Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

                             ДУНЕЧКА И НИКИТА

                                 Повесть



     - Идиоты, - сказал Никита. - Пустите, спать хочу.
     Он  лежал на  кровати одетый.  Он  лег под утро,  потому что всю ночь
просидел над книжками по актерскому мастерству. Голову он накрыл подушкой,
чтобы  не  слышать шума  с  улицы.  Улица просыпалась рано.  Дворник сонно
переругивался с  милиционером и громко шаркал метелкой по сухому тротуару.
В доме напротив,  на втором этаже,  в третьем окне слева,  мальчик в очках
садился за рояль по утрам и наяривал гаммы. Никита часто разглядывал его в
бинокль.  У  очкастого мальчика были  короткие пальцы  и  веснушчатый нос.
Никита его ненавидел.
     Степанов снова тронул Никиту за плечо.
     - Ну? - спросил Никита из-под подушки. - Чего?
     - Вставай.
     - Гады вы все. Мучаете человека.
     - Мы привели Дуню, - сказал Степанов.
     Никита сбросил подушку,  сел на  кровати и  стал тереть лицо.  Он тер
лицо обстоятельно, разминая мышцы по системе йогов.
     - Все-таки да? - спросил он.
     - Что я могу поделать?
     - Когда?
     - Назначили на десять утра.
     - Кто судья?
     - Черт его знает. У тебя нет ничего выпить?
     - Нет,  потому что  пить нехорошо,  если сражаешься или когда пишешь.
Так,  кажется,  у Папы... А я сегодня сражаюсь. Ну-ка, стань. Колоссальный
прием...  Протяни левую.  Захватываю у кисти,  понял?  Рывок на себя, ногу
вперед с резким выбросом - и ты в партере.
     - Я, милый, на галерке.
     - Слушай, у меня сегодня зачет по драке, а может, еще консультация по
мастерству. Что я стану делать с Дунькой?
     - Нам ее не с кем оставить.
     - А как ее будут делить?
     - Отстань, а?
     - В холодильнике есть прекрасный квас. Хочешь? Могу выдать.
     - Я хочу выпить.
     - У тебя, кстати, деньги есть?
     - Есть.
     - Одолжи десятку.
     - На.
     - До,  ре,  ми,  фа,  соль,  ля, си, мне спасибо, вам мерси, - сказал
Никита и пошел в ту комнату, где Надя сидела с Дунечкой.
     - Здорово,  сестреночка,  -  бодро сказал Никита и поцеловал Надю.  -
Племяшечка, привет.
     - А я сегодня весь день с тобой буду, - сказала Дуня.
     - Мешать станешь?
     - Конечно.
     - Выдеру.
     - Меня драть нельзя, я нервная.
     - Вы оба понимаете,  что творите? - спросил Никита. - Может, отложите
ваш бракоразводный про...
     - Никита! - Надя показала глазами на Дуню.
     - Ничего,  говорите,  я вас не буду  слушать,  -  сказала  Дунечка  и
приложила пальцы к ушам, - я вместо этого смотреть буду.
     - Пожалуйста,  не отпускай ее ни на шаг, - сказала Надя, - нам просто
не с кем ее оставить, понимаешь? Никого нет, кроме тебя.
     - Мама вернется послезавтра...
     - Я не виновата, что все это назначили на сегодня.
     Дунечка пошла в  ту  комнату,  где  у  окна сидел Степанов.  Она шла,
подпрыгивая на носочках.
     - Смотри, - сказала она, остановившись возле двери. - Я умею на самых
кончиках, как балерина.
     - Ах ты рыбонька моя, - сказала Надя и вышла на кухню.
     Никита пошел следом за ней.
     - Еще ж не поздно, - сказал он. - Ты ведь любишь его.
     - Я его ненавижу.
     - Он тебя любит.
     - Он негодяй, я его видеть не могу.
     - Ты без него повесишься через полгода.
     - Ну и пусть.
     - А как вы будете с Дунькой?
     - Она будет со мной.
