ок с хлебом,
салом, картошкой, а Иван - удочки. Он попробовал было подменить Ставрина,
но тот рассмеялся: широко раскрыл рот, захватил воздуху, зашелся. Вытер
слезы, покачал головой. Сказал:
   - Да я и тебя, коль хочешь, тож в мешок посажу. Груз - он для
землепашца приятный, коли свой.
   Так и шли они по душистым травам: впереди широкий в плечах, кряжистый
Ставрин, а позади - худенький вихрастый Иван.
   Вчера, уже глубокой ночью, когда на небе зажглись звезды и, быстро
отгорев, стали падать одна за другой на тихую полынную землю, Тимофей
остановился, сбросил с плеч мешок и пошел искать место для ночлега. Степь
звенела ночным безмолвием. Легкий ветер путался в стройных ногах трав.
   - Эй, Иванечка! - крикнул Тимофей через несколько минут. - Иванечка,
иди-ка сюда... Да не бойсь, тут песок.
   Иван перетащил на голос Ставрина мешок и удочки. Тимофей разложил
костер, напек картошки, покормил Ивана хлебом с салом и уложил спать подле
себя, укрыв маленьким узорчатым ковриком, который он выменял за бесценок у
караванщиков бухарских.
   Наутро они двинулись дальше. Высоко в небе звенели жаворонки.
Радовались солнцу васильки и большеголовые, словно дочери ставринские,
ромашки. Все окрест дышало беззаботностью и спокойствием, безмятежным, как
ребенок.
   С наступлением мягкого, тихого вечера они снова остановились на ночлег
у реки - маленького притока Тобола.
   - Ох, и ушицей я тебя попотчую, -хвастался Ставрин, высекая искру, -
что солнце да луна-красавица в завистях будут.
   Костер метался по ветру, ломая поленца, выстреливая маленькими
головешками.
   Запрокинув голову, Иван пил вкусную клейкую уху. От наслаждения
жмурился.
   - Словно кот, - сказал Тимофей ласково и вытер ладонью свои белые усы,
- коты завсегда так жмурятся. А вот, батюшка мой, знаешь, на восток-стране
такие коты есть, что одним глазом моргнут и в сей же миг дождь - айда -
пошел!
   Иван усмехнулся.
   - Что я тебе, сказку выдумываю, что ль? - рассердился Ставрин. -Мне
Ахмедка, по-русски Ванька значит, говорил про то. Ахмедка - он старый.
Караваны в Бухару гоняет... - Тимофей приблизил свое лицо с расширившимися
зрачками глаз к Ивану и прошептал:- Он сказывает, будто за полями за
этими, за Устюрт-горой, ничего больше нет. Все в яму провалено. Гам
обратно черти. Как туда зайдешь, так горячим песком в очи швыряются.
И-и-и, гибель чистая. А коты те сидят да высматривают: какой человек
ласковый, по шерсти гладит, встречь руку не ведет, такому человеку глаз
один закроют, вроде бы подморгнут, и для него в тот же минут дождичек.
Песок-то остынет да и осядет. Тут знай бежи. День бежи, два бежи. Пока в
Бухару-страну не придешь. А там бусурманы в белых шапках ходят, крестом не
крестятся. А еще там оборвыши есть, что тряпки на голову заматывают.
   Те, сказывал Ахмедка, люди душевные, хорошие. Голый человек - всюду
душевный: у бусурман ли у проклятых, у нас ли, христиан православных... А
еще сказывал Ахмедка, будто там такие люди ходят, что как на
дудке-свиристелочке заиграют, так змеи перед ними на хвосты становятся.
   - Ну уж, Тимофей, ты что-то не то говоришь, - судорожно сглотнув,
отозвался Иван и еще ближе подвинулся к Ставрину.
   - Как так не то? Ахмедка выдумки сказывает али что?
   - Дикий он, оттого и сказывает вздор.
   - Ай, батюшка Иванечка, почему ты эдакие слова говоришь? Не дичей нас с
тобой Ахмедка. У него дочка есть да сынов пять душ. Нешто у дикого малы
дети родятся?
   А добрый какой! Чего у него попросишь - все отдаст, не пожалеет.
   - Это какой же Ахмедка? Беззубый такой?
   - И ничего он не беззубый, - рассердился Ставрин, - у них, может, закон
такой, чтоб без зубов... А ты -беззубый!
   - Не сердись, Тимофей, - попросил Иван, - я ведь не знаю.
   - Спроси. Язык-то для чего даден? Язык даден, чтоб им спрашивать
вопросы, - Тимофей вздохнул. - Только вот у меня хучь язык имеется, однако
спросить я у Ахмедки ничего не умею. "Тары, бары, растабары" мы с ним. То
рукой, то головой, то очами беседуем.
   Костер стал затухать. Тимофей ушел за хворостом. Иван смотрел в ночь и
видел диковинные страны, огненные пустыни и людей в белых шапках. Когда
Ставрин вернулся, Иван сказал задумчиво:
   - Вот бы их язык выучить, Тимофей...
   Ставрин рассмеялся:
   - Да разве такое возможно? Чтоб бусурманский язык учить? Душу
опоганишь...
   - А сам говорил - он хороший, Ахмедка-то...
   - Ну тя, барин, - в сердцах сказал Тимофей, - совсем ты меня запутал.
Спи знай...
 
