ейское социалистическое
движение"; в Швейцарии - организация "Новый европейский порядок"; в Швеции
- "Северная имперская партия"; в Норвегии - "Союз социального обновления";
в ФРГ - неонацисты НДП; в Италии - открытые последователи дуче,
ультраправые из "МСИ", имеющие места в парламенте.
 
   * * *
 
   Чему учат теперь в классах литературы - не знаю, но знакомство с этой
величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека,
несомненно, возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце
его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения
вечному и глупому идолу середины, вседовольному самомнению и пошлому
благоразумию...
   (Федор Достоевский о "Дон-Кихоте" "Дневник писателя за 1877")
   ...Ночью мы возвращались из рабочего района Мадрида, - там, возле
нового стадиона, среди темных махин кранов, собирались товарищи, чтобы
обговорить завтрашний день: была назначена демонстрация в поддержку
бастующих басков.
   В центр, на Кальво Сотелло, меня подвозили Франсиско, Лопес и Виктор. Я
был под впечатлением этого ночного собрания; мои товарищи, для которых это
каждодневная жизнь, быстро говорили о чем-то, смеялись, а я вспоминал
оратора с заводов "Пегаса". Так же, как в наших фильмах тридцатых годов,
он стоял на перевернутом ящике, комкал в руках берет и произносил речь -
тихо, почти шепотом, но говорил он так ярко и сильно, что казалось, будто
голос его грохочет, усиленный сотнями ретрансляторов.
   - Хулиан, у нас возникло предложение, - сказал Лопес, когда мы выехали
на авениду Хенералисимо. - Мы очень внимательно читаем все, что пишут в
Москве об Испании. У вас верно и хорошо пишут о том, что здесь происходит.
Но вы совсем не пишете о том, как прекрасна земля Испании, как красивы ее
дороги и как поразительны синие водопады. Мы, - Лопес улыбнулся, - наша
ячейка, хотим поручить тебе ответственное задание: проехать по дороге
Дон-Кихота и написать об этом для советских товарищей. Честное слово, нам
это будет очень приятно. Ваши люди смогут тогда понять, что мы хотим
счастья не просто нашей стране, а нашей самой красивой, нежной и самой
замечательной стране.
   Назавтра утром за мной приехал товарищ, и мы отправились на юг.
   ...Дороги Ла-Манчи... То брошенные через плоскую, как доска,
желто-красную равнину с фиолетовыми контурами далеких гор, одиноких и
неожиданных, в дрожащем, размытом предзакатном мареве, то внезапно
извилисто уходящие в холмы, - а их минуту назад и видно-то не было, - а
холмы эти, словно в волшебстве, становятся лесом, и шершавые листья
жестяно перекатываются по асфальту, а под вами, в метре от правого крыла
старенькой машины, - зеленые лагуны Руидеры. Дороги Ла-Манчи уже сами по
себе поэтичны, и не оставляло меня ощущение, что когда-то я дороги эти уже
видел.
   А когда нам встретился пастух с маленькой собачонкой, которая следила
за волосатыми козами, и был одет пастух в кожаные лапти, и в коричневой
его руке был посох, а на голове козья шапка, и сумка с вином и сыром за
спиной была связана из толстых веревок, и земля была каменистой,
красноватой, и закат был тугим, сине-багрово-желтым, я вспомнил
козинцевского "Дон-Кихота", Черкасова с Толубеевым и подивился тому, как
великолепно сняли Ла-Манчу под Коктебелем.
   ...Товарищ привез меня в самый центр Ла-Манчи, в маленький городок
Мота-дель-Куэрво, - все окна забраны игривыми ажурными решетками, в
открытых двориках цветы и белье, кажущееся голубоватым - так оно чисто;
редко блеснет черный глаз юной красавицы за белой занавеской окна, -
отсюда я решил начать путешествие по "Рута Сервантеса", - по дороге
Дон-Кихота. В Мота-дель-Куэрво было пусто, туристский сезон кончился, и
незримая печаль наступающего зимнего одиночества лежала здесь на всем: и
на безмашинной бензозаправочной станции, разукрашенной как во время
фиесты, и на пустом ресторанном зале "Месон де Дон-Кихоте", сделанном с
отменным вкусом и незаискивающим уважением к старине, и даже на том жадном
любопытстве, с которым завсегдатаи таверны обернулись в мою сторону:
всякий новый человек здесь всегда событие, позволяющее пропустить лишнюю
пару стаканчиков тинто, а заодно решить целый ряд животрепещущих мировых и
местных проблем...