     - Она будет без отца.
     - Она будет со мной,  - повторила Надя, - ясно тебе? И вообще, не суй
свой нос туда, куда не надо.
     - Как с Дунькой сидеть,  так <Никиток>, а как говорю правду - так <не
суй нос>. Ты - сумасшедшая.
     - Сам очень хороший.
     - Мне по долгу велено,  я -  артист.  Артист обязан быть сумасшедшим,
иначе он станет дерьмом.
     Никита ушел в  ванную,  залез под  душ  и  задернулся занавеской.  Он
плескался и повизгивал тонким голосом.
     - Надька, - крикнул он, - потри спину.
     Надя  выключила газ,  поставила медную кофейницу на  стол  и  пошла в
ванную.
     - Какой  долдон вымахал,  -  сказала Надя,  -  а  вроде вчера я  тебя
грудного купала.
     - Не подглядывай,  - сказал Никита, - я тебя стесняюсь. Слышь, Надьк,
а  чего ты такая красивая перед разводом стала?  Влюбилась?  Или страдание
делает женщину прекрасной?
     - Страдание. Нагнись ниже.
     - Больно дерешь!
     - Не кричи. У тебя спина грязная.
     - Спина -  не душа,  прожить и с такой можно.  Слушай,  а вот для вас
имеет значение, какая у мужчины фигура?
     - Конечно.
     - У меня ноги тонкие.
     - Дурашка, - сказала Надя, - это красиво.
     Она села на  край ванны и  заплакала.  Плакала она по-детски:  у  нее
катилось по щекам много слез и сразу же краснел нос.
     - Идиоты, - сказал Никита, - вы идиоты. Выйди, я буду вытираться.
     Степанов сидел возле окна,  а Дунечка танцевала посреди комнаты.  Она
любила танцевать.
     Степанов смотрел на дочь и  вспоминал,  как семь лет назад в такой же
летний день Дунечку привезли из родильного дома.
     Есть разница в том,  как относятся к новорожденному мать и отец. Надя
подолгу просиживала возле Дунечки -  сморщенной,  коричневолицей,  пищащей
хриплым голосишком,  - и смотрела на нее с умилением, и находила сходство:
<Уши у нее твои,  и брови твои,  и подбородок твой>. А Степанов смотрел на
этот  пищащий  комочек  с  осторожным  любопытством,   не  видел  никакого
сходства, но соглашался с Надей и недоуменно хмыкал: <Моя дочь...>
     Люди -  те же позвоночные, только высшая их форма. Волчица облизывает
детеныша, подолгу глядит на него, положив длинную морду на толстые лапы, а
волк  гуляет себе  по  лесу,  мимо слепых волчат проходит равнодушно -  не
придавить бы,  - и только. Волк начинает брать детеныша с собой, когда тот
делается постарше и когда мать уже не смотрит на него с такой нежностью, а
порой даже прикусит за загривок,  если что не так.  У  зверей младенчество
принадлежит матери, зрелость - отцу. У людей - так же.
     - Папочка, - спросила Дуня, - а у вас когда начнется баракоразводный?
     - Что?
     - Так Никита сказал.
     - Не болтай, мать, ерунды...
     - Ну какая ж я тебе мать,  -  рассудительно сказала Дунечка, - я твоя
дочка.
     - Дуньк, скажи <рыба>, - попросил Степанов, закрыв глаза.
     - Рыба.
     - Раньше ты говорила - лыба. Ну-ка, иди, я тебя поцелую.
     - Вы меня всегда целуете, когда ссоритесь.
     - Смотри, какой пух тополиный летает.
     - А зачем он летает?
     - Весна...
     - Пусть бы зимой летал, тогда падать не больно.
     Вошел Никита:
     - Она уже ушла.
     - Пока, Дунечка, Никиту слушаться безо всяких.
     - А со всякими?
     Никита  и  Степанов  посмотрели друг  на  друга.  Степанов  поднялся,
потянулся, захрустев пальцами, и пошел в суд - разводиться.


