а гору поздно.  Зимняя ночь,  снег на
вершинах,  кипарисы,  островерхие домики,  белые,  с  красными черепичными
крышами,    -    все    это   становилось   вроде   декорации,    чересчур
натуралистического театрального задника.
     Старший из  всех -  с  острым презрительным профилем,  в  распахнутой
ковбойке - повторял, карабкаясь в гору:
     - Сон! Сон! Сон!
     Букву <н> он произносил жеманно,  в нос.  Однажды рано утром Степанов
вошел к  нему в  комнату.  Он увидел художника в кровати.  Степанову стало
страшно -  все  тело художника было в  изорванных рубцах шрамов.  Степанов
тогда понял,  почему именно этот художник с  капризным <н> и презрительным
лицом  смог  сделать  одно  из  лучших  полотен  о  последней  войне  и  о
Сталинграде.
     Степанов  тогда  работал  запойно.   Он  прилетел  из  Дамаска;   там
американцы готовили широкий заговор,  и  Степанов попал  в  самое  горячее
средостение событий.  Вернувшись, ему пришлось делать две работы сразу: он
писал очерк в  газету,  а потом сидел над окончанием романа,  которому уже
отдал год жизни. Однажды, когда затылок свело острой болью, он решил пойти
в кино.  Показывали фильм <Журналист из Рима>.  Там рассказывалась история
честного неудачника,  и  еще  там рассказывалось про женщину,  которая его
любила.  И во всем этом, совсем не похожем на то, что было у Степанова и у
Нади,  вдруг  оказалось страшно много  общего и  похожего,  а  может быть,
Степанову так показалось.  Он после не мог себе объяснить, отчего он сразу
из кино пошел на переговорный пункт, заказал Москву и сказал:
     - Надюша, приезжай, я не могу.
     И  она  прилетела к  нему вместе с  Дунечкой,  и  это была прекрасная
неделя,  когда они жили все вместе в зимнем крымском городе:  по ночам шел
снег,  он держался до обеда,  а  потом под солнцем блестели лужи,  и в них
купались голосистые воробьи;  с  гор прилетал ветер,  пронизанный холодом.
Однажды утром, когда было еще сумеречно, Степанов понял, что у холода есть
свой особый запах -  ни  с  чем не сравнимый,  очень чистый и  насыщенный,
словно весной,  в пору цветенья.  И еще тогда он понял,  что значит тепло.
Оно  летом  принимается таким,  какое есть,  а  здесь,  утром,  на  снегу,
солнечное тепло было тоже каким-то совершенно особенным,  со своим запахом
и своим цветом.
     Он не мог понять,  отчего именно там он так понял это - и про тепло и
про холод.  То ли из-за того,  что работалось, то ли потому, что прилетела
Надя и все у них было как-то по-новому,  ломко и чуть удивленно,  а может,
оттого,  что именно здесь,  возле моря, он заскучал по Арктике, где прожил
год  с  летчиками,  тоскуя о  море  и  теплом снеге -  мягком и  совсем не
колючем.
     Было им тогда очень хорошо -  на горе,  в  полупустом доме.  Бывают у
людей также праздники -  солнце,  снег,  воробьи в лужах,  и пустой теплый
дом,  и море внизу.  Только праздники тем и отличаются от будней,  что они
коротки и быстролетны.


     ...Наташа жила в маленькой однокомнатной квартире.  На большом столе,
возле окна, лежала гора книг.
     - Я рецензент, - сказала она, - этим и живу.
     - Не хлебом единым жив человек,  - улыбнулся Никита. - Дети на кухне,
случаем, газ не включат?
     - Не достанут, я отъединяю сеть. Хотите кофе?
     - Хочу.
     Наташа вышла на кухню.  Никита огляделся.  В  комнате ничего не было,
кроме  большого письменного стола  возле окна,  маленькой кроватки Сани  и
узенькой кушетки,  застеленной полосатым пледом.  На  стене  висел портрет
Хемингуэя,  сделанный черно-белой краской. Писатель щурил глаза и улыбался
скорбной,  всепонимающей улыбкой.  На  кухне  Дунечка  играла  с  Саней  и
смеялась своим круглым смехом, будто колокольчик.
     - Вот, - сказала Наташа, - пожалуйста.
     - Слушайте, - спросил Никита, - а вы что, развелись?
     - Нет. Я просто не выходила замуж.
     - А как же...
     - А  вот  так.  Как-нибудь в  другой раз мы  устроим вечер вопросов и
ответов.
     - Наверно, это довольно глупо, что я к вам напросился?