 
   Глава вторая 
 
   1
 
 
   Иван возвращался с реки к себе в казарму. Он только что выкупался, хотя
ротный ему купаться не разрешал.
   - Еще уплывешь куда, - хмурился Ласточкин, - а ты фрукт не простой, а
особенный.
   Сегодня с утра ротный уехал в Оренбург. По крепости прошел слух, будто
на днях должен возвратиться батальонный командир Яновский. Говорили также,
что Ласточкин старается оформить свой перевод в Ново-Троицкую крепость,
что отстояла от Орской верстах в тридцати пяти: ротный никак не уживался с
батальонным. Это было известно в крепости всем, и все мечтали о том, чтобы
Ласточкин перевода добился.
   Воспользовавшись отсутствием ротного, Иван полчаса резвился в теплой
воде. Вода была такая прозрачная, что было видно даже, если нырнуть
головой вниз и там, на глубине, открыть глаза, как перекатывался песок на
дне и, отскакивая друг от друга, медленно метались рыбы.
   Иван выпрыгнул на поверхность, как пробка, быстро, со смехом. Было
весело, хорошо. Он стер ладонями капли воды с тела. На груди набрякли
мышцы, и Иван с удовольствием и затаенной гордостью попробовал пальцами
крепость их. За два года солдатской службы окреп, закалился. Не одеваясь,
он сел на песок, к самому берегу, а ноги протянул в воду. Маленькие
рыбешки тут же заметались вокруг пальцев. Иван почему-то подумал; "Мне бы
так в гимназии науки созерцать, как я здесь рыб созерцаю".
   Он вспомнил, как преподаватель изящной словесности в Крожской гимназии
сказал однажды:
   - Виткевич не способен к серьезным размышлениям, но пристрастность
имеет ко всему быстрому и неустойчивому.
   Преподаватель был философ и любил выражаться, как он сам говорил,
категориями.
   Иван, не торопясь, оделся и пошел в крепость. Огибая гарнизонную
гауптвахту, он улыбнулся, вспоминая гимназические годы и особенно
словесника. Он вспоминал одновременно то, что было два года назад, и то,
что было всего десять минут назад. Иван радовался, заново переживая только
что сейчас пережитые ощущения купанья. Ощущения были новые, пропущенные
через легкую горечь воспоминаний. Но и новое ощущение с каждым шагом к
казарме становилось далеким, оттого что все приятное быстролетно.
   Навстречу шла женщина, высокая, сильная, красивая. Раньше Виткевич не
видел ее в Орске. Он остановился. Женщина, увидев его, улыбнулась. Улыбка
у нее была добрая.
   - Ты откуда такой молоденький? - спросила она, поравнявшись с Иваном. -
Неужели такие мальчики в солдатах служат?
   - Да, мадам, - ответил Иван, краснея.
   - Что? - переспросила женщина, и глаза ее, большие, голубые, с
точечками вокруг зрачка, сразу же перестали улыбаться. - Что ты!.. Вы
сказали?
   - Сказал, что я солдат, мадам, - повторил Иван, смущаясь еще больше.
   Вот она, та прекрасная, что снилась ему ночами, что грезилась в серые
зимние вечера, когда пурга бушевала по степи. Властная, красивая, нежная,
умная. Она все поняла. Даже глаза потухли, стали темней, строже.
   - Почему вы так молоды и солдат? Вы сделали что-нибудь плохое?
   - Нет.
   Женщина шагнула к нему и провела своей рукой по лбу Ивана, убирая назад
белые, выгоревшие на солнце кудри. Отдернула руку быстро, резко.
Покраснела, как Иван, - от шеи. Повернулась и пошла прочь.
   Это была жена батальонного командира Яновского. Анна только вчера
приехала из столицы. Ее брат, офицер флота, был сослан в Сибирь после
прошлогоднего декабрьского бунта. Анна очень любила своего единственного
брата, очень уважала мужа и очень тосковала по Петербургу. Но ей было
двадцать лет, и она радовалась жизни, несмотря ни на что.
 