     - Дунька, порубать хочешь?
     - Знаешь,   как  папа  говорит?  Он  говорит:  <рубансон-гоглидзе>  и
<кирневич-валуа>.
     - А что такое <кирневич-валуа>?
     - Очень просто. Это когда в рюмку наливают водку.
     - Ясно. Яичню <рубансон-гоглидзе>?
     - Не хочется.
     - Мало ли  что  не  хочется...  Надо.  Человек есть то,  что он  ест.
Поняла?
     - Нет.
     - Что нет?
     - Как же он может быть тем, что ест? Ведь человек не еда.
     - Ты у меня Гегель.
     - Ну  какой  же  я  Гегель,  Никит?  -  снова  рассудительно ответила
Дунечка. - Я девочка.
     - Ладно, девочка. Сиди, я пойду глазунью жарить.
     Дунечка осталась в комнате одна.  Улыбка сошла с ее лица, и оно вдруг
сделалось взрослым и  скорбным.  Она подошла к  окну и  стала разглядывать
улицу, по которой с ревом проносились расплющенные машины, торопились люди
- большеголовые и  с  коротенькими ножками.  А  когда к остановке подъехал
рычащий автобус и пустил струю дыма,  Дунечка сделала шаг от окна - так он
был грозен, этот красный автобус, если глядеть сверху.
     Дунечка еще немного поглядела в окно,  потом ей это наскучило,  и она
решила порисовать.  Она взяла красный карандаш и  нарисовала на  оборотной
стороне синей тетрадки танцующую женщину с  сумочкой в  левой руке.  Глаза
танцовщицам Дунечка рисовала длинные и  раскосые,  волосы  -  распущенные,
падающие на  лоб.  Она  умела рисовать танцующих женщин:  она  чувствовала
движение и,  когда рисовала,  делала ногами те  самые движения,  которые в
рисунке повторяли танцовщицы с  худыми длинными руками,  с  сумочками и  в
шляпках на распущенных волосах.
     Дунечка полюбовалась танцовщицей,  немного потанцевала сама, а потом,
вздохнув,  принялась убирать Никитину кушетку.  Движения ее  были  точны и
повторяли движения матери, когда та по утрам убирала кровати.
     Дети точно повторяют движения.  Но кто сказал, что они так же точно и
цепко не  повторяют те  слова,  которые слышат?  Кто  сказал,  что  они не
понимают смысл этих слов -  тех злых,  обидных и горьких слов, без которых
вряд ли обходится какая семья?
     <Ты еще маленькая>,  <ты этого не понимаешь>.  Какая глупость! Плохая
память -  бич людей.  Родители забывают самих себя - семилетних. Вспомните
себя  в  семь лет  те,  которым сейчас тридцать!  Вспомните!  Ведь вы  все
понимали в семь лет -  особо остро, может быть, даже точней, чем понимаете
сейчас, потому что тогда ваше сознание не было загромождено тем, что ханжи
называют  <богатым  опытом>.   Доброта  человека  должна  проверяться  его
отношением к детям.


