нергичная, умная политика эмира Дост
Мухаммед-хана, человека необычайно дальновидного и решительного.
   Впервые после основателя афганского государства Ахмед Шаха Дюррани Дост
Мухаммед обеспечил свободу торговли купцам, изничтожил разбойников на
караванных путях, дал льготы ремесленникам и создал регулярную армию.
Таким образом, он давал "дурной" с точки зрения англичан пример
раздробленным индийским государствам.
   Англичане повели наступление на Дост Мухаммеда обычным своим методом
задабривания и запугивания одновременно. Эволюция такой политики была
примерно следующая: легкая угроза - предложения субсидии - попытка
организации бунта внутри государства - новые предложения субсидии - война.
Дост Мухаммед видел, что круг сужается. Он пытался договориться с
англичанами о том, чтобы его страну оставили в покое, обещав за это
абсолютный нейтралитет. Такое положение не устраивало британцев. Узел
затягивался все туже и туже.
   Оценив обстановку, Дост Мухаммед отправил в Россию своего посла
Хуссейн-Али с письмом к русскому министру иностранных дел.
   Хуссейн-Али отправился в Бухару в конце 1835 года с тем, чтобы в начале
лета прибыть в столицу России.
 
 
   2
 
 
   Именно поэтому и задержался Виткевич в Бухаре. Вернее - но и поэтому.
Так как задержался он в Бухаре не по своей воле, а по нелепой случайности
как раз за несколько часов до приезда сюда афганского посла.
   Виткевич провалился по своей вине. Не сними он в чайхане меховой шапки,
ни за что не признал был его беглый конокрад и насильник Ванька Сапожнов,
сбежавший из Орска прошлой осенью, а сейчас прижившийся в Бухаре. Он
зарабатывал большие деньги тем, что фискалил среди русских пленников,
томившихся в Бухаре многие годы.
   Когда Иван снял шапку, на него никто не смотрел, кроме Ваньки. Виткевич
сразу же одернул себя и надел шапку. Если бы смотрел кто другой, а не
Ванька, все бы обошлось спокойно.
   "Забылся", - думал Иван, стоя по колено в воде. Тут, в бухарской
тюрьме, камеры не то что в России: на полу по колено вода, сесть некуда.
Да это еще слава богу!
   Здесь водятся такие казематы, где насекомых тьмы несметные специально
разведены.
   Вот там истинная мука. С ума люди сходят через день.
   "Ах ты, сволочь! - подумал Иван с гадливостью. - Белобрысый, сукин сын!
   Мерзавец! Своих продавать..."
   Ивана успокаивало только то, что он успел плюнуть в лицо Сапожнову и
ударить носком в мужское место. Иван хотел его еще раз туда же, да так,
чтоб тот потом мог в скопцы наняться в эмиров гарем, но не успел: на руках
и на шее повисли сразу четыре человека. Иван напрягся, ринулся вперед,
сбросил двоих, отцепил того, который повис на шее, и кинулся к
подоконнику. Он хотел выпрыгнуть в окно, там через дувал сразу же на
базаре окажешься. На базаре не страшно: там десятки тысяч людей, и найти
одного среди всех невозможно.
   Стражники, приведенные Сапожновым, стояли у дверей в растерянности:
никогда еще такого не было, чтобы эмировым слугам сопротивление оказывали.
   Ивану осталось до окна метр, не больше. Но в этот последний миг
Сапожнов, отлетевший от удара, поднялся на карачки и схватил Ивана за
сапог, когда тот прыгал на подоконник. Иван упал. Это решило все. На него
набросились и связали по рукам и ногам. Потом оттащили в тюрьму.
   Когда Ивана бросили в камеру, он даже рассмеялся. За двадцать шесть лет
жизни - три раза в тюрьме. Не слишком ли много? Только раньше был в своих
тюрьмах. А тут тюрьма чужая.
   "Что же делать, что же делать?" - думал Иван. Фраза эта, часто
повторенная в уме, стерлась, потеряла свое значение, и от нее теперь
осталось только одно жужжание; "же, же, де, же, же ть!"
   Это "жже, же, ть" постепенно строилось в другое слово: "бежать".
   Конечно, бежать. Но как? Отсюда не очень-то сбежишь.
   Иван беспрерывно ходил. Ноги устали, хотелось сесть. А садиться в воду
нельзя. И он снова ходил из угла в угол, сведя брови к переносью. То и
дело подносил пальцы к губам: хотелось грызть ногти. Нельзя. Аннушка.
Обещал не грызть. Не будет грызть.
   Еще в Орской крепости, воспитывая Садека, Иван дал себе слово быть во
всем предельно искренним с восточными людьми, которые по натуре своей
доверчивы, как дети. С тех пор он никогда не обманывал ни одного азиата
даже в самых трудных ситуациях.
   Но сейчас он решил отступиться от правила. Подошел к двери, постучал
кулаком.
   Никто не ответил. Постучал сильнее. Снова никто не ответил. Тогда Иван
закричал:
   - Дело к эмиру!
   Приник к скважине, прислушиваясь. Шаги нескольких людей. Подошли к
двери. Начали переговариваться о чем-то тихо, сдавленными голосами. Потом
спросили:
   - Ты кто?
   - Англичанин. Везу к эмиру дело от моего короля.
   За дверью снова зашептались.
   - Давай дело.
   Иван улыбнулся.
   - Только эмиру отдам. Вам не отдам. Только в благословенные руки его
величества, отца правоверных, тени над головой моей... - и он в течение
минуты, не меньше, давал такие роскошные титулы эмиру, что стражники не
могли не поверить человеку, знавшему столь хорошо все в обращении с именем
их владыки.
   С самого начала этой своей затеи Виткевич плохо верил в удачу. Виданное
ли дело:
   для успеха задуманного им надо было, чтобы его повели по городу, во
дворец. Он подсчитал, что схватили его часов в пять. Часов пять он пробыл
в тюрьме. Значит, сейчас десять вечера. Уже темно. Самое время для побега.
   Когда дверь открылась и ему протянули руку, чтобы он поднялся из воды в
сухой коридор, Иван начал чуточку верить в удачу. А когда четыре стражника
повели, скрестив перед его грудью пики, Иван понял, что имеет один шанс из
ста на побег.
   Это уже очень много. Перед выходом из ворот тюрьмы он сбросил тяжелые
мокрые сапоги.
   - Зачем? - спросил его старший из стражи.
   - Идти больно, - ответил Виткевич, - у меня ноги ломаные.
   Стражник подумал секунду, а потом кивнул головой.
   Пошли.
   Идут по тихим улицам. По темным улицам. Грудь скребет сталь пики.
Впереди поворот в переулочек, маленький и темный. До него остается шагов
двадцать.
   Десять.
   Пять.
   Иван схватил пики, поднял их над головой и швырнул назад с силой.
Стражники, не ожидавшие этого, налетели на тех двух, что шли позади. Не
оглядываясь, Иван стремительно бросился вперед, свернул в переулок и
понесся. За спиной он услыхал сначала крики, а потом приближавшийся топот.
   Снова поворот. Сюда? Нет. Дальше.
   Вот еще один переулок. Может быть, сюда? А вдруг тупик? Нет, сюда!
   Иван стремительно повернулся всем корпусом, скрылся в переулке и тут же
налетел на человека. Оба упали. Человек закричал страшным голосом и
схватил Ивана за горло.
 