   Портье в "Месон де Дон-Кихоте" Мигель Бросалес, по счастью, знал
немецкий в тех пределах, которые позволили нам отменно понять друг друга.
   Товарищ уехал в Мадрид, а я остался здесь, в Ла-Манче, с пятью
испанскими словами в моем словарном багаже и с картой, на которой были
помечены городки, которые мне надлежало посетить: Аргамасилья-де-Альба,
Томельосо, Руидера, Вальдепенья, Мансанарес, Пузрто-Лапиче, Эль-Тобосо,
Алькасар-де-Сан-Хуан и Кампо-де-Криптана...
   Ах, добрый, веселый шофер Маноло! Мигель познакомил меня с ним, когда
тот, страдая от вынужденного безделья, допивал пятый стакан терпкого
тинто, стоя возле стойки "Дома Дон-Кихота".
   - Проехать по дороге Сервантеса с сеньором русо?! Это ли не моя работа!
- воскликнул Маноло, закуривая черную сигару. - Я и по-русски немного
говорю:
   "Моска", "спютник", "здравству"! Мы прекрасно поймем друг друга.
   Через пять минут он подогнал к "Дому Дон-Кихота" машину, и мы
отправились по дороге Сервантеса.
   Маноло сразу же начал обстоятельно объяснять мне что-то, подолгу бросая
руль, - испанец не может говорить не жестикулируя; иногда он оборачивался
назад и, чуть оттягивая нижнее веко левого глаза указательным пальцем, что
означает у испанцев: "Смотри внимательно!" - показывал мне ветряные
мельницы возле Кампо-де-Криптана и коричневые средневековые замки,
горделиво возвышавшиеся на вершинах холмов, а машина его, словно Росинант,
катилась сама по себе, иногда по бровке кювета, а иногда заезжая не на
свою сторону. Маноло это нимало не смущало, он в самый последний миг резко
вывертывал руль и спрашивал:
   - Компренде, Хулиан?
   - Но компрендо, Маноло, - скорбно признавался я. - Не понимаю...
   Тогда он начинал повторять то же самое, только в три раза громче и в
два раза медленнее.
   ...Ла-Манча, Ла-Манча, живое средневековье, крохотные городки под
красными черепичными крышами, оливковые рощи, виноградные склоны, пастухи
на обочинах дорог, в тени дерева, с надвинутыми на глаза шапками, редкие
"форды", тишина и музыка - неслышная, но ощутимая в тебе самом, - музыка
фламенго, их короткопалые, крепкие руки, точно выбивающие ритм, их голоса
- пронзительно чистые, доверчивые, грустно-веселые, их мокрые лица после
десяти минут медлительно-яростного танца, когда ты, зараженный ритмом и
песней, не можешь сидеть спокойно и тебе хочется подняться и стать таким
же сильным, потным и веселым, как этот крестьянский парень, которого никто
и никогда не учил песне - он рожден вместе с песней, этот фламенго...
   ("О, эта книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги
посылаются человечеству по одной в несколько сот лет... Взять уже то, что
этот Санчо, олицетворение здравого смысла, благоразумия, хитрости, золотой
середины, попал в друзья и спутники к самому сумасшедшему человеку в
мире... Все время он обманывает его, надувает, как ребенка, ив то же время
вполне верит в его великий ум, до нежности очарован великостью сердца его,
вполне верит во все фантастические сны великого рыцаря и ни разу во все
время не сомневается, что тот завоюет ему, наконец, остров!"
   Федор Достоевский)
   В Аргамасилья-де-Альба - пустынном бело-черном городе - Маноло бросил
машину посреди маленькой Пласа Майор, только была она не похожа на
мадридскую главную площадь, не была она окружена спинами древних домов и
не открывалась неожиданно, гулко, словно бы ударом, а вся подчинялась
громадному кафедралу со старинными, XVI века, деревянными воротами. Маноло
пошел по улице Сервантеса к подъезду, где живет смотрительница дома, в
котором родился Дон-Кихот.
   - Анхелита! - громко, так, что высунулись из окон все жители окрестных
домов, закричал Маноло и несколько раз стукнул литой бронзовой лапой
тигра, укрепленной на двери домика (испанцы презирают звонки).- - Я привез
сеньора русо!
