нтевидео в марте 1965
года, а затем встретился с его адъютантом Швендтом (Свендом), который
живет в Перу, в Голландии летом 1967 года.
   Борман, по словам Видвальда, жил в Аргентине до 1955 года.
   "Вальднер 555" построен в виде квадрата из восьми зданий, выходящих
фасадом на внутренний двор. Дорога из маленького местного аэродрома
проходит мимо тростниковой хижины охранников и петлей огибает сзади все
здания поселка. Дом Бормана - единственное крепко сколоченное бунгало -
находится в крайнем левом углу. Рядом ангар, где всегда наготове два
маленьких самолета.
   Единственная поездка Бормана в Европу, известная Видвальду, была
связана с финансами. Борман посетил испанский город Сантандер в июне 1958
года, чтобы убедиться, что два пакета документов были переданы нужному
человеку. Бормана в этой поездке сопровождал, в частности, Видвальд. В
этих пакетах хранились бумаги трех банков Центральной Америки.
   Борман много разъезжает. В Аргентине он был под фамилией Переса де
Малино; в Чили он скрывался под именем Мануэля Каста Недо и Хуана Рильо; в
Бразилии он был Альберто Риверс и Освальдо Сегаде. Последний псевдоним
Бормана - Кавальо.
   Швендт в разговоре с Видвальдом оценил ежемесячный доход Бормана в 50
тысяч фунтов стерлингов. А капитал его основывается на двух источниках: 35
миллионов фунтов стерлингов из фонда нацистской партии плюс личное
имущество Гитлера, а также 30 миллионов фунтов стерлингов из фондов СС.
   Видвальд утверждает, что Борман после пластической операции стал
неузнаваем, и говорят, что сейчас он находится на грани смерти - рак горла.
   Видвальд утверждает, что фотография Стресснера с надписью "Моему другу"
висит на почетном месте в спальне Бормана, рядом с портретами Гитлера и
Геббельса.
   В колонии "Вальднер 555" местные праздники отмечаются в день рождения
Гитлера и Бормана, в день захвата фашистами власти. А цифра названия
колонии происходит от личного эсэсовского номера Бормана. Здесь часто
вспоминают Эрнста Вильгельма Боле, руководителя заграничных организаций
нацистской партии. В числе директив, переданных Боле своим
ландесгруппенлейтерам, руководителям региональных групп за границей, была
следующая: "Мы, национал-социалисты, считаем немцев, живущих за границей,
не случайными немцами, а немцами по божественному закону. Подобно тому,
как наши товарищи из рейха призваны участвовать в деле, руководимом
Гитлером, точно так же и наши товарищи, находящиеся за границей, должны
участвовать в этом деле".
   ...Латиноамериканская реакция может в критические моменты прибегнуть к
помощи бывших гитлеровцев, организованных в отлаженно функционирующее
подполье в борьбе против тех сил, которые выступают против мракобесия и
вандализма.
   О мужественной работе Сесара Угарте много писали в перуанской прессе;
его портреты печатались на первых полосах газет и на обложках журналов. Но
не слава и не жажда популярности движут им, как всякий умный человек, он с
юмором относится и к тому, и к другому - все это преходяще. А вот борьба с
нацизмом, в каких бы формах он ни проявлялся, это дело жизни каждого
солдата, который пролил кровь на полях сражений с гитлеризмом. В своем
многотрудном поиске Сесар Угарте, перуанский патриот и антифашист, не
одинок: миллионы честных людей в Латинской Америке ненавидят нацизм в
любых его проявлениях и борются с ним...
   Так же, как и в Сантьяго, в Лиме есть ресторан "Гаити". В отличие от
чилийского, здесь собираются не пикейные жилеты, а творческая
интеллигенция столицы. В отличие от Сантьяго, "Гаити" вынесен на улицу -
столики захватывают часть тротуара. В отличие от Сантьяго, днем "Гаити" не
работает - жара такая, что плавится асфальт. Постоянные гости сходятся
сюда часам к одиннадцати и сидят до трех-четырех утра - как в Мадриде.
   Здесь я подружился с несколькими очень интересными людьми. Подошел ко
мне бородатый, высокий парень, пожал руку, представился:
   - Иван Рабинович.
   Я несколько опешил. Иван посмеялся:
   - Ничего, поживете в Латинской Америке - не с таким еще столкнетесь.