 
   3
 
 
   Приехав в Бухару, Хуссейн-Али занемог. Он остановился в караван-сарае
не как посол, а как простой путешественник, чтобы не вызывать любопытства.
Устроился в маленькой комнатке, в той, где всегда останавливались купцы
средней руки. Его спутник лег спать в общей комнате, чтобы не мешать
отдыху посла.
   Хуссейна-Али знобило. Он натянул на голову одеяло и, прикрыв рот рукой,
дышал себе на грудь, стараясь хоть как-нибудь согреться. Знобило сильней и
сильней.
   Постучались в дверь. Посол слабо откликнулся:
   - Войди и будь моим гостем.
   Дверь отворилась, вошел молодой перс, поклонился, поприветствовал
посла, быстро огляделся по сторонам и, убедившись, что Хуссейн-Али в
комнате один, вышел.
   Этот молодой перс был тем самым человеком, который столкнулся полчаса
тому назад с Виткевичем в переулке. Испугавшись, он схватил Ивана за
горло, решил, что это грабитель. Но, приблизив к себе лицо, он разжал руки
и воскликнул по-русски:
   - Иванечка!
   То был Садек. Тот самый маленький Садек, который жил у Ивана в Орске и
которого он потом отпустил на родину. Садека не нужно было учить
сообразительности: он толкнул Ивана в ворота, сам бросился на середину
улицы и начал биться в судорогах. Таким его застали стражники, прибежавшие
сюда через минуту.
   - Туда! - закричал Садек, показывая рукой в ворота, противоположные
тем, где спрятался Иван. - Он побежал туда!
   Стражники ринулись в ворота. Садек сел, прислушался и по-кошачьи тихо
шмыгнул к Ивану. Они обнялись и расцеловались.
   А через полчаса, достав для Ивана новую одежду, Садек привел его в
караван-сарай, к Хуссейну-Али. Он не знал, кто этот человек, но понимал,
что путь он держит в Россию. С ним-то Садек и намеревался пристроить Ивана.
   Высокое небо было освещено белым острием луны. Иван шел следом за
Садеком по двору караван-сарая. Лошади хрупали сено. Сонно вздыхали
верблюды, тоскуя о воле. Где-то кричали куропатки: днем они выступали в
боях, а ночью переживали радость побед или горечь поражений. Мирная птица,
а поди ж ты, и ее люди к боям приучили...
   Садек ввел Ивана в комнату Хуссейна-Али, поклонился послу и вышел.
Выходя, он сказал негромко:
   - Это ваш друг. И пусть те, кто будет спрашивать, верят, что это
действительно так. Вы просили проводника в Россию. Это он.
   Садек был толмачом в караван-сарае, и посол еще утром вскользь попросил
его о человеке, который знает дорогу к москалям.
 