   Появилась Анхелита с "пепитой" Хосеба - десятилетней дочуркой. Помогая
себе плечом, открыла громадным ключом ворота дома, где в темнице, в
подполе, сидел Сервантес и писал своего, нет, не своего, а нашего
Дон-Кихота, и я вошел следом за ней в пустой двор, и увидел колесо от
кареты, седло Росинанта, брошенное возле громадных глиняных кувшинов, и
вошел в холодный, пустой дом: бурдюки с вином, по-украински чисто
выбеленные стены, - и встретился я с детством, с тем первым "Дон-Кихотом",
которого нам читают, а потом спустился в подвал, где было холодно, а не
прохладно, и увидел решетки - не витые, а тюремные, - и встретился с
Сервантесом, которого мы читаем, став взрослыми...
   Анхелита ворчливо объясняла, на каком столе обычно обедает Дон-Кихот и
где он читает, и говорила она о рыцаре так, словно бы этот добрый
непутевый старик ненадолго уехал в Эль-Тобосо, а Маноло "переводил" мне -
повторяя слова Анхелиты очень громко, но в пять раз медленнее, чем
тараторила смотрительница.
   ...Водопад, голубая прозрачная вода, красные скалы, желтые тополя,
белый прибрежный песок, серебряные нити проводов, словно паутинки в наших
лесах в дни редкого ныне бабьего лета, - это дорога к пещерам Монтесимос,
по берегам поразительных в своей красоте лагун Руидеры. Асфальт уходит
вперед, а Маноло сворачивает направо, на каменистую бурую землю,
кустарники царапают дверцы машины, путь преграждают козы, волосатые, как
хиппи (боже, сколько их!), пастухи смотрят на машину с серьезным и
пристальным интересом; минуем деревушку, обгоняем двух мулов (не Санчо ли
Панса сидит на одном из них - такой же толстенький и приземистый),
поднимаемся по крутому склону, потом чуть спускаемся вниз. Маноло резко
берет на тормоза, распахивает дверцу, закуривает очередную черную сигару и
говорит:
   - Куерос Монтесимос. Компренде, Хулиан?
   - Компрендо, Маноло, понимаю, милый Маноло, как же это не понять?!
   Дон-Кихот "направился к обрыву, но, удостоверившись, что проложить себе
дорогу к спуску в пещеру можно лишь с помощью рук и клинка, выхватил меч и
давай крушить и рубить заросли, преграждавшие доступ к пещере, по причине
какового шума и треска из пещеры вылетело видимо-невидимо большущих ворон
и галок... Они...
   сшибли Дон-Кихота с ног, так что, будь он столь же суеверным человеком,
сколь ревностным был он католиком, то почел бы это за дурной знак и
отдумал забираться в такие места".
   Все точно. Воронье летело из пещеры, гомонливо переругиваясь, вход
прикрывали кусты с острыми колючками, и не было вокруг ни единой души.
   - Пошли, - предложил я Маноло, но он, видимо, отличался от Дон-Кихота в
сторону суеверной почтительности к таинственному, поэтому от спуска в
пещеру отказался, сделав неопределенный жест рукой: мол, лучше с этим
делом не вязаться.
   Пещера, поначалу маленькая, уходит под землю далеко и глубоко. Летом,
когда сюда забредают вездесущие американские туристки, ребята из окрестных
селений водят их за небольшую плату по лабиринтам и показывают истоки
Гвадианы. Водят их с фонариками, некоторые, особенно щеголеватые гиды - с
керосиновыми лампами.
   Группа бабушек предложила установить в пещерах электроосвещение
("американская деловитость", куда ни крути!), однако этот проект остался
пока что, слава богу, неосуществленным. (Приезжавшая на съемки картины
американская киногруппа, между прочим, предложила городским властям Авилы,
уникального в своем роде средневекового города, обнесенного крепостными
стенами, - живой памятник мировой культуры, - взорвать для нужд съемок
один из пролетов стены. Когда им отказали, американские продюсеры не могли
взять в толк: "Почему? Мы же потом все реставрируем, построим такой же
пролет из настоящих кирпичей и облицуем так, что нельзя будет отличить от
остальных...")