     - Дунька, иди сюда! - крикнул из кухни Никита. - Яичня готова.
     - Где у тебя веник?
     - Веник после, сначала калории.
     - А что это - калории?
     - Единицы тепла.
     - Какие единицы? - спросила Дунечка. - Длинные палочки?
     - Разные бывают.
     - Они вроде микробов?
     - Двоюродные братья.
     - Баба говорит, что у микробов есть руки и ноги.
     - А как про мозг? Баба на этот счет данных не имеет?
     - Дурачок ты даже совсем, - сказала Дунечка таким голосом, каким Надя
говорила  Степанову,  когда  радовалась чему-нибудь.  -  Глупенький совсем
даже.
     - Ах ты моя душечка! - засмеялся Никита.
     - А знаешь, как мама говорила, когда они ссорились?
     - Знаю...
     - Я тебе сделала сюрприз на букву <у>, Никит...
     - Какой?
     - Уб...
     - Ну, давай, давай... - сказал Никита, глядя в газету.
     - Я так не буду. Ты не со мной говоришь.
     - Дуня, запомни раз и навсегда: газета - это самое массовое оружие.
     - Как сабля?
     - Почти.
     - Убра...
     - Не понимаю.
     - Убрала кровать, дурачок!
     - Ты давай без фамильярности. Я не дурачок, а твой дядька.
     - Ты не говори <дядька>, ты <дядя> говори.
     - Почему?
     - <Дядьки> в магазинах ходят, и <тетки> тоже.
     - Ешь яичню.
     - Не хочется.
     - А зря.
     - Я когда маленькая была, говорила <хочечя>, а не <хочется>.
     - А сейчас ты большая?
     - Конечно. Осенью в школу пойду.
     - Хочется в школу?
     - Что ты... Кому хочется учиться?
     - Евдокия,  ты - враг прогресса, - сказал Никита. - Пошли в институт,
я драться должен.


     Надя сидела в темном углу, на скамейке, отполированной до зеркального
блеска  тысячами людей.  В  судах  много  темных  углов  и  отполированных
скамеек.  Степанов  гулял  в  садике,  где  толпились  люди,  вызванные на
судебные заседания. Люди говорили негромко, но очень оживленно, и все, как
один, курили <гвоздики>.
     Один  из  заседателей  задерживался  на  полчаса,  и  поэтому  начало
судебного  разбирательства  перенесли  на  одиннадцать.  Возле  Нади  села
женщина с грудным ребенком.
     Надя  смотрела  на  спящего  мальчика  в   синей  вязаной  шапочке  и
вспоминала,  как они тогда жили в деревне. Это было шесть лет назад, когда
Дунечке исполнилось полгода.  Она  часто  болела,  по  ночам просыпалась и
кричала - надрывно, на одной ноте. Степанов приезжал поздно, часов до трех
сидел за работой на дощатой веранде,  дымил, как паровоз, одну сигарету за
другой и  рисовал на  полях  синей  полотняной бумаги одинаковых бородатых
мужчин с  капитанскими английскими трубками во рту.  Засыпал он поздно,  и
Надя,  чтобы не будить его,  ходила с Дунечкой,  прижав ее к себе,  до тех
пор,  пока девочка не успокаивалась. Надя укладывала ее в кроватку, а сама
садилась к  раскрытому окну и  смотрела,  как  желтая луна процарапывалась
сквозь заросли кустарников.  В  одном и  том же месте,  точно в одно время
начинал заходиться соловей. Он был неистов и нежен. Черные сосны разрезали
голубое ночное  небо,  подсвеченное серебряным светом луны.  Иногда,  если
налетал ветер,  было  слышно,  как  под  горой  шумела  река  на  песчаных
перекатах.  Во всем этом -  в  Дуне,  которая посапывала в  своей плетеной
кроватке, в том, как что-то бормотал во сне Степанов, в ночи, которая жила
тихой,  таинственной жизнью,  - во всем этом было счастье, и Надя тихонько
смеялась и  чувствовала,  как  у  нее  от  этого  счастья холодеет кожа  и
делается шершавой, как бывает, если замерзнешь зимой.
     - У вас муж? - спросила Надю женщина, сидевшая с ребенком.
     - Что? - не поняла Надя.
     - Говорю - у вас муж?
     - У меня развод.
     - А...  У  меня-то муж тут.  Судить будут.  Пьяный стекла в  магазине
побил.  Так он хороший у нас, а вот если выпьет - так обязательно разобьет
чего-нибудь и куражится. Я ему, дураку, говорила: <Ты лучше меня шугани, и
то позора будет меньше>.
     - Да, - сказала Надя, - конечно.
     - А  теперь  штраф  сунут,  а  мы  гардероб  хотели.  Сейчас  хорошие
появились...  Полированные и  с  зеркалом,  по  девяносто семь.  Судья-то,
говорят, женщина. Это ничего, а если мужик - так тот без жалости. А мой-то
- тихий, когда не пьет, ласковый.
     К  скамейке  подошел  здоровенный  парень  в  кепке.   Кепка  на  его
проволочных курчавых волосах держалась каким-то чудом,  и Наде показалось,
что она вот-вот упадет.
     - Пришел,  ирод окаянный, - сказала женщина, - глаза б мои на тебя не
смотрели, жирафа кучерявая!
     - Ладно... - сказал парень, сморщив лицо, - чего паникуешь...
     - Пускай тебя посадят, паразита, пускай!
     - Ладно,  -  повторил парень,  -  чего шумишь...  Что в тюрьме, что с
тобой - один ляд.