 
   4
 
 
   Сначала они прощупывали друг друга быстрыми, на первый взгляд ничего не
значащими вопросами. Посол сразу же увидел, что его новый сосед не
мусульманин.
   Но, с другой стороны, он настолько хорошо говорил по-персидски и так
любопытно на пушту, что посол начал колебаться в своей уверенности.
   Потом они разговорились.
   Под утро они были почти откровенны друг с другом.
   - Вы много говорили мне о той опасности, которая угрожает вашей стране
со стороны Англии. Но какая разница, Англия или Россия?
   - О родине так нельзя говорить. Так даже думать о ней нельзя. Я стар, я
болен, я чувствую приближение своего часа. Но видишь - я еду. Лежа еду.
Почему? Потому, что мне так велит родина. А разница между Россией и
Англией в том, что русские не требуют от нас тех позорных условий, которых
требуют англичане. Русские не лезут в наш дом, а англичане подобны
рыночным ворам. И это больно афганцу.
   Больно и обидно за родину свою.
   Высохший высокий старик привстал на локтях и посмотрел на Виткевича
лихорадочными глазами. Потом он опустился на постель и начал хрипло
шептать тихие, исполненные нежности слова любви к своей стране.
   Виткевич вздрогнул. Вдруг что-то огромное и радостное, словно вихрь,
вошло к нему в сердце. Он вспомнил товарищей своих по "Черным братьям",
Тимофея Ставрина, Песляка, Веденяпина, Яновского, студеные зимы и тихие
летние вечера, Анну. Он вспомнил родину. Он вспомнил всех тех, кто делил с
ним вместе тяготы, а в тяготах - радости.
   - Мы едем в Оренбург ранним утром, - медленно проговорил Виткевич и, не
попрощавшись с послом, пошел к двери, на улицу, смотреть рождение утра.
   - Пы мыха ди ха [Будь счастлив (афг.)], - вслед ему сказал посол,
положил под язык щепотку табака и надрывно закашлялся. Закрыв глаза, он
подумал: "Хитер русский". Теперь посол был твердо уверен, что его спутник
- русский. "Отчего же он тогда побледнел, если не оттого, что увидел свою
родину, когда я заговорил о моей?"
   Даже дипломат не может говорить о родине спокойно.
 
 
   Глава пятая 
 
   1
 
 
   Неожиданное возвращение Виткевича вместе с афганским послом, доверенным
лицом эмира Дост Мухаммеда, произвело в Оренбурге впечатление, грому
подобное.
   Сначала Перовский оцепенел от радости. Потом объявил Ивану свой
восторг, как всегда, бурно. Губернатор увез Виткевича и Хуссейна-Али к
себе домой, и там, запершись в кабинете, они проговорили часа четыре
кряду. Когда беседа закончилась, Перовский сказал Ивану:
   - Два дня на отдых, а потом в Санкт-Петербург. К канцлеру Карлу
Васильевичу Нессельроду. - Губернатор улыбнулся и добавил: - Эк мы им,
столичным, нос утерли, а?
 