     - В какой-то мере.
     Наташа сидела возле стола,  и солнце делало ее еще более светлой,  но
если  смотреть на  ее  профиль долго,  то  появлялась черная четкая линия,
повторявшая лоб, нос, брови, и губы, и подбородок.
     - Вы похожи на бабочку-траурницу, - сказал Никита.
     - Тоже неплохо.
     - А в остальные дни ваш сын живет дома или в садике?
     - В садике. Там сегодня карантин.
     - Что, если я к вам загляну завтра?
     - Не стоит.
     - Почему?
     - То, чего хотите вы, совсем не хочу я.
     - Это реакция на то,  что было?  -  спросил Никита,  кивнув на дверь,
которая вела в кухню, где что-то кричал Саня.
     - К тому,  что было, дети не должны иметь никакого отношения. То, что
было, - мое.
     - Вы ненавидите то, что у вас было?
     - Почему?
     - В книгах так пишут.
     - Смотря в чьих.
     - У вас кто-нибудь бывает днем?
     Наташа улыбнулась, поглядела на Никитины торчащие вихры и ответила:
     - Да.
     Никита почувствовал внутри холод.
     <Идиот,  - подумал он. - Не хватало мне еще в нее втюриться. Любовь с
довеском>. Он покраснел, потому что про <довесок> он подумал со зла, и ему
стало стыдно.
     - Знаете, - сказал Никита, - боюсь, что вы мне нравитесь.
     - Вы мне тоже, - ответила Наташа, - смешно, но это правда.


     ...После  того  как  бракоразводный процесс кончился,  Надя  пошла  к
Никите,  но  его  дома не  было.  Тогда она  стала ходить по  городу.  Она
рассматривала витрины.  Сначала она ничего не видела, просто были какие-то
яркие пятна перед глазами.  Потом она увидела громадный пупырчатый огурец,
выращенный по методу гидропоники.
     <Он любил малосольные огурцы,  самые свежие, - вспоминала Надя, - и с
мацони,  которое  я  покупала  на  Дорогомиловском  рынке  рано  утром  по
воскресным дням.  В мацони он сыпал много укропа.  И еще он любил поливать
простоквашей молодую картошку. Он красиво ел>.
     Надя  долго  стояла возле  витрины магазина тканей.  Было  ей  сейчас
пусто-пусто и так легко, и горько, что даже не хотелось плакать.
     <Эта полосатая пошла бы на занавески к  нему в  кабинет,  -  подумала
Надя про  длинный кусок сине-белого материала.  -  Через сине-белые полосы
хорошо смотрится солнце ранним утром. Солнце не яркое тогда, и он не будет
так рано просыпаться,  а  то  он стал совсем мало спать.  Хотя о  чем я?..
Теперь его комната будет стоять пустая,  и,  наверное, только временами он
будет там -  это если я  вспомню его голос,  и  как он  сидел за столом со
своими друзьями,  и как они читали Пушкина и говорили о Хемингуэе, и как я
жарила для  них  чирков и  разливала по  бутылкам смородиновую настойку...
Дура,  какая  же  я  дура!  Надо  было  быть  спокойной,  рассудительной и
холодной.  Таких  только и  ценят.  А  я?  <Степушка,  Степушка,  хороший,
глупенький, дурачок совсем даже>.
     Надя ясно услышала свой голос,  как она это говорила ему,  а  он  все
куда-то  торопился и  поэтому не  стоял  возле  нее,  как  раньше,  словно
послушный бычок,  а,  быстро погладив ее по голове, говорил: <Я опаздываю,
малыш>,  - и уезжал. И ей вдруг стало досадно оттого, что она старалась не
отпускать его,  и обнимала его голову, и что-то шептала на ухо нежное, как
Дунечке, - ей стало вдруг сейчас так остро обидно, что лицо ее вспыхнуло.
     Они  поссорились  второй  раз  из-за  пустяка:  Степанов  вернулся  с
Северного полюса,  они  поехали  в  гости;  Степанов много  пил,  смеялся,
рассказывал смешные истории,  а  когда вернулись домой,  он  сел за стол и
начал молча рисовать на  бумаге профили волевых мужчин.  Надя стала за его
спиной и начала целовать его шею.
     - Перестань, - сказал он.
     - Что ты?
     - Ничего. Перестань. Ты мне мешаешь.
     Он  сказал это грубо и  не  посмотрел на нее даже,  а  просто закурил
новую сигарету.
