастрономии, где разделывают туши".
     - Палачи! - истошно кричал Никандров. - Опричники! Собаки! Чекистские
наймиты!
     Хмель еще из него не вышел.  Под утро,  прощаясь с  Лидой Боссэ и  ее
липким спутником, которым она явно тяготилась, они заехали на вокзал и там
выпили еще по  стакану водки,  поэтому чувствования Никандрова сейчас были
особенно  обострены  и  ранимы.   Его  и  в  России  тяготило  бессилие  в
столкновении с  обстоятельствами;  он даже вывел философию,  смысл которой
заключался  в  том,  что  человек  -  всегда  и  везде  -  бессилен  перед
обстоятельствами,  он  их  подданный и  раб.  А  восстанет -  так сомнут и
уничтожат. Дома он эту философию выстроил, проживая в мансарде,на свободе,
впроголодь,  -  но  издавая время  от  времени книжки своих эссе;  забытый
критикой, но окруженный внимательной заботой почитателей - и паспорт-то он
получил  от  комиссара,  который с  большой уважительностью говорил о  его
работах, особенно в области исторических исследований.
     В  том,  что на  его крики никто не реагировал,  в  том,  что он ждал
совсем другого -  звонков издателей,  номера в  "Савое",  заинтересованных
звонков ревельских и аккредитованных здесь европейских журналистов,  -  во
всем  этом  было  нечто такое жестокое и  оскорбительное,  что  превратило
Никандрова в  животное:  он упал на холодный каменный пол и начал кататься
рвать на себе одежду,  а потом истерика сменилась обморочной усталостью, и
он уснул,  голодно вырвав желчью и  водкой,  -  ели мало,  больше всю ночь
пили...
     Следователь политической части  ревельской полиции  Август  Францевич
Шварцвассер был  человек мягкий  и  сговорчивый.  От  остальных коллег его
отличала лишь одна черта -  он был неутомимым выдумщиком и  в глубине души
мечтал  сделаться  писателем,  автором  остросюжетных  романов,  наподобие
Конан-Дойля.
     Именно к  нему и  попали бумаги,  отобранные при обыске у Никандрова.
Установив,  что захвачен на квартире у Воронцова литератор,  только-только
эмигрировавший из  Совдепии,  Август Францевич было подписал постановление
на его немедленное -  с обязательным формальным извинением - освобождение,
однако,  когда  филеры передали своему начальнику данные сегодняшней ночи,
следователь призадумался и  долго сидел на  подоконнике,  мурлыча мотив из
"Цыганского барона".  Задуматься  было  над  чем:  во-первых,  убит  Юрла,
проведший весь вечер в обществе  эмигрантов  и  поэтов,  один  из  которых
настроен  пробольшевистски;  во-вторых,  Никандров,  как  выяснилось,  был
дружен с Воронцовым,  который - и это ни для кого не с