     - У  вас  спички нет?  -  спросил Степанова старик в  толстых роговых
очках.
     - Пожалуйста.
     - Благодарю вас. Вы по делу или слушать?
     - Это как?
     - Любопытствуете или у самого неприятности?
     - А вы?
     - Я, изволите ли видеть, укрепляю институт судебной гласности. Слушаю
и  реагирую.  Судье  важно  видеть реакцию зала.  У  нас  утеряна прелесть
реакции зала на происходящее в судебном заседании.
     - На пенсии?
     - Да.
     - Бывают интересные дела?
     - Неинтересных дел  нет.  Каждое интересно,  только если судья сумеет
достигнуть подлеца, вывернуть его, вывернуть.
     Степанов достал блокнот и записал: <Важно суметь вывернуть подлеца>.
     - Не из <вечерки>, случаем?
     - Нет.
     - Скучны у нас судебные отчеты, как морковный пюрей.
     Степанов снова вытащил книжечку и записал:  <Старая сволочь,  говорит
не <пюре>, а <пюрей>.
     - А по прежней профессии вы кто? - спросил Степанов.
     - Повар.
     - Повар?
     - Да, изволите ли видеть. Повар, с вашего позволения. Кормил прежних,
а после ублажал вегетарианцев нарпита. Так вы с неприятностями?
     - Папаша,  -  сказал Степанов,  -  вам бы  лучше на печке со старухой
сидеть...
     Повар поднял пегие, торчащие вперед брови и тоскливо ответил:
     - Старуха-то  померла.  Вот  и  грущу.  А  молодую  брать  -  опасно,
жилплощадь высудит.
     Степанову стало мучительно стыдно:  и за то,  что он так грубо сказал
старику, и за то, что в своей книжечке написал <старая сволочь>.
     <Скорее-то сволочь -  я,  - отметил он про себя, - и не старая. А это
значительно хуже>.


     В   институте  было  полно  студентов.   На   первом  этаже  метались
<режиссеры> - сегодня они сдавали мастеру этюды. На втором этаже в комнате
номер  13  сидел  Немировский  -  преподаватель  по  классу  фехтования  и
сценического боя.  По  коридору,  мимо  комнаты 13,  ходили актеры второго
курса и зубрили диамат.
     - Сиди здесь,  - сказал Никита Дунечке, - вот на этом стуле, и никуда
не уходи.
     - Нет,  -  ответила Дунечка,  -  мне  страшно одной.  Они  вон  какие
волосатые.
     - Это студенты.  Перед экзаменами не стригутся, поняла? Сиди тут и не
рыпайся.
     Никита пошел к двери.  Дунечка,  побледнев от волнения,  пошла за ним
следом.
     - Дуня, - сказал Никита, - я что сказал?
     - Я тогда с тобой играть никогда не буду,  - сказала Дунечка дрожащим
голосом. Она так всех пугала дома. Если ее наказывал отец или зазря ругала
мать,  она  начинала  дышать  носом,  раздувала свои  круглые  ноздряшки и
говорила: <Ну ладно, я тебе больше никогда ничего не нарисую>.


