живопись" живут
только два человека - Сальвадор Дали и Педро Буэна, Хуан Мануэль начал
заниматься бизнесом.
   Он создал фирму "Альта" - покупает советские фильмы.
   - На "Иване Грозном", - сказал Хуан Мануэль, - я заработал больше, чем
на продаже всех моих картин. Если бы цензура позволила мне показать
"Балладу о солдате", "Чапаева", "Иваново детство" и "Мы из Кронштадта", я
бы стал миллиардером. Сейчас пробиваю "Даму с собачкой".
   - А зачем надо "пробивать" "Даму с собачкой"? Этот фильм вне политики.
   - Дорогой мой, там есть факт прелюбодеяния! Церковная цензура свято
оберегает нравственность! А вдруг, посмотрев этот фильм, все мужья начнут
изменять своим женам, а все жены заведут собачек?!
   Поехали к нему домой, на улицу Антонио Акунья.
   - Запиши мой телефон, - сказал Хуан Мануэль. - Я считаю, что тебе
незачем жить в гостинице. Ни в "Колоне", который далеко от центра, ни в
"Принсипе Пио", куда ты хочешь перебраться, - это очень дорого и не совсем
удобно. Вот тебе ключи. У меня есть комнатка, свободная от моих картин,
костюмов, друзей и от банкетных столов. Пользуйся этой комнатой, как своим
домом...
   Сегодня Хуан Мануэль пригласил меня посмотреть, где проводит время
мадридская богема.
   - Имей в виду, - добавил он, - наша богема отнюдь не несет на себе
отпечаток аполитичности: у нас все либо крайне левые, либо ультраправые, -
посредине остаются одни гомосексуалисты...
   Мы пошли в самый популярный в Мадриде бар "Хихон". Там собираются
писатели, композиторы, актеры, поэты. Машину приходится оставлять за
несколько кварталов от "Хихона", на местах, указанных для парковок, потому
что иначе специальные грузовики утащат на кранах машину, покорежат ее по
дороге, увезут в полицейский участок и потом заставят платить огромный
штраф.
   В "Хихоне" масса иностранцев, которые приходят поглазеть на испанских
знаменитостей; внимательно прислушиваются к разговорам писателей и
художников безликие молодые люди, гладко причесанные, с ниточными
проборами, в слишком аккуратно повязанных галстуках, - тайная полиция
должна быть в курсе настроений интеллигенции... К Хуан Мануэлю подошел
кто-то из знакомых:
   - Сегодня в театре начинается фестиваль. Не хотите пойти?
   - У нас сегодня задумана другая программа, спасибо.
   - Какая у вас сегодня программа?
   -Интересная, - ответил Хуан Мануэль и засмеялся.
   Познакомился с выдающимся испанским художником Педро Буэна. Высокий,
голубоглазый, седой, он рожден в Андалузии, в маленьком полынном, белом
городке.
   Алькальд его города принял решение о переименовании той улицы, где
родился художник, в улицу имени Педро Буэна. Был устроен шумный и
представительный банкет, поднимали бокалы с "тинто" - терпким красным
вином - за выдающегося испанского живописца, а потом предоставили слово
виновнику торжества. Педро Буэна поднялся, откашлялся и сказал:
   - Грасиас. И сел.
   Алькальд шепнул ему:
   - Люди обижены. От тебя ждали речи. Почему ты так мало сказал, Педро?
   Художник ответил:
   - Я сказал мало, но во множественном числе.
   ("Грасиас" - по-испански значит "благодарности".)
   Мы познакомились при занятных обстоятельствах. Хуан Мануэль, зная, что
я собираюсь в поездку по стране, говорил мне:
   - Ты должен записать некоторые выражения. Бери блокнот. Ты, например,
пришел в отель, никто не понимает ни английского, ни немецкого. Ты тогда
должен сказать:
   "Тиене устед абитасьон пара ми". Если тебе ответят: "Си, сеньор", -
значит, ночлегом ты обеспечен. Если тебя "заговорили" собеседники, -
испанцы любят спорить, - окажи: "Йо киеро дормир" - "Хочу спать". Если ты
сидишь в машине и шофер не понимает, что ему делать, скажи: "Вамос" -
"Едем".
   Педро Буэна стоял у нас за спиной и слушал Хуан Мануэля. Он хлопнул
Хуан Мануэля по плечу и сказал:
   - Вамос, амигос! Пойдем на Пласа Майор, покажем русо, как умели
веселиться в Испании.