Мой дед по линии отца был раввином в Одессе, а дед по линии матери -
ксендзом в 'Польше.
   Помните, у Генриха Гейне: "Раввин и капуцин одинаково воняют"?
Непримиримость двух религий выродилась, простите, в меня. Я кинорежиссер,
исповедую идеалы социализма и атеизма и категорически приглашаю вас завтра
к себе в контору - я обязан показать вам мои картины.
   Познакомился с наиболее известным на латиноамериканском континенте
режиссером Армандо Роблесом Годоем - двухметровым гигантом с волосами,
заплетенными в толстую, девичью косу. Многие москвичи знают его - он был
членом жюри Международного кинофестиваля. Сейчас он снимает первый
совместный советско-перуанский фильм.
   Сын известного перуанского композитора Даниеля Роблеса, собирателя
инка-музыки и фольклориста, записавшего народный эпос "Летящий орел",
Армандо до двадцати лет жил в Соединенных Штатах вместе со своим отцом,
пока тот преподавал в университете. Жили Роблесы огромной семьей - десять
сыновей и две дочери.
   Армандо рассказывает мне:
   - Мы были очень бедны, но тем не менее отец всегда путешествовал с
"четырнадцатью душами"... К искусству кинематографа я приобщился довольно
занятным образом. Отец не знал английского языка, он брал меня с собой в
кинематограф в качестве переводчика. Он отказывался учить английский язык:
"Все равно я не смогу выступать перед американскими студентами так, как я
выступаю по-испански". Лучшие испанисты Нью-Йорка переводили его лекции на
английский. Он записывал их в испанской транскрипции и потом выступал в
университете. Ему устраивали овации, и никто не хотел верить, что он не
знает английского языка.
   Вот тогда - мне было лишь десять лет - я и влюбился в кино. Это было
давно, в 1933 году. Пятое авеню для меня с тех пор стало "Храмом Святого
Кинематографа".
   Уезжали мы из Лимы огромной семьей - брали шесть кают на четырнадцать
человек. А на родину вернулись лишь четверо Годоев. Остальные навсегда
остались на чужбине - кто в Штатах, кто в Европе.
   Музыке я научился в шесть лет, - для сына музыканта это и не
удивительно. Отец, когда писал стихи, любил советоваться со мной - ему
была интересна реакция ребенка. С тех пор я пристрастился к литературе.
Ну, а литература, положенная на музыку, - это, в конечном счете, и есть
кинематограф, ибо я не мыслю себе актера или оператора, чуждого музыке и
поэзии.
   Когда я приехал на родину, мне пришлось "проползти" все социальные
ступени: я был шофером, борцом джиу-джитсу, моряком, матадором. Потом я
влюбился и ушел в джунгли. И там, в провинции, которая называется именем
моего отца, я прожил восемь лет, работая как обычный крестьянин.
   Потом я вернулся в город и занялся журналистикой в "Ла Пренса", в 1964
году сделал первый документальный фильм. В шестьдесят шестом году я
закончил картину "В сельве нет звезд" - она получила Золотую медаль в
Москве. Потом она широко пошла по миру - я получил премии в Осака,
Барселоне, в Каннах, Карловых Варах, в Чикаго. В семьдесят первом году я
закончил фильм "Мы тоже люди!". Это картина об индейцах, затерянных на
островах Карибского моря. Я летал туда на допотопном самолете, который
периодически совершал вынужденные посадки. Десять раз сядет благополучно,
а на одиннадцатый обязательно разгрохается. Многие не понимали:
   почему меня так волнует индейская проблема? Все очень просто - моя
бабушка Роблес индианка.
   Интересно, что женщины на островах не только не понимают других языков,
но и не пытаются их учить. Это запрещено. Женщины там хранительницы языка
и обычаев племени. Чтобы до конца понять индейцев, я подружился со многими
колдунами. Их много на Амазонке. Я попробовал на себе особый тип марихуаны
- "аяваска". Это, естественно, не для того, чтобы испытать острое
ощущение: наши колдуны используют это лекарство для борьбы с туберкулезом,
шизофренией и раковыми заболеваниями. Многие наши врачи пренебрежительно
относятся к колдунам, живущим в сельве, на берегах Амазонки и в горах
вокруг Куско. А зря. (Слушая Роблеса Годоя, я вспомнил об эксперименте
нигерийских врачей в Абескуте. Под эгидой Исламабадского университета они
создали больницу в Аро, в предместье Абескута.
