из Орска поздним вечером. До конца не поняв
истинного смысла в губернаторском интересе Витковским, кстати говоря,
Виткевичем, как выяснилось на поверку, Маслов хотел на всякий случай
посадить ссыльного на гауптвахту. Но когда, наконец, после долгих раздумий
полковник пришел к этому решению, ему передали приказ губернатора.
Перовский требовал доставить к нему ссыльного немедленно.
   Маслов посадил Виткевича рядом с собой в коляску, и они покатили в
летнюю резиденцию. Тени от громадных деревьев, изрезанные острыми бликами
луны, лежали вдоль дороги, похожие на языки черного пламени.
   "Восемь лет промелькнуло, а словно день, - думал Иван, осторожно
отодвигаясь от мягкого, теплого плеча полковника. - Восемь лет. А чего
добился за эти годы?
   Устал. В двадцать два года - устал".
   Где-то далеко пели. Голоса нескольких мужиков, сильные и низкие, то
сливались в одно целое, то разламывались, мешая друг другу. Голоса улетали
в небо и там замирали.
   Ай, Урал-река, Глубокая!
   "И совсем не глубокая река, - поправил про себя Иван певцов, - Коварная
река.
   Шаг сделаешь неосторожный - и в омут, к рыбе царевой, красной - на
обед".
   Белый лебедь плывет, Расправляется.
   "Расправляется... Только лететь-то куда? Некуда лететь. Все равно
обратно вернется, коли осенью в полынье не замерзнет или лиса не пожрет".
   - Приехали, вылезай, - сказал Маслов, первым выскочив из коляски, резко
остановившейся около освещенного подъезда.
   Точно так же, как и три дня назад, непонятно откуда выскочил камердинер
и так же, как и в прошлый раз, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая,
провел прибывших к губернатору, на веранду.
   - Иди, - кивнул головой на дверь полковник, предлагая Ивану входить
первым.
   Иван вошел. Губернатор сидел в кресле и читал. В зыбком свете свечей он
показался Виткевичу богатырем из киргизских сказок. Губернатор отложил
книгу и шагнул навстречу вошедшим.
   - Ну, здоров, поручик, - сказал Перовский.
   - Я полковник, ваше превосходительство, - поправил его Маслов. -
Полковник, а не поручик...
   - А тебе-то здесь что надо, душа моя? Я не с тобой здороваюсь, а с
Виткевичем.
   - Но он же не поручик, он нижний чин, - попробовал исправить положение
Маслов, - Ах, боже мой, нижний чин! Ступай-ка, душа моя, домой, отдохни, а
мы тут побеседуем. Иди, право...
   Иван почувствовал, как в голове у него тонко-тонко зазвенело.
Перовский, по-видимому, заметил, как сильно побледнел Виткевич. Он взял
Ивана под руку и усадил в кресло.
   "Как скрутило беднягу, - подумал Перовский. - Аж серый весь стал".
   Когда Маслов вышел, Перовский пояснил:
   - Глупость сносна только при отсутствии самолюбия. Но умничанье,
соединенное с глупостью, производит смесь, невыносимую для моего желудки.
А ты располагайся.
   Ты у меня в дому, а я хлебосолен. И, как россиянин истый, языком
помолоть люблю.
   Губернатор опустился в кресло напротив и глянул прямо в глаза Ивану.
Серые глаза Виткевича сейчас сделались черными, оттого что расширились
зрачки.
   - Ну-ка, друг мой, скажи мне что-нибудь по-персиански, - весело
попросил Перовский.
   - Вазиха-йе авваль е-шома чемане дарад? [Как понимать ваши первые слова?
   (перс.)] - А по-киргизски?
   - Сиз айтканныз, чынбы? [То, что вы сказали, правда? (кирг.)] - Ну, а
по-афгански? Понимаешь?
   - Альбата, похежим [Конечно, понимаю (афг.)].
   - Молодец! - восхищенно произнес Перовский. - Просто слов нет, какой
молодец!
   Только что это ты говорил тут? Может, ругал? Может, ослом меня обозвал?
   Виткевич чуть усмехнулся.
   - Нет, господин губернатор. Я просто спрашивал, что означают ваши
первые слова, ко мне обращенные?
   - Ты про поручика, что ль?
   - Да.
   Перовский прошелся по веранде. Остановился. Заложил руки за спину,
начал раскачиваться с носков на пятки.
   - С сегодняшнего дня ты офицер. Об этом я позабочусь. Я не шучу, нет. С
этой минуты ты не только офицер. Ты - адъютант мой. И служить одному мне
будешь. А это хорошо. Хорошо, потому что я умный. Умней других. Понял?
   Виткевич молчал. Он научился молчать и слушать.
   - Понял, что ль? - переспросил губернатор.
   - Да. Понял.
   - Я, видишь ли, кальян курить полюбил. Не от причуды, нет. Изобретен он
на Востоке. А коли я это изобретение потребляю, значит оно любопытно, так?
   - Все ж таки от него кашель, - вставил Иван.
   - А. ты, брат, перец! - ухмыльнулся Перовский. Виткевич положительно
пришелся ему по вкусу. - Чистый перец. Ну, молодец, молодец, я люблю
таких. Да. Так вот, о чем бишь я? Изобретен кальян на Востоке. Так вот я и
хочу с ними, с восточными людьми, за одним столом посидеть, кальян
покурить. Вот я и хочу, чтобы ты меня с теми, с азиатами, поближе
познакомил. Понять их хочу. А? Лихо? А? Чего молчишь?
   - Какие обязанности мне вменяться будут?
   - А я почем знаю? Сам выбирай! Сам. Что хочешь, то и вменяй.
   Перовский прошелся по веранде и, остановившись за спиной Ивана, крикнул
с такой силой, что даже в ушах заломило:
   - И"-эй!
   Вошел камердинер.
   - Портняжный мастер здесь? - спросил Перовский.
   - Ожидает, Василий Алексеевич.
   - Хорошо. Ступай.
   Камердинер вышел.
   - Иди к портному, Виткевич. В порядок себя приведи, офицеру
приличествующий. О деньгах не тужи. Я плачу за тебя.
   Иван поднялся, чтобы уйти. Перовский обнял его за плечи, подвел к
балюстраде веранды и кивнул головой на Восток, за Урал.
   - Азия, - тихо сказал губернатор.
   Там полыхали зарницы.
 