   Он чуть прищурил огромные голубые глаза и добавил:
   - Испанцы всегда умели веселиться, даже в самые трагичные минуты своей
истории.
   Мы пришли в маленькую таверну "Месон-дель-Коррехидор" на стариннейшей
Пласа Майор. Красные стены средневековых домов подсвечены голубым светом
прожекторов.
   Старинные чугунные фонари, привыкшие к воску или керосину, кажутся
сейчас беззащитными и до боли чужими. Как пенсионеры, которые еще могут и
хотят работать...
   По стертым лесенкам спустились в подвальчик. Сводчатые стены, шумный
говор, официанты в андалузских костюмах, - воображение, подготовленное
новеллами Мериме, переносит тебя в прошлый век. Стены сплошь расписаны
шутливыми изречениями. Иногда это изречение затейливо выписано на голубом
изразце, вмонтированном в кладку, иногда это застекленные картинки.
   Первая, при входе, надпись гласит: "Хорошая жизнь дорога. Бывает,
конечно, и дешевле, но это уже не жизнь".
   А когда выходишь из подвальчика, в глаза бросается чеканка: "Лучшее в
этом доме - его клиенты".
   - Кабачки вокруг Пласа Майор, - пояснил Педро, - это филиалы музея
Прадо, только здесь веселее и можно пить тинто. Построены они в
четырнадцатом или шестнадцатом веке, здесь сиживали Лопе де Вега и
Сервантес, здесь вс„ история, здесь менялись только столы и стулья.
   Если спуститься по Калье-де-ля-Эскалье-Рилла-де-Пьедра на улицу
Каменной лестницы, вы попадете в кабачок контрабандистов, который
называется "Пещера Луиса Канделаса". На стенах надписи: "Пой и танцуй,
сколько хочешь, но здесь, а не на улице"; "Будешь пить - будешь жить";
"Пей каждый день старое вино - помолодеешь"; "За хозяином здесь лишь одно
право - поить, кого он пожелает".
   Или: "Если уж тратиться, то в таверне, а не в аптеке".
   А рядом "Каса Андалусиа" - "Дом Андалузии".
   - Больше всех я люблю эту таверну, - сказал Педро. - Мы, андалузцы,
ярые националисты.
   - Не пугай Хулиана, - пошутил Хуан Мануэль, - в Союзе национализм -
высший грех.
   - Так ведь я восславляю Андалузию, а не дьявола какого. Разве есть в
мире что-либо прекраснее Андалузии? Хотя тебе, баску, этого не понять. Вы
ловите рыбу, воюете, пасете овец, а мы шутим.
   И он прочитал надписи на изразцах: "Зубы важнее родственников", "Вино -
сила, вода - ревматизм", "Кто много пьет, тот поздно платит", "В этом доме
не говорят плохо об отсутствующих", "Вино пьется в двух случаях: когда
едят баккалао и когда его не едят".
   - Баккалао - это одно из самых распространенных рыбных блюд в Испании,
- объяснил Педро Буэна.
   Или: "То, что ты должен отдать племянникам, лучше съешь с хлебом и
запей вином".
   Смешные указания на дверях туалета. На одной двери большая надпись:
"Здесь - да!" Это ясно, что сюда можно входить мужчинам, ибо, как правило,
посетители "Дома Андалузии" - мужчины, любители андалузской песни. На
другой двери табличка: "Здесь - пет!" Ясно, что это для дам, редких гостей
в подобного рода кабачках.
   Закончили мы ночь в итальянской траттории на улице Альфонса Шестого. А
здесь прожекторов не было, и фонари были газовые, и улицы пустынные, шаги
- шлеп-шлеп; и дома средневековые. Тишина, редкие прохожие - XIX век. В
траттории было пусто, только в углу за столиком при свечах сидела
замечательная итальянская актриса Лючия Бозе с двумя своими приятелями.
   Музыканты узнали Педро Буэна. Сразу же заиграли андалузскую песню.
Буэна покачал головой.
   - Что-нибудь другое, ребята, - попросил он.
   Гитарист, высокий, с длинными баками, с громадными руками - его тоже
зовут Педро, - обернулся к товарищам, чуть кивнул головой, те положили
инструменты на колени, и Педро заиграл на гитаре протяжную, странную,
тревожную и грустную песню.