 
   2
 
 
   "В крепость давеча приехал батальонный командир подполковник Яновский,
- записал в своем дневнике Виткевич. - В тот же день он пришел в казармы,
поздоровался с солдатами. Меня он спросил о здоровии. Я настолько отвык от
подобного обращения, что ничего толком не ответил. Ласточкин, при сем
присутствовавший, шепнул подполковнику, что я ссыльный злодей и фармазон,
оттого такой дикий. Тот ничего на слова сии не возразил, однако поздно
вечером за мною явился его денщик и велел следовать к подполковнику.
Яновский был со мною отменно любезен, спрашивал о детстве моем и юности. Я
наслаждался беседою с человеком умным и изысканным. В конце нашего
разговора подполковник сказал такое, что у меня даже голова закружилась от
восторга. То, что он сказал, даже бумаге доверять не должно.
   Следует помнить немцев: "Was wissen zwei, das weis das Schwein" ["Что
знают двое, то знает и свинья" (нем.)]. Так вот этим вторым может
оказаться бумага: я знаю, что мой дневник просматривает Ласточкин...
   Когда я переспросил подполковника, так ли мне следует понимать смысл
сказанного им, то в ответ он улыбнулся тонко и сказал мне по-английски:
"Words, words, they are liе flames in night" ["Слова, слова, они как
огоньки в ночи" (англ.)].
 
 
   3
 
 
   В отношения между Виткевичем и Ласточкиным после года измывательств
ротного над Иваном вошло нечто новое. Должно было произойти что-то, что
изменило бы их отношения до конца. Не произойти этого не могло, потому что
Виткевич стал другим. Многое в нем сломалось, многое изменилось в корне,
появилось то новое, что присуще мужчине, не мальчику и даже не юноше.
Недаром считается год в неволе десятью годами на свободе. В неволе каждый
день требует переоценки ценностей.
   День - это жизнь, а жизнь сурова к тем, кто не умеет быть с нею в ладу.
   Не прошли даром "строевые занятия" с Ласточкиным, не прошли даром
оскорбления и радости, надежды и разочарования. В Виткевиче что-то
бродило, ожидая своего воплощения в новые формы. В человеке всегда
рождается новое, но в зависимости от окружающей среды быстрее или
медленней.
   Ротный ненавидел Ивана за упрямство: мальчишка часами простаивал под
солнцем на плацу, мерз в студеные ночи в караулах, но молчал, не просил
"пардону".
   Ласточкин, будучи по характеру своему человеком слабым, приходил в
бешенство, сталкиваясь с этим молчаливым упорством, которое по прошествии
двух лет выглядело настоящим вызовом. И Ласточкин изо дня в день
придумывал, чем бы еще досадить Ивану, как бы вогнать его в бешенство, а
вогнав, всыпать шпицрутенов и отстать.
   Около плаца часто собирались любопытные, наблюдая солдатские учения.
Сегодня под вязами Иван увидал Анну Яновскую. Она стояла, укрывшись от
солнца зонтиком, и неотрывно смотрела на Виткевича. Ротный заметил, как
женщина смотрела на ссыльного. Он наморщил лоб, обдумывая что-то. Потом
улыбнулся своею особенной, веселой улыбочкой и сказал громко, так чтобы
услыхала и Анна:
   - Ну, дружок, сегодня для тебя новый экзерсис будет. Выйди из строя,
Виткевич.
   Иван вышел из строя. Вдруг, совсем по-мальчишески, ему захотелось,
чтобы ротный заставил его выполнять строевые упражнения. Иван считался
самым лучшим солдатом в крепости по строевой команде.
   Ночью прошел дождь, и веселые рожицы луж блестели под солнцем. На плацу
луж было особенно много, оттого что поле находилось в низине, недалеко от
Урала.
   - Так вот, дружок мой Виткевич, - продолжал ротный. - Сейчас ты у меня
ползать будешь. По лужам. Два часа кряду. Ничего, ничего, не замараешься.
От земли грязь не пристает.
   Виткевич стоял секунду, колеблясь. Потом, побледнев, не сказав ни
слова, он лег в грязь и пополз. Он не видел, как Анна зажмурила глаза и,
повернувшись, побежала прочь. Сначала она быстро пошла, потом все скорей,
скорей и, наконец, побежала, придерживая рукой платье, попадавшее все
время под ноги.
   Иван полз, не поднимая глаз, страшась увидеть лицо Анны. Только один
раз он взглянул на Ласточкина, да так взглянул, что у того сразу
похолодели руки. У трусов всегда холодеют руки.
   Вечером, возвращаясь домой от батальонного, который его к себе вызывал,
Ласточкин столкнулся с Виткевичем около дверей своего дома. Остановился.
Ему захотелось убежать, потому что показалось, будто в руках у Виткевича
нож. Сразу же вспомнил слова Яновского, который пообещал посадить его на
гауптвахту, если он еще раз разрешит себе издеваться над солдатом, хотя бы
и ссыльным. Виткевич шел прямо на Ласточкина. Ротный начал пятиться.
Виткевич прыгнул, схватил его за отвороты сюртука и рванул на себя. Ротный
поднял рукн к горлу и попытался расцепить пальцы Ивана. Не смог.
   - Что такое? - спросил он шепотом. Кричать не рискнул.
   Виткевич приблизил к себе лицо Ласточкина и негромко, спокойно сказал:
' - Через три дня вашей ноги здесь больше не будет. Никогда. Для таких
подлецов, как вы, вся Россия открыта. Для меня в России только одно место
есть, и вдвоем в этом месте нам не ужиться. Я убью вас, ежели вы в
крепости останетесь. Вы сами меня таким сделали, сердца у меня нет. Поняли
вы меня?
   - Да, понял, - быстро ответил Ласточкин.
   - Если через три дня вы не уедете - пишите завещание. Все, - сказал
Иван и отпустил пальцы.
   Пятясь задом, ротный пошел к дому, храня на лице застывшую гримасу
ужаса.
   Виткевич говорил неправду: сердце у него было. Сердце бешено колотилось
в горле, в глазах, в груди. Много жарких, сильных сердец. Он шел и
улыбался. Он победил первый раз в жизни.
 