   ...Когда я вышел из пещеры, солнце стояло в зените, и в который раз
потрясли меня цвета Испании, и понял я русских художников, приезжавших
сюда работать:
   нигде в мире, даже в Италии, нет такого соседства цветов, которые на
каждом шагу встречаешь здесь. От бурых, выгоревших под солнцем
виноградников, но не просто бурых, а таящих в себе избыточно-сочную
красоту, цвет их силен и мощен, ибо он пропитан солнцем, - до далеких
золотых полей пшеницы; от густой синевы лесов до отсутствующей голубизны
неба - такие цвета были вокруг у входа в пещеру Монтесимос и была еще
тишина, подчеркивавшаяся серебряным перезвоном колокольчиков, надетых на
бычьи шеи...
   ...В Эль-Тобосо - городок словно бы остановился в своем развитии со
времен Сервантеса - смотритель дома Дульсинеи сначала завел меня в
маленькую, пыльную комнату-библиотеку и открыл большую книгу - немецкое
издание "Дон-Кихота".
   - А у вас, русских, знают Дон-Кихота?
   Мне было бы трудно сказать смотрителю, что Луис Мигель Домингин,
человек, не просто любящий Испанию, но и очень тонко понимающий ее, сказал
мне: "Лучшее издание "Дон-Кихота" - русское, с иллюстрациями... - он долго
не мог справиться с мудреной фамилией, но потом все-таки выговорил: -
Кукрыниксы..." Мне было трудно объяснить ему, что у меня на родине
Сервантес издан тиражом в несколько миллионов экземпляров - больше, чем в
других странах мира.
   ...Так же, как и в Аргамасилья-де-Альба, большой ключ отпирает
деревянную, старинную, с загадочной ковкой дверь, так же, как там,
ощущение - Дульсинея сейчас вернется от подруги; такая же узнаваемость
всех предметов: и зала, которая казалась Сервантесу громадной, а нам
кажется маленькой комнатой (с веками изменилось не только время, которое
стало стремительным, но и понятие "пространство" - оно выросло; впрочем, и
человечество "подросло" за эти триста лет сантиметров на двадцать), и
спальня прекрасной испанки, и комната, отведенная Дон-Кихоту на втором
этаже, с узкими стрельчатыми окнами, обращенными на восток.
   - Здесь, - говорит Маноло и подходит к стене, - Дон-Кихот, - он ложится
на старинную кровать и подкладывает руки, сложенные щепотью, под щеку, -
спал. А к этой двери подходила "гуаппа", "мухер" де Дон-Кихоте - Дульсинея.
   ...Ночью я вышел из отеля, - городок спал, а мне не спалось, и,
согласитесь, это естественное состояние для любого человека, оказавшегося
бы на моем месте. Луна была совсем белой, с радужным фиолетовым ободком.
Даже ночью улица была поделена на точные, бескомпромиссные цвета -
непроглядно-черный и сине-голубой, лунный.
   Я вышел из городка; ветер, который прилетал с полей, был пронизан
горьким запахом жженых листьев, был он теплым и сухим, и приближение зимы
угадывалось только в черной бездонности неба, которое зимой всегда кажется
дальше от земли, и звезды перемигиваются чаще, и цвет их меняется -
делается каким-то неживым, электрическим...
   - Пст! - окликнул меня человек из длинной белой машины, стоявшей на
обочине. - Пст, амиго!
   "Пст" - это не оскорбительно в Испании. Так обращаются не только к
официанту, шоферу или кондуктору, так обращаются и к другу.
   - Русский или английский - пожалуйста, - ответил я, - на крайний случай
- немецкий. Йо но компрендо эспаньоль.
   - Неужели вы из России? - спросил высокий мужчина на хорошем английском
и быстро вышел из машины. - Фантасмагория какая-то.
   Был он одет в охотничий костюм - ботинки с высокими крагами, зеленые
гольфы, шляпа с пером. Он протянул руку.
   - Давайте знакомиться, - и назвал свое имя.
   Был он маркизом, из семьи, широко известной в Испании, и был маркиз
слегка пьян.
   (Еще тогда я подумал, что кое-кто из хранителей канонов изящной
словесности наверняка поморщится: "Маркиз был пьян".)
   А как быть, если наш разговор у него на "финке" [загородное поместье],
в котором принимали участие известный тележурналист и профессор Толедского
университета, носил такой характер, что имени собеседника моего не
назовешь и, следовательно, иначе, как "маркиз", не определишь, учитывая
специфику испанской ситуации?
   Маркиз ждал "автопомощь", что-то у него случилось с карбюратором, он
гонял по бездорожью, отыскивая жирных красноголовых куропаток, - не
удивительно, что мотор к вечеру сдал.