 
   2
 
 
   День, который Перовский дал Ивану на отдых, он решил использовать на
то, чтобы повидаться с Песляком.
   Характер Алоизия Песляка походил на характер старого деда, который,
отрешившись уже от своего собственного, личного, радуется лишь успехам
внуков своих. Песляк два раза дрался на дуэли, был лихим наездником, спас
от пожара трех людей, рискуя собственной жизнью, и в отличие от Ивана мог
выпить столько греховного зелья, что другим и не снилось. Никак нельзя
было подумать, что в этом храбром человеке, несколько суровом с виду,
столько мягкости душевной и доброжелательства к окружавшим. Виткевич очень
ценил дружбу Песляка. Дружба эта была проверена и учением в гимназии, и
сидением в одной тюрьме, и одним приговором, и ссылкой в одну и ту же
губернию, и ссорой, запомнившейся приятелям на всю жизнь. Случилось это за
несколько дней до второго похода Ивана в Бухару. Он зашел к Песляку на
минуту за одним из своих словарей, а засиделся до петухов, а разошлись
друзья разъяренными, аж красноглазыми стали от горячей шляхетской крови,
гордыней исполненной.
   - Человек должен быть доброжелателен, - говорил тогда Песляк, - а тот,
кто занимается философией, языками или историей, - особенно. Отчего,
спрашиваешь? Да оттого, что если к человеку с добром идти, так и он
добреет. А в доброте легче увидеть, что, зачем и почему. Но не в гневе или
предвзятости. Ты, Иван, смешной человек: все понимаешь, ко всему сердцем
да умом тянешься, а вид на себя такой напускаешь, что все разбегаются,
тебя завидев. Кто тебя знает, те прощают или не обращают внимания. А
незнакомые, которым ты неизвестен? Как с ними? Как они на тебя смотрят?
   - Что же, по-твоему, должен я с лицом добродушного болвана ходить и
слюни пускать? - огрызнулся Иван.
   Он ответил так грубо именно потому, что слова Песляка задели его за
живое.
   Виткевич понимал, что нельзя, ну, никак нельзя свою пережитую боль
как-либо, даже и внешним поведением, навязывать окружающим людям. Но, как
ни старался он себя сломать, ничего у Ивана не выходило, а если выходило,
то чрезвычайно слабо.
   Песляк поморщился, но ничего не ответил резкого. Наоборот, продолжал
еще более ласково и дружески; - Иван, нельзя так: что ни слово, то с
шилом. Тебе, вижу я, и самому все это претит.
   Но Виткевич был весь напряжен, натянут, словно нить: тронь - порвется.
Впереди был поход в Бухару. Иван не сдержался, нагрубил Песляку.
Расстались не попрощавшись.
   И вот сейчас, обнимаясь, рассматривая друг друга и снова обнимаясь, они
прятали в глазах слезы и не могли вымолвить ни слова.
   Человеку уезжавшему всегда кажется по возвращении, что за то время,
пока он отсутствовал, произошло столько же нового и интересного здесь,
сколько он пережил там. Поэтому Иван засыпал Песляка самими неожиданными и
разнообразными вопросами. Потом, выслушав столь же беспорядочные ответы
друга, Иван рассмеялся и сказал:
   - А за то - прости. Глуп я был тогда, как жандарм.
   Песляк махнул рукой: мол, пустяки, не стоит об этом.
   - Алоизий, друг мой хороший, что я видел - описать словами никак
невозможно! Это сказки детства и сны юности! Это такая красота, Песляк!
Луна на изразцах, на голубой глазури, которой минареты выложены, так по
ночам играет! В этом века, Македонский, Тимурленг. Там дышишь пылью
столетий, - Иван рассмеялся, - а пыль, надо сказать, въедливая, злая,
глаза жжет. А люди? Ежели в Бухаре, в центре города, глаза прикрыть да
постоять так минуту, прислушиваясь, кажется, будто море шумит. Правда, я
море с детских лет помню, но не ошибаюсь, когда говорю так. Море, истинное
море! То грозное, то тихое, ласковое... И - нищета. Бог мой, какая там
нищета! Болезни, голод. У людей животы к позвоночникам прирастают, кожа
прозрачная делается - через нее солнце просвечивает желтизною. Но ум, ум
какой! Смекалка! И рядом - дикость. И знаешь, что интересно? Я впервые в
Бухаре славянином себя почувствовал. Вместе, в одном: я поляк, Тимофей
русский, Зенченко хохол - все мы славяне. Одно племя!
   - Ну да, - кивнул головой Песляк, - и русские своих единоплеменников