     Зачем вы  стареете,  люди?  Зачем вы делаетесь разумными,  взрослыми?
Зачем  вы  не  пугаете  друг  друга  тем,  что  <больше никогда ничего  не
нарисуете>?


     Никита вошел в тринадцатую комнату и сказал:
     - Здравствуйте, Аркадий Борисович.
     Напротив  Немировского,  высокого,  тонкого,  чертовски элегантного и
седого, стоял напарник Никиты Коля Курчаев.
     - Здравствуй, друг мой. Ну, готов? - спросил он блестяще поставленным
голосом. - Что будем показывать?
     - С-сцену драки,  -  сказал Коля.  Он всегда заикался перед тем,  как
начинал <работать> этюд.
     - Я понимаю, что не объяснение в любви; нежность не по моей части.
     Немировский уже тридцать лет ставил драки и  фехтовальные бои во всех
московских театрах.
     Никита повесил на спинку стула куртку и отошел к стене, туда, где был
разостлан серый  продырявившийся мат.  На  нем  дрались двадцать поколений
артистов.  На этом мате дрались все -  заслуженные и  народные,  лауреаты,
<звезды> и те, которые так и состарились на роли <кушать подано>.
     - Давай, - шепнул Никита.
     Коля кивнул и сделал шаг к Никите.  В это время открылась дверь,  и в
комнату вошла Дунечка.
     - Никита, - сказала она драматическим шепотом, - поди-ка.
     - В чем дело?  -  спросил Немировский. Он обернулся, увидел Дунечку и
спросил: - А это кто к нам пришел?
     - Это племянница, - сказал Никита. - Что тебе, Дуня?
     - Пи-пи хочется, - прошептала Дунечка.
     - Привет! А ка-ка кет?
     - Пока нет.
     - Что хочет младенец? - спросил Немировский. - Что вы шепчетесь?
     - Потерпи, - сказал Никита шепотом, - видишь, я занят.
     - Мама мне не велит терпеть.
     - Аркадий Борисович,  на минуту, - сказал Никита, - возникла проблема
<пи-пи>.
     Они вышли из тринадцатой комнаты, и Никита повел Дунечку в уборную.
     - Зачем ты сказал им про <пи-пи>?  - обиженно спросила Дунечка. - Как
только не стыдно. Я ведь шепотом тебе сказала...
     - Поворчи мне,  поворчи.  Да,  а  в  какую тебя вести?  Привет!  Не в
дамскую же.
     - А в какую же еще? Я ведь девочка.
     - А я мальчик.
     - Ну и что? Ты ведь со мной идешь.
     - Быть тебе Гегелем, - сказал Никита.
     Он подошел к мужской уборной и, открыв дверь, крикнул:
     - Есть тут кто?
     - Конечно, - ответили ему.
     - На выход! И постой у двери, я с племянницей иду.
     - С кем?
     Из уборной выскочил актер с четвертого курса, Романов.
     - И чья это маленькая девочка, крошечка девочка?! - засюсюкал он.
     - Не ваша, - ответила Дуня и пошла в открытую дверь первой.


     - Ну, - спросил Немировский Никиту, - проблема изжила себя?
     - Да, извините.
     - Н-начали, - заикнулся Коля Курчаев.
     Никита  бросился на  Колю.  Коля  увернулся,  чуть  коснувшись Никиты
бедром,  ухватил его за кисть левой руки и  перебросил через себя.  Никита
упал. Коля бросился на него, но Никита выставил ноги, и Коля полетел через
Никиту. Мгновение они лежали неподвижно.
     - Ритм, ритм! - крикнул Немировский. - Долго! Тянете!
     Никита бросился на поднимавшегося Колю и обхватил его за шею.
     - Стоп! - крикнул Немировский. - Драка!