й Герасимов, и каков в искусстве
Довженко, и кем был Эйзенштейн, прежде чем он стал Эйзенштейном, и я
поверил Сучкову. А отцу-то ведь не поверил - я ведь поборол его в
Покровском-Стрешневе, я сильный, мне восемнадцать, и ничего я не боюсь и
почти все уже знаю...
   ...А потом, в Институте востоковедения, я выучил афганский язык, и отец
горделиво просил меня писать мудреные буквы арабского алфавита и
победоносно смотрел на лица своих друзей, - и я совсем уж утвердился в
осознании своей силы и ума: один ли я такой?! Хорошо бы, если так...
(Редко кому из наших Стариков пришлось поучиться в университетах.
Институтский диплом, где каллиграфией выведена специальность, - сплошь и
рядом ничто в сравнении с бездипломьем Стариков: их университеты были
посуровее наших, а профессорами на их кафедрах работала жизнь, не
прощавшая незнания - не то что ошибки...)
   ...Когда Старик ссорился с мамой, я становился на его сторону: я видел,
к а к он работал, я понимал, ч е м ему это давалось, но я внутренне
требовал - только сейчас я это почувствовал - благодарности за то, что
стоят на его стороне, но разве ж можно требовать благодарности за то, что
стоишь за справедливость?!
   А он благодарил, господи, как он благодарил, отдавая мне всего себя и
все, что имел, а что он имел-то, кроме двух пиджаков и желтых ботинок на
толстой каучуковой подошве?!
   (Впрочем, вправе ли мы судить родителей? Вероятно, нет, особенно в том
случае, если истинные их отношения неведомы нам. Но мы-то считаем, что все
знаем...
   Нужна, видимо, такая культура человеческих о т н о ш е н и й, которая
до сих пор есть идеал неосуществленный, - иначе бы проблема детей в семье
не составляла один из главных предметов мирового искусства.
   Мне было страшно читать о том, как разделились дети Льва Толстого,
когда он ушел из дома, одни стояли за мать, другие - за отца. Любовь к
матери - особого рода, она изначальна, в ней сокрыта преемственность и
общность мира, в ней всегда - огромная жалость и тоска, в то время как
любовь к отцу слагается из двух векторов, один из которых - проявление
отцовской гражданской значимости, а другой - осознание этого нами, детьми.
   ...Бывал ли мой Старик хоть раз не прав, когда ссорился с мамой? Бывал.
И мне тогда было особенно горько, но я всегда вспоминал древних римлян, их
литературу:
   те умели видеть разность труда и меру его тяжести. Мама, когда читала
мне древних, учила сострадать тем, кому тяжелее, - и я сострадал отцу.
Кого ж винить мне? Маму? Старика? Наверное, себя - коллективизм обязан
вывести в примат ответственности не общую, л е г к у ю правду, а личную,
самую тяжкую и единственно честную.
   ...Судью избирают. Дети становятся судьями родителей, и плохо, когда их
избирают на этот пост - столь тяжкий и испепеляющий изнутри, разрывающий
душу надвое:
   отец Лермонтова умер от разрыва сердца, когда сын предпочел ему свою
пензенскую, нежную бабушку...
   Дети - это миры, и лишь немногие отцы-астрономы наблюдают небесные
катастрофы и не очень часто говорят об этом людям, не желая с т р а щ а т
ь возможностью горя, всеобщего и неотвратимого... Или я молю незнания? Я
слагаю с себя звание судьи - нельзя делить неделимое: мы лишены права
выбирать родителей, мы наделены правом понять их; стараться - во всяком
случае.)
   ...Неужели есть некая общая закономерность, неужели все проходят одни и
те же круги, неужели повторяемость - угодна разуму, а то, что должно быть
нормой, - анормально?!