   - По-моему, это переложение с лютни времен Филиппа Второго, - шепнул
мне Буэна.
   Педро услышал его - музыкант точно читает артикуляцию.
   - Си, - сказал он. - Молодец, художник!
   В тратторию вошел пожилой пьяноватый сеньор с молоденькой девочкой.
Хуан Мануэль потом объяснил:
   - У нас раздельное обучение, и до сих пор в школах учителя уверяют
своих подопечных, что детей мама привозит из Парижа. Сексология запрещена
к изучению цензурой. Даже ботанику у нас изучают с купюрами. Отсюда
трагедии - запретный плод сладок, а незнание всегда рождает преступление
или глупость. Поэтому, видимо, тираны так боятся науки.
   Хуан Мануэль поднялся из-за стола.
   - Завтра переезжай ко мне, - сказал он. - С самого утра. А сейчас,
извини, мне еще надо увидаться кое с кем.
   Рано утром встретился со старым испанским другом. Мы были знакомы по
Москве.
   - Пожалуйста, будь осторожен. Нам стало известно, что в Бургосе еще до
открытия процесса над басками уже подготовлен смертный приговор пяти
товарищам. Хорошо, что ты вчера ходил по музейным тавернам. Хорошо, что ты
не был в театре. Наша подруга, актриса Хулиетта Пенья, бросила в зал
листовки и закричала: "Господа, как вы можете спокойно смотреть пьесу,
когда пять человек приговорены к смерти!"
   Театр был оцеплен полицией, вместе с испанцами арестовали по ошибке
немецких, итальянских и французских актеров, которые приехали на Первый
международный фестиваль театров. Они сказали журналистам, когда их
освободили из полиции, что, если Хулиетту Пенья не выпустят, они откажутся
выступать в Испании. Полиция сейчас неистовствует. Повсюду полно агентов.
За тобой здесь, естественно, смотрят во все глаза.
   (...Сегодня я сделал в дневнике лишь одну запись: "Достоевский,
Лермонтов, Гоголь, Толстой и Пушкин были запрещены в Испании с 1938 по
1958 год".)
   Он ударил кулаком по мраморному, в серо-голубых разводах, столику и,
застонав, опустил голову; глаза зажмурены, резко обозначены желваки,
морщинами сведен лоб.
   Многие сидевшие в столичном фешенебельном "Моррисоне" обернулись: моего
спутника знают в Испании, потому что он один из виднейших современных
писателей. (Я не могу назвать его имени: введенное чрезвычайное положение
предполагает арест за оппозиционные выступления; я буду называть моего
друга "Антонио".)
   - Не могу, - прошептал он, - не могу больше. Не могу. Не могу! -
крикнул он и посмотрел на благополучных, красиво одетых людей, собравшихся
в этом кафе. - Слышите, вы?! Не могу больше!
   Люди улыбнулись: "Наш талант шутит, они все такие озорники, эти
писатели". Люди улыбались; завтра они станут рассказывать об этом случае
знакомым наряду с тем, какое вино они пили, и сколько стоила порция
"кальос а-ля мадриленья", и как была одета Пепита, жена торговца одеялами
из "Ереро и Наварра"; они были благодарны случаю видеть живого, известного
молодого Антонио, а он заплакал. Он старался сдерживаться: он испанец, а
это значит - гордость и мужество, но слезы катились по его щекам, и он не
вытирал их.
   ...Рассвет был серым и осторожным, как филер. Антонио гнал машину по
чисто вымытым, пустым мадридским улицам, и пальцы его побелели оттого, что
он яростно сжимал руль, словно стараясь сломать его.
   - Ложь, - говорил он, - кругом ложь. Мы погрязли во лжи. Мы лжем миру,
лжем друг другу, лжем самим себе. Демократия в Испании, новый курс! Не
лгал мой отец, он был коммунистом, и за это его расстреляли. Не лгут наши
ребята, которые выходят под пули. А мы... Говорим полунамеками, рисуем
полутонами. Демократия в Испании...
   Я слушал Антонио и вспоминал музей Прадо. Веласкес и Гойя тоже не могли
унизить тупость владык впрямую, но они тем не менее по-своему делали это,
ибо за ними была сила большая, чем армия и святая инквизиция, - за ними
был талант. Вот король. Как же важен этот старый, низенький, пузатенький,
холодноглазый король.
   Сходство соблюдено великолепно, скрупулезно и вроде бы уважительно.