 
   Часть вторая 
 
   Глава первая 
 
   1
 
 
   Полицейский агент в Подгурже отличался довольно редким среди австрийцев
пристрастием к греховному зелью. Выпив, он становился необычайно
разговорчивым.
   Его друг, жандарм Ротвиц, человек добрейшей души, гладил агента по
большой лысой голове и вздыхал:
   - Все выдумываешь ты. Фриц.
   Фриц Горовиц действительно выдумывал. Он выдумывал мнимые заговоры
злодеев-революционеров, а выдумав, писал письма правительствам,
посольствам и полицейским ведомствам восьми европейских государств,
Сначала в русском консульстве в Кракове удивлялись, получая подобные
донесения.
   После проверки выяснилось, что все это пустой вымысел, и на письма,
приходившие от подгуржского агента аккуратно двадцатого числа каждого
месяца, в канцелярии консульства начиналась охота: каждому хотелось
прочесть о "заговорах" первым.
   ...В июле 1832 года в Краков был назначен генеральным консулом
действительный статский советник Заржецкий. Утром двадцатого июля он
пришел в консульство раньше обычного, потому что забыл на своем рабочем
столе письмо от графини Сосновской, написанное в выражениях, позволявших
судить о близости их отношений.
   Консул считал себя человеком высоконравственным и поэтому опасался, что
письмо могут прочесть подчиненные. Он волновался всю ночь. Обнаружив
письмо на столе в прежнем положении, консул успокоился. Домой возвращаться
не было смысла, и Заржецкий решил просмотреть пришедшую корреспонденцию.
Его внимание привлек большой фиолетовый пакет за четырьмя сургучными
печатями. Заржецкий сломал сургуч и вытащил хрустящий лист бумаги.
   Первые строки заставили его вздрогнуть. Прочитав письмо до конца,
консул оглянулся на дверь и быстро пошел к себе в кабинет.
   Когда пришли на службу чиновники, они первым делом бросились искать
письмо от Горовица. Впервые за последний год от агента корреспонденции не
поступило.
   Решивши, что Горовиц, по-видимому, занемог нервическою горячкой,
чиновники расселись по местам и занялись своими делами.
   Через час дверь кабинета консула отворилась, и, ни на кого не глядя,
Заржецкий быстро прошел через комнату. Вскоре он вернулся и коротко бросил:
   - Прошу всех ко мне.
   Чиновники переглянулись и гуськом двинулись следом за консулом,
наступая друг другу на пятки. Потирая руки, Заржецкий несколько раз
прошелся по кабинету. Он был взволнован и поминутно поправлял воротник
рубахи, врезавшийся в шею.
   - Милостивые государи, - начал консул, - мне поступило сообщение о
злодейском революционном заговоре против коронованных особ.
   Желая подчеркнуть эффект, Заржецкий поднял палец и повысил голос:
   - Мне, господа...
   В этот торжественный момент Ванечка Постаев, самый молодой из
чиновников, увидел на столе вскрытый фиолетовый пакет и прыснул со смеху.
Консул вздрогнул. Постаев натужно закашлялся, стараясь заглушить смех.
Заржецкий сурово посмотрел на него и опустил палец. Эффектный жест не
вышел.
   - Господа, - продолжал он прежним, обычным своим голосом.
   Но даже выходка мальчишки-чиновника не смогла испортить прекрасного
настроения консула. Еще бы! Всего несколько дней в должности - и раскрытие
злодейского заговора! Консул воодушевился снова.
   - Итак, господа, мой друг и наш доброжелатель Горовиц в секретной
депеше сообщил мне...
   И только при этих словах консула все чиновники поняли, наконец, чему
смеялся Постаев. Чиновники начали багроветь от сдерживаемого хохота.
   - В чем дело, господа? - нахмурился консул.
   - Он сумасшедший! - выпалил Постаев и уже в голос захохотал.
   - То есть как это? - растерялся Заржецкий.
   - Точно так, - подтвердил старший по канцелярии, - он сумасшедший-с...
   Заржецкий грузно, опустился в кресло, почувствовав пустоту в желудке.
Он расстегнул пуговицу у шеи и жалобно сказал:
   - А я уже нарочного послал в Варшаву..
 