   ...А может быть, подумалось мне, границей, разбившей меня со Стариком,
оказалась любовь? Ощущение счастья соседствует с проявлением силы,
обращенной не только вовнутрь: рыцарство, при всей его внешней
привлекательности, было рождено необходимостью самоутверждения, а это
опасная штука - самоутверждение, оно необходимо и разумно в балете, цирке
(особенно воздушной акробатике) и парашютном спорте. Бывает ведь, что
самоутверждение идет через отрицание соседствующего, когда человек отринул
гнилую доктрину зла и насилия, - он прав, при всей резкости его позиции,
особенно если это приложимо к политике. Но случается, увы, что мы так же
резко отрицаем близкое во имя далекого, явь во имя мечты, привычное - во
имя миражного ветра дальних странствий...
   Я гонялся за сюжетами, и я не умею рассказывать о том, как я за ними
гонялся, я могу только писать про это, ведь Старику было обидно, когда я
молчал, курил, морщился, не зная, как рассказать.
   А он, видя, как молчу я, тоже молчал и не знал, как ему быть, и
заваривал мне чай, когда я приходил к нему в гости, или наливал рюмку, и
угощал какой-то особенной селедкой, и смотрел, как понравилась мне она, а
я думал о том, что сегодня ночью буду писать главу, и слушал его
рассеянно, когда он делился со мной тем, чем жил, и селедку я ковырял
вилкой, вместо того чтобы нахваливать ее, даже если не нравится она мне
вовсе, и позволял себе советовать ему - так, как это подчас делают
взрослые дети, категорично и устало: "Новое время - новые песни, мы
сегодняшний день понимаем лучше вас..."
   ...А может, мы не прощаем отцам то, что красит жизнь, когда это
случается с нами? Может, мы не можем простить им последнюю их позднюю
любовь, ранимую по-детски, ибо беззащитна она? Неужели же сыновья остаются
до старости теми, которые только б е р у т - Материнскую ли грудь,
Отцовскую ли руку?
   ...Я понял, что мне надо написать это, когда поднялся на предпоследний
этаж шпрингеровского концерна в Западном Берлине, который построен на
самой границе двух миров, на линии Победы отцов. Я смотрел на город,
раскинувшийся внизу, на город, который так недавно называли фронтовым -
даже после того как отгремели последние залпы прошлой войны.
   Я смотрел на этот громадный город, и виделось мне в туманной
декабрьской дымке лицо моего Старика.
   ...С каждым днем их становится меньше - тех, кто сражался с фашизмом.
   ...Папа, прости меня, пожалуйста.
 
 
 

                                   Глава, 

 
   в которой рассказывается о нацистском концлагере в Фольприхаузене и о
том, кто и чему учит молодых западногерманских полицейских 
 
   1
 
 
   ...Пришла заказная корреспонденция из Штелле.
   Штайн переслал мне письмо, предложил подумать, как можно исследовать
факты, изложенные в нем. Письмо воистину интересно:
   "Многоуважаемый господин Штайн, сердечно благодарю за Ваше дружеское
послание.
   Я твердо убежден, что некоторые предметы из Янтарной комнаты могут
находиться все еще там, в Фольприхаузене, в шахте "Б" "Виттекинд".
   Естественно, тогда у нас, узников концлагеря Моринген, были другие
заботы, чем тревожиться о спрятанных гитлеровцами произведениях искусства
в шахте "Б"
   "Виттекинд". Нас также мало интересовало, что находилось в сундуках и
футлярах, которые эсэсовцы заставляли нас прятать на различных этажах
шахты. Лишь когда попадались картины, сотни из которых должны еще
находиться внизу, мы бросали иногда на них взгляд.
   Однако, что укрепляет меня в моем предположении о том, что Янтарная
комната может находиться там, внизу, так это тот факт, что эсэсовцы из
некоторых взломанных сундуков извлекли себе целые состояния. Помню
продолговато-овальную скорлупу из янтаря; она была украшена двумя орлами.
Это были два разных орла, наверное прусский и русский. Эсэсовцы
использовали скорлупу в качестве пепельницы, и я часто держал ее в руках,
когда убирал в их помещениях.
   Других гравюр или рисунков я не помню; только эти два орла врезались
мне в память.