   Там врачи и африканские колдуны рука об руку ищут пути лечения
душевнобольных и добились уже многого, очень многого. Сейчас это стало
хорошим тоном - ругать знахарей и колдунов, потешаться над ними. А ведь
именно африканские колдуны из племени поруба в течение веков лечили
головные боли и бессонницу настойкой из листьев раувольфии, а европейская
фармакология выделила из раувольфии популярнейший среди гипертоников
раунатин лишь двадцать лет тому назад.)
   ...Вечером поехал к Ивану Рабиновичу, в кинокомпанию "Индустриа андина
дель Перу". Он познакомил меня со своими коллегами по съемочной группе.
Занятно: его механика зовут Гитлер. Мальчишке восемнадцать лет, отец его
ярый поклонник нацистов. Старшего сына он назвал Гитлером, а младшего -
Муссолини. Когда я здоровался с ними, старший вызывающе-нагловато
представился:
   - Я - Гитлер.
   Младший еще наглее:
   - А я - Муссолини.
   - Семенов, старший лейтенант запаса, - сказал я, крепко, до злой боли
сжав его руку.
   Немая сцена из "Ревизора".
   Устроились в тесной, душной комнате киногруппы, повесили на стене
экран; застрекотал портативный проекционный аппарат.
   Первый фильм Ивана Рабиновича - "Земля без феодалов" - обнаженная
кинопублицистика об аграрной реформе. Потом смотрели фрагменты из его
новой картины "Труба". Трагичный фильм; сделан значительно серьезней
первого; форма и манера, бесспорно, навеяны работами Дзиги Вертова и
Романа Кармена. Содержание его вкратце таково: в 1930 году в Ла Оройя был
построен медеплавильный завод.
   Гигантская труба выбрасывала миллионы кубометров дыма в день; на 8
километров вокруг вся растительность была выжжена; в 20 километрах
появилась чахлая зелень, и лишь в восьмидесяти километрах от "Трубы" была
трава, на которой крестьяне могли пасти овец.
   Завод принадлежал американской компании "Серра де Пассио". В сороковых
годах, под давлением общественного мнения, правительство обязало
американские компании установить очистители с тем, чтобы спасти богатейшие
пастбища от гибели.
   Владельцы компании согласились, но потребовали, чтобы им продали или
сдали в аренду 360 тысяч гектаров земли вокруг "Трубы". Им сдали в аренду
эти земли, был. установлен очиститель, и чуть ли не на полумиллионе
гектаров огороженных колючей проволокой земель ковбои, вывезенные из
Штатов, начали разводить своих овец. Перуанцев за колючую проволоку не
пускали. Крестьяне стали пухнуть от голода - падеж скота был повсеместным,
ибо американцы забрали самые лучшие земли. Крестьяне вместе с рабочими
организовали забастовку. Полиция расстреляла демонстрантов. "Труба" стала
символом национального позора: по указке североамериканских монополий
полиция Перу стреляла в своих собратьев... И лишь правительство Веласко
Альварадо передало все эти земли крестьянским кооперативам.
   Сегодня вечером президент АНЕА - Союза писателей и актеров Перу -
профессор Эрреро Грей и генеральный секретарь Роса Зрнандо пригласили
ведущих поэтов, писателей и журналистов Лимы на улицу Пуно, в дом 421, в
новое, недавно выкупленное у хозяина помещение АНЕА. Сначала была моя
лекция о Советском Союзе, прежде всего о литературе и кинематографе, а
потом вечер "вопросов и ответов".
   Здесь я познакомился со многими интересными людьми.
   Профессор Августе Тоыас Варгас, писатель-аргентинец, постоянно живет в
Лиме. Как и большинство перуанцев, он ироничен и предельно точен в
формулировках.
   - Доколумбовый период, - говорит он, - оказал гигантское влияние на все
развитие перуанской литературы. Мифы, сказки, фольклор, эпос, "История
братьев Айяр"
   стали украшением нашей литературы. Поэзия инков поразительна, ибо она
сложена не столько из букв, сколько из цифр, а цифры однозначны,
воинственны и направленны; они подчас сильнее литеры. И неверно, в корне
неверно, когда считают, что культура инков космополитична и занесена
извне, - она есть дух и символ перуанской нации.