     Надя обиделась,  легла на кровать и,  отвернувшись к стене,  тихонько
заплакала. Она не любила людей с двумя лицами: только-только он был весел,
смеялся,  а  сейчас,  когда остались одни,  груб и  где-то не здесь.  Надя
вспомнила длинную белую женщину,  как он сидел с ней возле окна и, хмыкая,
что-то тихо говорил,  а та восторженно глядела на него своими подведенными
синими глазищами.
     <Нет,  ерунда,  -  стала успокаивать себя Надя,  -  он  ведь не любит
длинных, он сам мне говорил>.
     Она  вспомнила,  как  однажды их  пригласил один известный пианист на
свой концерт.  Он усадил их в ложу.  Они смотрели,  как он играл: лицо его
жило музыкой,  пианист сопел носом, жидкие белые волосы падали на его лоб,
когда он  мотал головой в  экстазе,  но  вдруг он спокойно и  внимательно,
перестав сопеть,  поглядел на  ложу,  где  они  сидели.  Это  был какой-то
коммерческий -  спокойный и оценивающий - взгляд, как на его игру смотрят.
Это коммерческое было так ужасно, что Надя ушла после первого отделения.
     Надя  очень  любила  слушать  пианиста Евгения  Малинина -  он  играл
строго,  лицо его было сосредоточенно и  скорбно.  На  его концерты подчас
приходили люди,  которым было важно прийти на концерт -  всего лишь.  А он
скорбно и сдержанно дарил свое искусство этим людям,  которые разглядывали
туалеты соседей и внимательно наблюдали за тем,  кто с кем пришел.  В этом
разъединении музыки и зала было нечто оскорбительное для искусства.
     <Он  тоже  двуличный,  -  думала  Надя,  рассматривая круглый затылок
Степанова с торчащими хохлами над его двумя макушками.  - Для тех смеялся,
был интересным, а для меня - молчит>.
     С этим она и уснула.
     А  Степанов сидел до утра,  прежде чем начал писать рассказ.  Потом в
журнале  посвящение Наде  сняли,  потому  что  это  сейчас  не  принято  -
посвящать рассказы любимым женщинам.  Так,  во всяком случае,  мотивировал
ответственный секретарь.


     В  подоплеке многих трагедий -  недосказанность.  Так  же,  как  и  в
подоплеке всех комедий. Начало везде одинаково, только разные окончания.
     Степанов несколько раз  звонил к  Никите -  он  хотел  переночевать у
него, а назавтра взять командировку и улететь в Арктику на полтора месяца.
Никиты  все  еще  не  было.  Степанов подумал:  <Куда  он  затащил Дуньку,
дуралей?  Спаси бог,  не случилось ли чего?> Но он верил предчувствиям,  а
сейчас  в  нем  не  было  страха.  Было  какое-то  недоумение после  всего
происшедшего в суде. Все было суконно и безнравственно - в общем, так, как
он  себе  и  представлял.  Только старичок народный заседатель,  видимо из
кадровых военных,  сказал:  <Девушка (он так назвал Надю),  девушка, вы же
его  любите...   Вы  должны  его  любить  больше  себя,  тогда  вы  будете
счастливы>.  Больше старик ничего не сказал, а только уперся лбом в ладони
и стал рассматривать зеленое сукно судейского стола.
     Степанов зашел в  скверик около памятника Пушкину,  сел на  скамейку,
мокрую после недавнего дождя, и стал рассматривать памятник.
     Он  вспомнил,  как  поэт  Григорий Поженян  читал  ему  наизусть,  то
переходя на шепот, то уходя в крик, поразительные строки, которые - как он
уверял - написаны Пушкиным.
     - <Я  шел по набережной Мойки,  -  читал Григорий.  -  Кончили давать
премьеру.  Двери театра были распахнуты и  освещены фонарями.  Гвардейские
офицеры выносили на  руках Кукольника.  Дамы аплодировали ему.  Он  был  в
распахнутой шубе - счастливый и улыбающийся, а я стоял один под фонарем, и
меня никто не видел. И я думал: <Ну и пусть. Все равно мы пишем только для
семнадцати прекрасных пар глаз России>.
     <Ну,  - сказал себе Степанов. - Вуаля. Ты получил то, к чему, видимо,
стремился.  Ты свободен.  Пользуйся своей свободой.  Ты можешь делать все,
что хочешь.  Так что же все-таки свобода: осознанная необходимость или это
пустота и одиночество?>
     Он  снова шел по  городу не спеша,  как-то по-новому разглядывая его.
Возле телефонной будки остановился,  поискал две  копейки -  их  не  было,
опустил гривенник.