   Сундуки с ценностями были сложены в штольнях на глубине 800 или 900
метров, мы туда также доставляли и упаковывали там противотанковые и
зенитные снаряды. Там были гигантские штольни-"купола", потолка которых не
могли достичь лучи даже самых мощных прожекторов. Там стояли сотни
сундуков с печатями, наподобие:
   SS-Ost-WH-Franks или WL-Franks SS-VT, что, очевидно, обозначаю
отправителей: WH ("армия вермахта") "WL-Wermacht Luftwaffe" ("Воздушные
силы вермахта") - и место грабежа: Франция, Италия и Россия. Кстати, среди
этих сундуков были мешки с человеческими волосами. Янтарную "пепельницу" я
заметил у эсэсовцев в первый раз где-то осенью 1944 года.
   Следующие бывшие заключенные могли бы Вам дать дополнительные сведения
о Фольприхаузене и шахте "Виттекинд": Гарри Ульман, живет ныне в Западном
Берлине, Альтштрассе, дом 68, 1000, Берлин (кстати, этот коллега имеет
фантастическую память, однако не любит говорить на темы, касающиеся того
времени); Хайнц Фишер, 7021, Штеллен-Фильдер (этот коллега заработав себе
тогда сердечную болезнь); Герман Вахтман, "Им Винкель", 2,3420, Херцберг,
4 (этот коллега тяжело болен).
   По нижеследующим двум адресам я писал уже четыре раза, но до сих пор не
получил ответа. Почта тем не менее не вернулась; это еще Рудольф Винклер,
8211, Римсинг ам Химзсе, и Альфред Грассель из Вены.
   Почему эти двое не отвечают, я не могу объяснить. Больше адресов на
сегодняшний день - за два года поисков - я не раздобыл.
   Причина в том, что власти Морингена, где находился лагерь, не имеют ни
малейшего интереса копаться в истории, при том, что некоторые поныне
служащие сами в то время работали в лагере. Ни одна из газет и журналов, в
которые я обращался, не захотела по тем или иным причинам напечатать мою
статью на эту тему.
   Я сам начал заниматься исследованием два года назад, когда хотел
привести в порядок свои пенсионные бумаги. Я дважды провел свой отпуск в
Фольприхаузене и проводил при этом исследование. Как Вы знаете, шахта
законсервирована и на ее территории находится теперь керамическая фабрика.
В первый раз предприятие было закрыто - время отпусков; во второй раз мне
все же удаюсь совершить экскурсию, однако спуск в шахту заколочен досками.
О пожаре в 1945 году мне ничего не могли или не захотели сообщить. От
жителей также ничего определенного узнать не удалось. У меня создаюсь
впечатление, что все охотно хотят забыть то время, и этому есть
основательные причины, так как многие жители Фольприхаузена работали
прежде в соляных копях и были привлечены эсэсовцами в качестве мастеров;
многие из них не очень хорошо вели себя по отношению к заключенным; я, во
всяком случае, наталкивался на стену показного непонимания, как только
заводил разговор о былом: "Ведь прошло столько времени..."
   Я бы на Вашем месте попытался поискать оставшихся в живых людей из
Геттингенского театра балета, которые в 1943 году были привлечены к службе
в Фольприхаузене. Эти тогда молодые девушки должны были готовить для нас
не только "макароны" (трубки для зенитных гранат), но привлекались к
другим работам в штольнях. Можно допустить, что кто-нибудь из них все-таки
откликнется. От нынешних властей ни "на месте", ни в Геттингене, ни в
Ганновере Вам не стоит ждать помощи: ответственные лица большей частью
являются старыми нацистами.
   Только частным путем, через прессу и телевидение можно, по моему
мнению, чего-нибудь достичь. Если Вам действительно посчастливится начать
исследование в шахте, самую большую трудность я вижу не в спуске или
откачке воды из шахты (шахта лежит высоко, и если начать бурить в самом
низком месте долины, то треть воды уже сама собой вытечет), а в засоленной
воде. Те, кто охраняет окружающую среду, справедливо потребуют, чтобы вода
была прежде обессолена.
   Но это Ваша проблема.
   Я в любом случае желаю Вам успеха в Вашем большом предприятии и надеюсь
когда-нибудь полюбоваться Янтарной комнатой, хотя бы частично, в ее
таинственной красе.