 
   2
 
 
   Рапорт Заржецкого вызвал в Варшаве переполох. Из Варшавы немедленно
отправился гонец в Петербург, к Бенкендорфу.
   "Милостивый государь, Александр Христофорович!
   Генеральный консул в Кракове уведомляет, что по дошедшим до него
сведениям... в Вюрцберге составлено тайное общество, имеющее целью
злодейский умысел, угрожающий Коронованным особам. Из числа сих лиц купцу
Пабстману поручено проникнуть с сею целию в Австрийские владения, а
позументщик Гутброд и часовые мастера Бешль и Майер, а равно некто Амберг
назначены для свершения таковых же преступных покушений в других
государствах..."
   После получения этого рапорта Александр Христофорович повелел разослать
во все губернии государства Российского секретные письма, в которых
содержался приказ арестовывать всех Пабстманов, Гутбродов, Бешлей,
Майеров, а равно Амбергов.
   Первым откликнулся генерал-губернатор столицы граф Эссен. Он писал:
   "Милостивый государь, Александр Хрисгофорович!
   Вследствие отношения Вашего, я предложил С.-Петербургскому гражданскому
губернатору и обер-полицмейстеру, дабы употребили деятельные и строжайшие
меры к арестованию и представлению иностранцев; купца Пабстмана,
позументщика Гутброда и часовых мастеров Бешля и Майера, а равно некоего
Амберга в случае нахождения кого-либо из них в столице или губернии, или в
случае прибытия в оные.
   Поспешая уведомить Вас, милостивый государь, о сем распоряжении, долгом
поставляю присовокупить, что так как оные иностранцы могут скрываться под
чужими именами, то не излишне было бы иметь приметы их.
   С совершенным почтением и истинною преданностью имею честь быть Вашего
сиятельства покорнейшим слугою Петр Эссен".
   На запрос III отделения о приметах злодеев из Варшавы ответили:
   "Милостивый государь, Александр Христофорович!
   Действительный статский советник Мордвинов просил меня о сообщении
примет вышеозначенных лиц или других вернейших указаний.
   Я сносился по сему предмету с генеральным консулом в Кракове, от коего
получил первоначальные сведения об означенном обществе, но статский
советник Заржецкий уведомил меня, что он получил сведения о таковом
заговоре от полицейского агента, пребывающего в Подгурже. И что как это
есть единственный источник, из которого он мог почерпать какие-либо
пояснения, то он и находится в невозможности доставить требуемые сведения".
   После этого письма Бенкендорф потерял интерес к "тайному обществу".
Благо своих российских тайных обществ, действовавших, а не мифических
хватало. А в III отделение еще много лет спустя время от времени поступали
донесения от жандармов российских, арестовывавших всех Пабстманов, Бешлей
и прочих злодеев, выдуманных больной фантазией австрийского полоумного
полицейского Фрица Горовица.
 