     <Дорого стоит звонок,  -  подумал он,  -  черт возьми.  А может быть,
дешево. Мы привыкли к чуду. Телефон - это чудо. Мы пресыщены чудесами. Мир
набит мудростью радиоволн,  в  которых заключена вся сумма знаний середины
двадцатого века.  Это не  может не влиять на хитрый и  непознанный аппарат
мозга>.
     - Алло,  -  сказал  Степанов,  услышав после  долгих  гудков  мужской
хрипловатый голос на другом конце провода. - Это ты?
     - Я.
     - Чем занимаешься?
     - Ничем.
     - Это смешно.  Знаешь, что Николай Второй записал у себя в дневнике в
день начала первой мировой войны?
     - Не знаю.
     - Он записал: <рье>.
     - Это по-каковски?
     - Это по-французски, в переводе значит <ничего>.
     - Погоди, стучат.
     Степанов закурил  и  стал  ждать,  пока  откроют дверь.  Потом  голос
сказал:
     - Ну, пока, созвонимся завтра.
     Степанов, усмехнувшись, повесил трубку. Набрал следующий номер.
     - Алло, - сказал он. - Это Степанов.
     - Даже если вы  Иванов,  то  мне это ни  о  чем не  говорит.  Прежние
владельцы разъехались. Я здесь живу неделю.
     - Простите.
     Он набрал третий номер.
     - Кто это? - спросил он.
     - А вы кто?
     - Я - Иванов.
     - Что вам надо?
     - Многого. А кто это?
     - Домашняя прислуга.
     - Ах, домашняя прислуга... Понятно. А где ваши подшефные?
     - В Коктебле.
     - В Коктебеле, по-видимому. Смешно.
     - Это вы мне?
     - Нет, нет, до свиданья.
     Степанов повесил  трубку.  Звонить дальше  расхотелось.  Он  полистал
книжку и набрал последний раз.
     - Старик,  -  сказал он. - Это я. Ты чем занят? Да? Значит, ты закрыт
для меня?  Втроем?  Нет,  к черту! Я думал, посидим вдвоем. Я? Ничего. Ну,
пока.
     Все.  Звонить больше было просто-напросто некуда.  У  всех нас тысячи
знакомых и  сотни  телефонных номеров в  записных книжках.  Но  попробуйте
отыскать хоть пяток тех телефонов,  куда вы можете позвонить, если пусто и
ничего кругом не понятно. Отыщете - значит, вы счастливец.
     <Надька, Надька, - вдруг подумал Степанов, - какая же ты дура! Старик
сказал  точно:  <Вам  надо  любить его  больше себя,  и  тогда  вы  будете
счастливы>.
     Он  закурил и  сел на  скамейку возле памятника Пушкину.  <А  почему,
собственно,  - возразил он себе, - она должна меня любить больше себя? Что
я -  Галилей?  Или Шекспир?  И потом, кто сказал, что жена Шекспира любила
его больше себя?  Может,  такая была стерва - что только держись... Любить
больше  себя...   Эгоизм  или  мания  величия,   Степанов?   Или  я  начал
рефлектировать,  как пореформенный либерал?  А может,  я во всем виноват -
пишу свою муру и требую к себе отношения как к богу...>
     <Они  были такими друзьями,  что  даже зевали вместе>.  Степанов тоже
имел таких друзей,  с которыми вместе зевал,  но один сейчас сидел с милой
женщиной,  другой улетел черт-те куда, третий разъехался с женой... Пусто.
Нет никому дела до свободного человека. Дьявольщина! Дай человеку свободу,
так он тюрьму попросит.
     Адам и Ева!  Адам и Ева! Вопрос вопросов - быть или не быть? Господи,
как  же  мы  мельчим проблемы!  Кто  есть искуситель?  Что есть искушение?
Почему сладок запретный плод?  Где  граница между нагромождением ханжеских
условностей и предательством самого себя?  Человеку ненавистна тирания, но
сначала он  обязан раскрепостить самого себя.  Развитие наук так опережает
установившийся уклад,  что  в  этом  опережении и  кроется  вольтова  дуга
современных конфликтов -  во всем,  начиная с  философии и  кончая любовью
мужчины и женщины.  Разные поколения людей,  говорящих на одном языке, все
равно  нуждаются в  переводчиках.  Этими переводчиками являются писатели и
художники.   Они  -  память  века,  они  -  толмачи  настоящего.  Не  надо
поклоняться художнику, но обязательно следует понимать, что поиск - всегда
самое  трудное.  Геолог в  дальней трассе получает дополнительное питание.