Только король посажен на мощную кобылу с идиотической мордой. И это
убивает короля - смехом. А вот кардинал. Его глаза смотрят на вас из
белого кружевного воротника, написанного так, что кажется, будто голова
отсечена от туловища, а кружева вовсе не кружева, а тонкая сталь ошейника.
Это страшно, ибо художник вывернул себя, доверил холсту свою мечту:
"Смерть тиранам!" - а такие откровения караются монаршим гневом, который
редко оборачивается ссылкой - смертью чаще.
   Я понимал Антонио: испанское искусство сейчас не хочет ограничиваться
аллегориями, даже самыми смелыми, - борьба испанцев за свободу смелей
любой аллегории. Все чаще и чаще в театре, живописи, литературе "кошку
называют кошкой". Да, цензура свирепствует, да, запрету подвергается все
мало-мальски оппозиционное режиму, но оппозиция сейчас так сильна в
Испании, что начни запрещать - придется запрещать все подряд, нечего будет
смотреть и читать, а на одних вестернах далеко не уедешь. Официальная
пропаганда трубит о росте благосостояния, о развитии экономики, о "новом
курсе" режима, который был провозглашен в пятидесятых годах, о
"национальной гармонии" и о решении всех основных проблем в стране. Но
события последних дней - чрезвычайное положение, солдаты на улицах
городов, массовые выступления трудящихся против репрессий -
свидетельствуют о том, что страна далека от того "гармоничного общества",
как ее рисуют на глянцевых буклетах для заезжих иностранцев.
   Какова же истинная ситуация в стране?
   Да, действительно, в конце пятидесятых годов в Испании началось
развитие экономики - прежде всего дорогостроение, градостроительство,
автомобилестроение.
   Все три отрасли завязаны в один узел, и понять суть этого "узла" не
трудно - туризм. Дороги, машины, отели и рестораны. Испания теперь вышла
на второе место в мире по количеству приезжающих иностранцев - более 23
миллионов в год! В стране оседает громадное количество валюты (около 2
миллиардов в год). Растут в Мадриде и Малаге новые роскошные здания, но
никого не интересуют такие проблемы, как народное образование, медицина,
пенсионное обеспечение. Мои друзья в Толедо, Саламанке и Мадриде
рассказывали, что за обучение ребенка в школе приходится платить
ежемесячно 1,5-3 тысячи песет. Это 20-40 долларов. Количество больниц,
работающих в системе "социального страхования", смехотворно: в Мадриде,
например, таких больниц всего две или три, и это на город с трехмиллионным
населением. Бесконечно дороги квартиры. Двухкомнатная квартира стоит в
месяц не менее трех тысяч песет, то есть две трети своего заработка
квалифицированный рабочий или молодой педагог вынужден отдавать хозяину
дома. Человек, который сбежал из деревни, вынужден ютиться в
десятиметровой конуре, в полуподвале или на чердаке.
   Правительство оказалось зажатым в тисках противоречий: молодые
технократы требуют от правительства еще большего протекционизма; рабочие -
повышения благосостояния, демократических свобод, социального обеспечения;
студенчество - университетской -реформы, отказа от рутины, царящей в
высшей школе, уменьшения платы за обучение; армия... Армия - главная опора
режима, и даже в ее рядах сейчас нет единства. Те, кто пришел к власти
после гражданской войны, люди старые, умеющие лишь "тащить и не пущать",
требуют "жесткого курса", уповают лишь на "крепкую руку". Потеряв всякую
историческую перспективу, они требуют арестов и расстрелов, - именно они
настояли на проведении судилища в Бургосе; не случайно, видимо, начало
процесса над патриотами-басками откладывалось три раза, - испанские
товарищи говорили мне еще в начале ноября о том, что в Бургосе все готово
для расправы. Но есть в армии и другие силы. Часть генералитета встала в
оппозицию к режиму, требуя проведения демократических реформ. Только
слепцы не хотят видеть истинное положение в стране: всеобщее глухое
недовольство, постоянно гнетущее чувство страха перед возможностью ареста
(в Испании конституция допускает семидесятидвухчасовой арест без
предъявления обвинения), неясность политической перспективы. Даже фаланга
переживает кризис, причем кризис сокрушительный. Я видел демонстрацию
"голуборубашечников" на аллеях квартала Пинтор-Росалес, которые шли,
ведомые молодым Диего Мариесом, выкрикивая: "Нас предали! Мы должны
возродить движение!" Они вышли на свою демонстрацию за несколько часов
перед тем, как на главной улице начался официальный парад, посвященный
годовщине фаланги. Их, правда, не избивали - все-таки свои...