 
   3
 
 
   Через год после начала злополучной истории с Манерами, Бешлями, а равно
и Амбергами, уже после того, как в Петербурге, в царстве Польском, в
Белоруссии и Нижнем Новгороде были взяты под стражу все лица с
вышеперечисленными фамилиями, уже после того, как их, подержав в кутузке,
наиделикатнейшим образом допросили, а потом, извинившись, отпустили на все
четыре стороны, только после всего этого делом Бешля, Пабстмана, Майера и
Амберга занялись в Оренбурге.
   И - ужас и счастье одновременно - Майер нашелся. Да не какой-нибудь
завалящий, а настоящий, польский; солдат, служивший в здешних краях не
первый год. За Майером было установлено наблюдение, но поскольку ничего
интересного наблюдение не дало, дело решили убыстрить. Однажды, когда
Майер вышел за крепостные ворота, он был схвачен и доставлен в
Оренбургский тюремный замок по обвинению в "попытке бежать в степи".
   Устав молотить кулаками в холодную стену одиночного каземата, Людвиг
Майер лег на постель и сразу же уснул, истомленный переживаниями бурного
дня. Проснувшись, он увидел над собой лицо жандармского офицера. Офицер
неотрывно смотрел на него.
   - Господин Майер относится к своему аресту, как истинный стоик.
   Майер вскочил на ноги и, путая русские слова с польскими, закричал,
размахивая руками:
   - За что?! Проклятье! Почему я здесь?!
   Кричал он утомительно долго и безалаберно.
   Уфимский мещанин Андрей Стариков, сидевший в соседней камере за
"обложение гражданского губернатора Дебу взяточником и вымогателем",
презрительно скривил губы. "Так ли надо кричать-то? Новичок, видно.
Кричать с подвываньем надо, чтоб жалость вызвать". И он завыл тонким
голосом, всхлипывая.
   Услыхав его вой, Майер замолк. Прислушался. Глаза округлились от ужаса,
и он начал беспокойно вертеться по камере. Жандарм сосредоточенно чистил
ногти.
   - Что это? Что это? - быстрым шепотом спросил Майер. - Это что же?
   Жандарм, казалось, не обращал на него никакого внимания. Ногти у него
были розовые, формой похожие на круг. Это сердило жандарма, и он спиливал
их по краям, стараясь придать форму ромба.
   Майер приложился к стене ухом. Рядом кто-то выл так, что, казалось,
мучали его невозможно. По спине у Майера поползли холодные, колючие
мурашки. Он подбежал к жандарму и заглянул ему в глаза. Тот спрятал в
карман пилку для ногтей, еще раз внимательно оглядел свои пальцы и,
поднявшись со стула, начал приближаться к Манеру. Он смотрел поверх
Майеровых глаз, куда-то в надбровье. Майера объял ужас. Жандарм медленно
шел на него. Шаг, еще шаг, еще. Майер отступал, осторожно ощупывая пятками
место позади себя. Ему казалось, что он вот-вот должен провалиться в
какую-то яму. Потом Майер ударился спиной о стену и остановился.
   Остановился и жандарм.
   - Нуте-с, милостивый государь, - тихо сказал он, - отвечайте сразу, не
думая:
   где Пабстман?
   - Я не знаю, - быстро ответил Майер и сглотнул слюну.
   - Где Амберг?
   - Не знаю, не знаю, - быстро прошептал Майер, поднимая руки к лицу.
   - Отвечай! - рявкнул жандарм. - Отвечай!
   Майер почувствовал, как в груди у него что-то оборвалось, он закачался
и начал медленно оседать на пол.
   Когда по прошествии нескольких месяцев жандармский чин из Оренбурга
приехал в столицу и в числе прочего рассказал о задержании Майера, к его
сообщению отнеслись весьма сдержанно: Майеры, Мейеры, а равно и Моеры за
этот год достаточно надоели чиновникам III отделения. Кто-то даже весьма
прозрачно намекнул на то, что. все это дело с Вюрцбергским обществом
просто-напросто вымысел, "причуда романтики".
   В Оренбурге стало известно это мнение центра. Было принято решение
держать Майера под стражей. На всякий случай. Если он в себе никаких
злоумышлении не таит - хорошо. А ежели таит - того лучше. И для него
самого, как не имеющего возможность свой умысел в исполнение привести, и
для тех особ, противу которых возможный вымысел мог быть направлен. И так
и эдак - все хорошо. И все по-христиански. Если не виновен - "Христос
терпел и нам велел". Если виновен - то и говорить не о чем. А отпустить
опасно: все-таки Майер.
 