 
   4
 
 
   Не разгадан лик сфинкса. Какие чувства и мысли спрятаны резцом ваятеля
в холодном безмолвии камня?
   Если сопоставить с лицом сфинкса людей, объединенных тесными рамками
нации, то наверняка самой сопоставимой окажется нация русских.
   И в шумной вольнице, рожденной сладкими степными ветрами, и в суровую
годину декабрьского бунта, и в униженной покорности будней - всегда народ
России смотрел на чужестранца загадочным лицом сфинкса. Лицом
всепонимания, улыбки, лицом большой, страдающей, доброй мысли.
   Кто бы мог подумать, что в России, задавленной тупоносым сапогом
Николая I, после слез Пушкина, после утонченной ненависти Чаадаева, после
крови Рылеева и Пестеля могли теплиться дерзкие мечтания о ниспровержении
тирании? Мечтания эти, спрятанные под седым пеплом костей, тлели голубыми
лихорадочными огоньками, но порой вспыхивали жарким пламенем, искры
которого разлетались далеко окрест, зажигая священным огнем сердца людей
других племен и наций.
 
 
   5
 
 
   Однажды к Яновскому в Орск приехали под вечер два солдата из соседней
крепости.
   Увидав приезжих, подполковник несказанно обрадовался, разволновался.
Послал за Виткевичем своего денщика. Когда Иван прибежал к подполковнику,
тот радостно улыбнулся и сказал:
   - Познакомьтесь, друзья. Иван, это Бестужев и Веденяпин, ссыльные в
солдаты. Они декабристы.
   Веденяпин крепко пожал ему руку, а Бестужев, прижав к груди, расцеловал.
   Эти два сильных, мужественных человека сыграли в дальнейшей судьбе
Ивана огромную роль. Декабристы, они великолепно усвоили великую истину
французской революции, истину, сформулированную тремя словами: Свобода,
Равенство, Братство.
   Они хотели свободы, равенства и братства всем, вне зависимости от
национальной принадлежности. Они внушали эту святую истину Ивану всякий
раз, как встречались.
   Правда, виделись друзья редко, чаще переписывались, посылая весточки
друг другу с Тимофеем Ставриным.
   "Дорогой Друг и Брат Бестужев!
   Сейчас, заново припоминая весь наш разговор, когда мы просидели у
Яновского не один час, хочу, воспользовавшись надежною оказиею, переслать
тебе свое согласие со многим из того, что ты говорил, с чем я раньше
никогда бы не согласился. Но кой в чем я остаюсь при своем мнении.
   Только великая, свободная Польша может быть для меня тем, во имя чего
стоит жить, а при надобности - и жизнь отдать. И как бы ты ни говорил, что
тиран в любом обличье тираном остается, все равно я пока своему верен.
Тебе трудно понять меня, потому что ты не поляк. Твоя борьба и моя борьба
единственны в своей первой цели. Но следом за тем наши пути расходятся. Ты
понимаешь, конечно, о чем я сказать хочу. И ежели ты можешь делать то, что
делать должным считаешь по всей империи, то я могу сделать свое дело
только в Польше. А для сего-то я и хочу план свой, который только тебе
известен, Веденяпину да моему другу Песляку, что рядом в крепости
пребывает, в исполнение привесть, в Польшу вернуться и там отдать жизнь
борьбе.
   Иван - Твой Брат".
   ...Ответ от Бестужева вскоре пришел. Иван жадно разорвал конверт.
   "Дорогой Друг и Брат Виткевич!
   Хочу я тебя спросить только об одном: не будь в Орской крепости