   Наиболее серьезные политики сейчас стоят в полуофициальной оппозиции к
режиму:
   они не могут не видеть общую тенденцию недовольства в стране. Граф
Мотрико, бывший посол в США и Франции, крупнейший финансист Прадос Аррарте
и даже бывший министр народного образования Руис Хименес сейчас выступают
с критикой того внутриполитического курса, который проводит Мадрид.
   Один из представителей католической оппозиции сказал мне:
   - Трагический парадокс заключается в том, что те наши деятели, которые
хотят быть либералами во внешнеполитическом курсе, вынуждены поддерживать
махровую реакцию внутри страны. А, как известно, на двух стульях сразу
пока еще никто не засиживался слишком долго.
   Французская "Фигаро" в день, когда начался процесс в Бургосе,
свидетельствовала:
   "Сцены возмущения, имевшие место в Барселоне (там демонстранты смяли
полицию. - Ю. С.), представляются самыми значительными из всех волнений,
которые происходили в Испании после окончания гражданской войны".
   Да, на двух стульях, видимо, усидеть не дано никому, Исполком
Объединенной социалистической партии Каталонии выступил с заявлением,
причем еще до начала судилища в Бургосе: "Путем приговора басков к смерти
правительство, видимо, хочет использовать военный суд как отчаянную
попытку запугать оппозицию и народные массы".
   Все выдающиеся писатели, режиссеры, художники Испании находятся в
открытой оппозиции к режиму. Истинный художник - это такой художник,
который подчиняет свое творчество интересам народа, его чаяниям и
надеждам. Невозможно заставить художника восславлять зло и беззаконие, -
каждый, кто знаком с испанцами, может сказать, что это люди высокой чести
и рыцарского бесстрашия. Никто из испанских художников, ни один человек,
не выступил в поддержку судилища в Бургосе, ни один! Ставка на официально
пропагандируемый лозунг об общности всех испанцев оказалась битой.
   Власти пытались было выстроить версию: "Что было в прошлом, то ушло
навсегда.
   Новое время - новые отношения в государстве". В подтверждение этому в
свое время весьма модному лозунгу одному из лидеров буржуазной оппозиции
профессору Энрике Тьерно Гальван было позволено встретиться с министром
иностранных дел ФРГ Шеелем и открыто высказаться за необходимость
"проведения реформ в стране". Более того - власти позволили играть в
театрах пьесы Лорки, расстрелянного фалангистами, а журнал "Лос
протагонитас де ля история" вышел с громадным портретом поэта на обложке и
с шапкой: "Первая полная биография Лорки". Они думали, что мертвый враг не
страшен. Они ошиблись. Демонстранты выходили на улицы с песнями Лорки, и в
них стреляли, их били полицейские дубинками, их бросали в застенки.
Пронесся слух: "Лорке дадут национальную премию". Один мой друг,
выдающийся художник, сказал, горько усмехнувшись:
   - Лорка уже получил самую высокую премию поэта - его расстреляли. - Он
помолчал, а потом добавил: - Знаешь, Хулиан, все-таки, наверное, есть
люди, которым обязательно надо погибать молодыми: Лермонтов, Байрон,
Шелли, Лорка. Они тогда остаются в памяти народа, как горьковский Данко...
И знаешь, что еще обидно:
   Испанию всегда открывали иностранцы. Сервантеса впервые напечатали в
Париже.
   Рафаэль должен был уехать в Рим, чтобы стать Рафаэлем. Когда же мы
научимся ценить своих гениев? Расстреляли своего гения, а теперь как ни в
чем не бывало печатают его портреты.
   ...Разные люди - разные мнения, но всегда интересные и в чем-то
парадоксальные:
   испанцы великолепные ораторы и страстные спорщики, словом они владеют
блистательно. Беседую с молодым бизнесменом в Малаге. Он получил
образование в Париже; яхта, несколько ферм за городом, контрольный пакет
акций в двух компаниях, специализирующихся на строительстве мостов и
дорог. Он богат, очень богат. И умен. (Именно он говорил мне, что в самом
ближайшем будущем Испанию могут постичь серьезные экономичес