секут, три шкуры, по-солдатски говоря, спускают, и хохлы и поляки в этом
не отстают...
   Иван забегал, принялся махать руками.
   - Маслов не Россия! Розен не Россия! Тимофей Ставрин - Россия. Темная,
добрая, светлая, сердитая! Но в ней сила, великая сила! И знаешь, я был
силой этой силен, смекалкой хитрющей славянской спасен, из смерти вырван.
Я вижу, удивляешься ты. Правильно! Все будут удивляться. Все, кто там не
был да нашего с тобою не пережил. Помнишь, говорил ты: "Доброжелательным
быть надобно". Да, да, да! Умница, Песляк, прелесть! Один за одного?
Ерунда! Один за всех - надорвешься, килу наживешь. Все за всех? Может
получиться. Перовский надо мной смеется: "Пестеля, - говорит, - в
Оренбурге прячу". А ты понимаешь меня, Песляк?
   - Не понимаю, - ответил тот, - но все же верю. Я тебе всегда верить
привык, Иван.
   За окном пели:
   Ах, Урал-д-река, широкая, Широкая, глубокая...
   Виткевич не умел петь. Но сейчас, подойдя к двери, распахнул ее широко
и стал подпевать, отчаянно перевирая мотив.
   В раскрытых окнах - ночь. Темная, но уже несущая в себе мягкие, чуть
заметные тона рассвета. Ибо всегда следом за ночью приходят свет и солнце.
   - Правильно сказано у пророка Исайи, - задумчиво сказал Иван: - "Еще
ночь, но идет утро..."
   "Сейчас, когда уж нет Ласточкина, я могу бумаге доверить то, чего не
доверю даже себе самому, а друзьям побоюсь высказать, дабы не показаться
неустойчивым, мятущимся, бросающимся из крайности в крайность.
   Раньше говорил: "Польша! Только великая Польша! Ура Польше -
единственной любви моей!" Потом, средь русских пожив, одним воздухом с
ними подышав, одних горестей хлебнув, говорить начал: "Лишь через свободу
в России - свобода Польше. Их дело и наше - одно, общее!"
   Кживицкий - бог с ним, он как червь, дань теплу после дождя. А ведь и
Песляк, думаю я, не сразу и не наверняка поймет перемену в моих воззрениях.
   Я чувствую: как брат старший нужен я азиатам, сынам вершин и просторов.
Разбуди меня ночью, скажи: "Иван - в Бухару, Иван - в Кабул!"-сразу все
брошу, туда пойду, потому что лекарь стремится к тому больному, которого -
верит он - излечить сможет. Для которого - верит он - всегда в его
подсумке лекарство нужное имеется.
   ...Сердце мое иногда бывает похоже на дом, в котором живут три
возлюбленные:
   Польша, Россия и Азия. Как примирить мне их? Как слить в одно целое,
как всем им сразу поклоняться?
   Видно, прав был Гумбольдт, когда говорил, что великий смысл слова
"движение" не понят еще людьми и не сразу понят будет. По-видимому, только
движение может объяснить мои искания.
   Сегодня нет моему сердцу ничего милей полыни. А завтра - розы всего
милее. Верно ли это? И да и нет, но правомочным и то и другое считаю.
Фрондер, который поклоняется одному лишь, даже ежели это одно косоглазо, -
нелеп, как нелепо и поколение его. Когда от многообразия приходишь к
единственно верной убежденности - вот тогда верно.
   И если я сегодня люблю полынь, то это отнюдь не значит, что я розу
отвергаю вообще, как будто ее и не было на свете. Чем большим окружающим
интересоваться буду, любить и остывать в любви своей, тем правильнее
окажется тот абсолют, к которому стремится разум любого человека. Важно,
чтобы вера была. А с нею - "стучи в барабан и не бойся!".
   Виткевич перечитал написанное, подумал немного да и запалил край желтой
бумаги пламенем свечи. Через минуту он выбросил пепел в окно, решив:
"Алоизий Песляк утверждает, что курам зола и пепел надобны. Вот и хорошо
- философствования мои курам на пользу послужат..."
   Ивану стало весело и свободно.
   Уснул он счастливым и во сне видел жареных окуней.
 
 
   3
 
 
   Экипаж остановился около парадного подъезда министерства иностранных
дел.
   Виткевич выпрыгнул первым, протянул послу руку, помогая выйти.
   Из проезжавшей мимо веселенькой кареты, на редкость изящной, похожей на
игрушечную, высунулась белокурая, прекрасная, еще более красивая, чем
раньше, Анна.
   - Иван! - закричала она звонко и чисто. Виткевич бросился к ней, забыв
обо всем на свете. ...Ночью, обним