Яновского, Ставрина, не будь других солдат, всех тех, о которых ты говорил
мне с такою любовию, не будь всех их вкруг тебя, русских по духу и по
крови и по сердцу, - остался бы ты в живых? Не пустил бы в действие тот
пузырек с ядом, который показывал мне?
   Зная честность твою, за тебя же и отвечу: нет, не перенес бы тех мук,
на которые был обречен.
   Так почему же ты можешь тогда, в мыслях даже оставить всех этих людей
без помощи своей и заботы? Почему ты только о себе и своих соплеменниках
радеешь?
   Убежденность твою теперешнюю в идее только национальной считаю
юношескою, себялюбивой, недостойной тебя именно из-за себялюбивости. Что
касается плана твоего - так о нем надобно много и разумно подумать. Ежели
моя последняя попытка успехом не увенчается, я, быть может, окажусь тебе
полезным в совете иль помощи.
   Твой Брат и Друг Бестужев".
   Но последняя попытка, о которой писал Бестужев, увенчалась успехом: по
монаршей "милости" Бестужев был переведен в действующую армию, на Кавказ,
под пули горцев.
   Виткевич снова остался один, наедине со своею мечтою, которая с каждым
днем становилась все навязчивее. Правда, после бесед с Бестужевым Иван не
был так силен в своей вере быть полезным только Польше, как раньше.
Разбросанные, не оформившиеся в единое целое мысли бродили в нем. Но мечта
о побеге, о борьбе, о необходимости приносить пользу была с ним даже во
сне. Он просыпался по утрам с улыбкой на лице. Тимофей Ставрин, у которого
после скоропалительного отъезда Ласточкина жил теперь Виткевич с
разрешения батальонного командира, глядел на Ивана маленькими добрыми
глазами и шептал:
   - Бог, он добрый. Все знает...
   Иван часто видел Ставрина над собою рано по утрам. Тимофей что-то
шептал. Иван не понимал всех слов. Но чувствовал - тот молился о счастье. .
 
 
   6
 
 
   Крепость Орская засыпала сразу. Сначала тушили свечи у отца Леонида.
Потом, словно по сигналу, гас свет в окнах коменданта, ротных командиров.
Орск засыпал.
   Только иногда свет продолжал гореть в окнах у Яновского. В синий воздух
летели тихие аккорды клавесина. Ночи были темные, августовские.
   Иван возвращался с рыбалки. Около дома Яновского он повстречался с
командиром второй роты Фыриным. Тот шел в сопровождении
мальчишки-персиянина. Днем мальчонка бегал по пыльным улицам Орска вместе
с русскими ребятишками.
   Веселился, смеялся, широко раскрывая свои щелочки-глазенки. Часто он
стоял под ивами вместе с ребятами, наблюдая, как солдаты маршировали на
плацу. Солдаты говорили Ивану, будто он сын какого-то везира восточного и
отбился от племени отца. А посему очутился в Орске.
   Сейчас он бежал впереди Фырина и плакал. Мальчонка считался фыринским
человеком, но в крепости все прекрасно знали, что Фырин не уплатил за него
и ломаного гроша, потому что платить было некому.
   Фырин был здорово пьян, а мальчонка боялся пьяных до смерти, несмотря
на то, что ротный был человек добрый и никому плохого не делал
преднамеренно.
   - Что ты слезы льешь? - бормотал Фырин, спотыкаясь о застывшие после
недавнего дождя комья грязи.
   Мальчонка плакал навзрыд и не отвечал.
   - Да не рыдай, дитя! - пр