Тем,  кто строит железные дороги, платят <дорожные> - за то, что они вечно
в  пути.  Кто подсчитал,  сколько физической и  духовной энергии расходует
художник,  когда он в своем поиске?  Чей герой кричал:  <Милосердия прошу,
люди! Милосердия!>?
     Художник обязан получать от  любящей женщины только одну  льготу:  на
счастье и отчаянье, на день и на ночь, на ошибку и на прозрение.


     К Степанову подошла молоденькая девушка,  еще подросток. В руке у нее
была  плетеная сумка с  ландышами.  Ландыши были свежие,  только-только из
лесу.  На них еще были следы росы.  А может быть,  недавнего дождя, но все
равно на  острых зеленых листьях эти капли -  продолговатые,  прозрачные и
холодные - казались каплями росы.
     - Купите для дамы, - сказала девушка.
     - Нет у меня дамы. Ну-ка, присядь.
     - Что вы... Мне нельзя. Милиция погонит.
     - Подбери мне пять самых красивых букетов.
     Девушка   выбрала  самые   красивые  букеты,   встряхнула  ими,   как
встряхивают материалом продавцы  текстиля,  и  на  колени  Степанова упали
холодные капли с тонких бледно-зеленых стебельков.
     - Вот, пожалуйста, - сказала девушка.
     - Спасибо.  Держи,  - сказал Степанов,  протягивая ей деньги, - и это
тоже.  От меня,  - он протянул ей цветы.  - Ну,  держи,  держи,  не бойся,
глупая.
     Девушка порицающе качнула головой и быстро отошла от Степанова,  кося
маленькими черными глазами, подведенными синей краской.
     Какая глупость: сейчас, после того как мы разошлись, я могу идти куда
хочу,  и не звонить,  когда вернусь,  и ничего не объяснять,  где я,  и не
оправдываться, отчего задержался. Но какая все это, в сущности, мелочь - и
как  она гадит то,  что следует называть <затянувшимся диалогом>.  Кто это
сказал: <Человеку надо жить в тюрьме, откуда выпускают на воскресенье>?
     А может быть, вся трагедия заключалась в том, что я мало мечтал из-за
того, что слишком много работал? Может, я стал слепнуть, а она по-прежнему
видела все в  том будущем,  которое нам хотелось видеть тогда,  восемь лет
назад?
     Степанов повторил про  себя:  <в  будущем,  которое  хотелось  видеть
восемь   лет   назад>.   Он   хмыкнул:  <Ничего  себе  фразочка.  Сплошной
плюсквамперфектум.  По-моему, именно так - классический образчик. Обидно -
совсем я немецкий стал забывать...>
     Мальчишкой Степанов жил под Берлином -  он трижды убегал на фронт,  к
отцу,  и  наконец попал к  нему.  Это  были первые мирные дни сорок пятого
года.  Он тогда жил с  отцом в  Рансдорфе,  вокруг были озера с  песчаными
берегами и сожженными купальнями.  Черные,  обуглившиеся столбы трагически
смотрелись на светлом песке,  возле прозрачной тихой воды. В доме, где жил
Степанов,  каждый день к обеду подавали громадных сытых раков.  Они лежали
красной горой на большом белом блюде.  Однажды Степанов попросился поехать
со  стариком немцем,  который поставлял этих  раков.  Они  долго  плыли по
озеру,  а  потом  остановились возле  небольшого островка,  и  старик стал
ловить раков.
     - Почему они такие большие?
     - О,  это мой секрет,  -  ответил старик. - Тут был сильный бой. Раки
питаются падалью, поэтому они такие жирные, милый мальчик.
     А  потом было много лет -  и прекрасных,  и страшных лет,  пока он не
встретил Надю.  Слишком много у  него было всего до нее -  дорог,  разлук,
радости,  горя.  А  у  нее ничего не было.  У  нее появилось только одно -
любовь к Степанову,  отчаянная и единственная,  готовая на все,  -  другую
такую редко сыщешь.  Она  прощала ему  все,  что было раньше,  до  нее,  и
принимала все то,  с чем он шел к ней,  а потом наступил какой-то день или
час,  или минута, когда она не захотела ничего прощать - и даже того, чего
не было вовсе. А если так, то приходит крах. Вот он и пришел.


     Наташа сказала:
     - Как бы мне объяснить тебе?  У  мужчины и  у  нас -  все по-разному,
понимаешь?  Я если обнимаю тебя,  так я тебя вроде как Саньку обнимаю. А у
тебя все равно когти, это помимо тебя. Честное слово, нам то, что называют
благостью или к