   ...Я заметил, что перуанские писатели в большей мере, чем чилийские,
обращаются в своих дискуссиях к прошлому. Видимо, пробудившееся в полной
мере национальное самосознание возвращается к истокам национальной
культуры и помогает писателям в их борьбе за престиж народа. В свое время
с Севера в Латинскую Америку пришла хитрая тенденция - снивелировать все
самобытное во имя создания "великой культуры единой Америки". При этом
автоматически подразумевалось, что культура станет "англоязычной". Не
вышло. Культура Латинской Америки, такая многообразная, все больше и
больше обращается к народным истокам. Здесь, однако, не исключена
опасность "интеллектуального национализма". А ведь национализм,
утвердившись в качестве главенствующей силы общественного развития, прежде
всего требует "закрыть границы", это означает разрыв с более развитыми
литературами, ведет к расколу культуры, к изоляции лучшего лишь потому,
что оно - иностранное.
   Слава богу, перуанские литераторы понимают эту опасность; их тяга к
общению с коллегами из Советского Союза, Польши, ГДР, Болгарии, Франции,
Италии, Кубы - очевидна.
   Еще одна опасность, уже иного рода: как правило, утверждение
национального сопровождается показом трагической жизни крестьян, описанием
издевательства латифундистов над несчастными. Литература Латинской Америки
пока еще очень мало внимания уделяет городу, который в конечном счете
будет определять и уже определяет пути развития всего общества.
   Думать, что деревня решит все национальные проблемы, не столько
недальновидно, сколько опасно, учитывал тенденции развития в век
сверхскоростей.
   ...Каталина Ракаварен - известнейшая и старейшая поэтесса Перу.
Громадноглазая, смуглая, черноволосая, похожая на Анну Ахматову, с длинной
сигаретой, постоянно сжатой в тонких пальцах, украшенных перстнями древних
индейцев, с красным платочком на шее ("это в честь красного писателя"),
она задумчиво говорит:
   - Смерть рождает жизнь. Цикл - лишь отражение того, что было, и
предтеча того, что будет. Честность поэта - в его беспрекословном принятии
на себя задач борьбы народа. Я написала поэму о Боливаре, который выходит
из моря, как тень, и уходит в землю, чтобы появиться вновь в обличье Че
Гевары. Я верю - раньше тоже были солнца; они исчезали, но загорались
новые. Мы все рождены культурой "тиу анаку".
   Эта культура была предтечей величия инков. Ее оставил миру народ
аймара. Мы все подданные этой культуры. Но я не смогла бы писать, не
испытай я на себе влияния реалистов, борцов за национальную свободу -
Мануэля Гонсалеса Прадо и Пабло Неруды.
   ...Рахель Ходоровски днем работает в магазине; вечерами и ночью пишет
стихи. Она родилась в поселке, где жили медеплавильщики. Только в семь лет
она впервые увидела растущее дерево. (Я сразу же вспомнил Рабиновича, его
фильм "Труба".)
   - Когда я увидела дерево - а я увидела его издали: мы ехали в автобусе,
- я решила, что это какой-то важный сеньор с тонкими руками. Окно в
автобусе было открыто, и я помахала этому "сеньору" рукой. Первое дерево -
главный водораздел в моей жизни. До этого я жила в другом мире. Я не раз
видела, как у нас на руднике вместе с серо-синей медной породой в
вагонетки загружали руки и ноги погибших шахтеров. Отец говорил: "Не смей
смотреть!" А я смотрела. Это было в Икике. Я помню забастовку. Полиция
тогда не разговаривала с рабочими, полиция стреляла.
   Писать я начала еще в школе. Учителя выбрасывали мои стихи, меня
заставляли зубрить "историю счастья моей родины". А я видела несчастья
моей замечательной родины. Я возненавидела педагогов - как можно любить
лгунов? Моей истинной учительницей стала Габриэла Мистраль, потом Де Роко
и Неруда. Это было в Чили. В нашу школу по понедельникам приходили
писатели. Они читали лекции - без всякой программы; они говорили о
литературе, слушали наши стихи, рассказы. Это были праздники, особенно
когда приходил Пабло Неруда. Я написала тринадцать книг; они изданы в
Перу, Мексике, Чили и Венесуэле.