   Мы перебросали в кузов подошедшего "пикапа" десятка два птиц и поехали
к маркизу, на берег лагуны, в новый дом, построенный из старинных мореных
бревен.
   Маркиз не уставал поражаться, что встретил в ночной Ла-Манче настоящего
"совиетико", цокая при этом языком и делая левой рукой точно такой жест,
как шоферы и пастухи: пальцы в кружок, локоть отстранен от туловища,
словно отталкиваешь кого-то незримого, и резкие движения - вверх и вниз,
вниз и вверх...
   Налив мне вина, маркиз пояснил:
   - Мое. Самое вкусное. У него тоже есть виноградники, - он кивнул на
журналиста.
   - То, что он делает в печати, - хобби, на самом деле он эксплуататор.
Как и я.
   Только он еще примыкает к "Атлантику" [крупнейший банк Испании]...
   Маркиз выжидающе посмотрел на меня и закончил:
   - А это значит, что он тайный агент вездесущего "Опус деи".
   Журналист-"эксплуататор" весело посмеялся.
   - Как и всякий истинный аристократ, наш друг пугает сам себя и всех
окружающих.
   Власть имущим аристократам нравится сокрушать тайные заговоры. Особенно
когда их нет - ведь без заговоров так скучно...
   Профессор, сняв "очки-велосипед", попросил:
   - Дай виски, маркиз. Твою доморощенную бурду я пить не могу. Изжога.
   - Сейчас он начнет звать к крови, - пояснил маркиз, вздохнув. -
Объясните:
   почему интеллектуалы, вместо того чтобы обращаться к светлому в
человеческих душах, апеллируют к нашему звериному изначалию? Может быть,
вы, - он обернулся ко мне, - тоже хотите виски? Нет? Правильно, вино - это
солнечные консервы.
   Дешево, но полезно. Режьте хамон, это тоже сделано у меня, мясо
изумительное...
   - Долго думаете пробыть у нас? - спросил профессор.
   - Месяц...
   - Если побудете дольше, увидите хорошую корриду.
   - Я в воскресенье приглашен на Пласа де торос... Профессор вскинул
брови:
   - Я имею в виду иную корриду. Когда пустят кровь "Опусу".
   Об "Опусе деи" до недавнего времени я знал очень мало, как, впрочем, и
большинство жителей "шарика", пока в Париже не появилась сенсационная
"Белая книга" участника "Опуса", который впоследствии вышел из этой
таинственной технократо-масонской ложи.
   Организация эта была создана в 1928 году двадцатишестилетним Хосе
Марией Эскрива Балагером. О ней до недавнего времени никто ничего толком
не знал.
   Сейчас об "Опусе" в Испании знают все. Я видел, как полиция замазывала
громадный лозунг на стене дома: "Испания - да, "Опус" - нет!" Не правда
ли, занятно:
   полиция охраняет достоинство "Опуса"?! Сам Балагер, купивший ныне титул
маркиза, приставку "де" и добавление к имени "Альба", живет в Риме. Ранее
об "Опусе деи"
   можно было судить лишь по книге изречений Балагера, озаглавленной резко
и кратко - "Путь".
   Я прочитал эту книгу. Это нечто среднее между цитатником "великого
кормчего" и выдержками из Библии, серьезно подредактированными человеком,
прошедшим хорошую школу бизнеса.
   "Ты полон сил. Энергии. То, что должно быть сделанным, сделай! Иначе
Тереса из Авилы никогда бы не стала святой Тересой, а Игнасио Лойола не
стал бы святым Игнасием..." "Стоп! Не говори: "У меня такой характер, я не
могу иначе!" Будь мужчиной!" "Компромисс - это слово можно найти лишь в
словаре тех, кто не хочет сражаться, в словаре тех, кто признает себя
побежденным, даже не начав драки".
   "Без четко составленного плана всей твоей жизни ты никогда ничего не
добьешься".
   "Сердце - в сторону! Долг - сначала! Лишь выполнив долг, можешь вернуть
сердце на место". "Ты, счастливый сын бога, живи и чувствуй дух нашего
братства! Но без фамильярностей!"
   В Испании, где авторитет католичества весьма силен, всякое слово,
произнесенное от имени бога, воспринимается очень серьезно. Но можно ли
считать "Опус деи"
   организацией воистину католической, религиозной?
   - "Опус" далек от религии, как я от гинек