 
   4
 
 
   С того времени как Виткевич стал адъютантом губернатора, жизнь его
удивительным образом переменилась. Главной и единственной его работой была
та, к которой он стремился последние годы: изучение Востока. И в этом он
успевал делать столько, что даже работоспособнейший Владимир Даль только
разводил руками.
   Иван проводил большую часть времени в. архивах генерал-губернаторства.
Он бродил по подвалу, в котором хранился архив, среди пыльных полок,
уставленных кипами бумаг, порыжелых от времени, развязывал их - на выбор -
и, примостившись на перевернутом ящике, погружался в чтение манускриптов-
российских, таджикских, персидских, арабских. Чего здесь только не было!
Переписка оренбургских губернаторов с бухарскими и хивинскими ханами,
сообщения о крестьянских бунтах, торговые книги прошлых лет - все это было
разбросано, не систематизировано.
   Наиболее ценные рукописи Иван откладывал в сторону и уносил к себе. Там
он и работал: делал выписки, переводил, на отдельные карточки записывал
новые, неизвестные ему слова, составлял краткий очерк истории торговли
России с Востоком. Изучая торговлю, цены, потребности восточного рынка, он
в который раз поражался безмозглой политике Нессельроде. К восточному
рынку в России относились словно к досужему, а подчас просто надоедливому,
пустому занятию.
   Интересы народов, соседствующих с Россией за Уралом, не учитывались в
торговых операциях. На этом государство теряло сотни тысяч золотых рублей.
   Работая с манускриптами, Иван узнавал имена неведомых миру героев -
землепроходцев, покорителей пустыни. Изучая материалы архива, Виткевич
заново оценивал удачи и ошибки своего путешествия в Бухару, определял, как
следовало бы идти в Азию, если судьба пошлет ему счастье повторить свой
поход через пески, в Бухару - город сказки.
   Когда Иван попал в Бухару в первый раз, он еще не осознал себя как
ученый, как востоковед. Свой возможный, следующий поход сейчас он
представлял научной, тщательно продуманной экспедицией. Виткевич отдавал
себе отчет в том, что Петербург никогда не отправит его с научной
экспедицией в Бухару, да и бухарский хан такую миссию не примет. Бухарский
хан понимал только один язык - язык торговой миссии, а все остальное он
считал тонко замаскированной хитростью.
   Поэтому Иван готовил себя к такой экспедиции, которая бы ничем не
вызвала подозрений у ханских стражников и позволила бы ему собрать
языковый, литературный и исторический материал. Религиозный фанатизм
мусульман не разрешил бы Виткевичу прийти в Бухару с крестом на груди.
Следовательно, он мог по-настоящему плодотворно работать на Востоке, лишь
считаясь человеком Востока.
   А для этого Восток надо было знать великолепно. И Виткевич выбирал из
документов самое интересное. Он рассчитывал когда-нибудь написать книгу о
племенах, кочевавших по Устюрту, о Бухаре, о ее людях, обычаях, языках...
   ...Виткевичу сейчас работалось как никогда раньше хорошо и потому, что
он чувствовал заинтересованность в его труде со стороны окружавших его
людей: Даля, Перовского, ссыльного композитора Алябьева. С приездом нового
генерал-губернатора в Оренбурге многое изменилось, а главное - изменился
самый дух города. Оренбург стал воротами в Азию. Науку и просвещение
определял небольшой круг людей, но, общаясь с другими, они не могли не
оставить следа в сознании местных жителей.
   Владимир Даль, Александр Алябьев, ссыльный поляк ботаник и
естествоиспытатель Фома Зан, путешественник Кармин, геолог и ботаник Карин
- все эти люди, близко окружавшие Ивана, не могли не наложить своего
отпечатка на мышление и работу Виткевича. Все эти люди не могли не
помогать ему в его труде. И они помогали.
   У Виткевича во