   Каталина Ракаварен, внимательно слушавшая голубоглазую, пепельноволосую
Рахель, закурила новую сигарету.
   - Тебе хорошо, ты училась в школе. Я же была отдана в монастырь. -
Голос у нее низкий, чуть не бас. - Я писала религиозно-мистические стихи.
А сейчас я перечитываю их, и мне страшно. Но я понимаю - я была тогда
больна: я лежала при смерти около двух месяцев. Однажды, проснувшись, я
увидела, как в мое окно вваливается громадное, новое солнце. Я сказала
тогда: "Здравствуй, солнце. Не зря тебя чествовали инки!" Я заставила себя
подняться с постели, но тут же упала. Но все равно я почувствовала себя
здоровой, а назавтра ушла из монастыря - жить и работать для солнца!
   Среди своих учителей она выделяет Хуана де Ибаруру и Альфонсию Сторни.
   - Она покончила с собой, когда узнала, что дни ее сочтены, - рак, -
вспоминает Каталина. - Тогда мне было двадцать пять лет. Это было первое
мое крушение - гибель любимого учителя. Именно Сторни заставила меня
писать. Поэта, если он не гений, надо понукать, как осла, иначе он умрет;
он будет говорить о чем угодно, но не станет писать. Первое мое
опубликованное стихотворение посвящено богу Инте. А потом я отдала себя
политике, вступив в ряды АПРА. Что бы сейчас ни говорили об АПРА, в мое
время эта организация играла положительную роль. Сейчас я вышла из АПРА -
они переродились, они предают интересы народа... Я писала стихи протеста.
Мои стихи запрещали. Я продолжала писать, печаталась в других странах.
Недавно я написала балладу о партизанах Биафры, стихи о войне во Вьетнаме.
Сейчас пишу поэму о том, как астронавты летят на Луну. Я восторгаюсь их
мужеством, но я очень прошу их помнить, что в это же время тысячи
несчастных умирают на земле от голода.
   Каталина вдруг грустно улыбнулась.
   - По мотивам очевидным, - она тронула пальцами морщинистое, носящее
следы некогда редкостной красоты лицо, - я пишу не о любви, я пишу о любви
к людям. Я горда за Рахель - она чувствует человеческую боль, как
настоящая индианка, хотя и рождена русской. (Родители Ходоровски в конце
прошлого века переселились в Латинскую Америку с Украины.)
   Писатель-новеллист Франсиско Понья исповедует изначалье фольклора в
современной перуанской литературе. Он рассказывает:
   - ВАрикипе пять лет назад мы собрали "круглый стол". Тогда это было
довольно трудно, это было подпольное, не санкционированное властями
собрание новеллистов, журналистов и драматургов. Мы решили выработать
технику создания нового романа и новой поэзии - латиноамериканский период
"штурма и натиска". Как вы считаете, это разумно?
   Я не знал, как ответить напористому, хмурому и, по-видимому, очень
ранимому Франсиско. Ответить категорично: "Я против создания техники
литературы, ибо это химера", - я не мог, слишком уж беззащитен был этот
человек.
   Меня выручил профессор Грей:
   - Форма - это прекрасно. Но давайте вспомним Рикардо Пальма. Он написал
как-то:
   "Меня часто спрашивают, каким образом вы пишете такие великолепные
стихи?" Я ответил: "Писать стихи очень трудно. Надо, чтобы все строчки
были одинаковы, а в центр каждой строки надо поставить талант". Или
вспомните Бальеха, как он писал, как он думал. Он делал с языком все, что
хотел, но это была литература. Он не создавал технику: ведь певчая птица
не нуждается в изучении нотной грамоты...
   Флавий Лопес Салар руководит театром "Популар".
   - Методология нашего театра - Мейерхольд, - говорит он. - При этом я с
юмором смотрю на тех догматиков, которые принимают Мейерхольда и отвергают
Станиславского. Восторгаются Гарсиа Лоркой и считают, что Чехов устарел.
   По-моему, Мейерхольд появился из-за спины Станиславского. Мы в театре
изучаем проблемы Перу. Мы считаем, что наш театр будет первым поистине
социальным театром. Крестьянин раньше