   ...Когда я перечитывал Ваше письмо, мне пришло кое-что в голову. Наши
друзья и освободители - американцы и англичане - не были дураками,
особенно когда речь шла о бизнесе или прибыли. В газетах то и дело
появляются сообщения о том, что за границей обнаруживаются произведения
искусства, которые в то время исчезли из Германии.
   Вполне возможно, что эти господа перед взрывом и пожаром на шахте "Б"
   "Виттекинд" 29.9.45 извлекли из шахты все самое ценное и только после
этого взорвали ее. К сожалению, вполне вероятна и такая возможность. Но я
молю Бога, чтобы это было не так. Если Янтарная комната все еще там,
внизу, с ней ничего особенного не должно случиться: ведь янтарь не боится
соленой воды!
   Может быть, мои сведения окажутся для Вас хоть немного полезными. Меня
бы это порадовало. Рассказ о моем лагерном времени я Вам охотно дошлю, я
его должен перепечатать.
   С дружеским приветом Фридрих Акст, телефон 030-381-94-07".
   Следовательно, Янтарная комната могла быть похищена уже после войны...
   Новый поворот поиска, новое предположение, а нам - в нашем деле -
отрицать нельзя ничего; каждый допуск должен быть тщательно исследован.
   ...Изыскания, проведенные в Бонне (по поводу шахты "Б" "Виттекинд"),
привели меня во Франкфурт-на-Майне, в Объединение лиц, преследовавшихся
нацистами.
   Там концлагерь Моринген знали хорошо.
   Тел./0611/72 1575 ...Общество по изучению и распространению знаний о
немецком Сопротивлении Архив документов немецкого Сопротивления
Многоуважаемый господин Семенов!
   Нам стало известно о Вашем желании узнать кое-что о концлагере Моринген
(Золинг).
   Вместе с этим письмом Вы получите фотокопии материалов, из которых
можете извлечь некоторые сведения о лагере.
   (Когда меня поместили в концлагерь Моринген, там было около 50
заключенных женщин. До конца 1933 года по политическим основаниям было
заключено еще около 75 человек.
   Надеемся, что этим мы смогли оказать Вам помощь.
   С дружеским приветом Ханна Эллинг Вот ряд тех фактов, о которых мне
сообщила узница гитлеровского концлагеря Ханна Эллинг.
   Сразу же после поджога рейхстага вместе с другими ганноверскими
антифашистами был арестован и руководитель "Союза борьбы против фашизма"
Август Баумгарте.
   Об этом времени он рассказывает: "Утром, в 5 часов, появилась полиция и
вытащила нас из постелей. Мы узнали, что ночью горел рейхстаг. Мой брат и
я в сопровождении полицейского эскорта были проведены по улицам к караулу
у рынка Клагесмаркт. Оттуда в полицейских машинах нас отвезли на
Харденбергерштрассе, там было уже более 150 граждан - по преимуществу
коммунисты, социал-демократы и профсоюзные деятели. Нас заперли в двух
больших залах. Затем нас рассортировали.
   Я попал в крохотную одиночную камеру, в которой находилось уже три
человека. С улицы мы слышали рабочие песни и думали, что наши товарищи
пришли нас освободить. Везде говорили о том, что скоро наступит конец
хозяйничанию Гитлера.
   Едва ли хоть один из нас поверил бы тогда тому, что возможна столь
жестокая диктатура и что Гитлер продержится у власти двенадцать лет.
   В марте нас, как "предварительных заключенных", перевели в Моринген и
поместили в исправительный дом. В двух больших залах находились 280
коммунистов, 30 социал-демократов и 20 членов других партий. 20 мая была
объявлена амнистия, около 100 заключенных могли вернуться домой. Постоянно
поступали новые.
   Сначала мы в рабочих колоннах в качестве "добровольцев" строили дороги
и мостовые под охраной штурмовиков. Затем нас хотели заставить выполнять
принудительную работу.
   Мы потребовали тарифицированной оплаты. Штурмовики попытались натравить
нас друг на друга. Но мы были едины. Это привело наших охранников в
бешенство. Они начали нас избивать. В ответ мы все отказались от еды. Это
была первая и, по-моему, единственная голодовка большой группы
заключенных. На второй день голодовки нас лишили воды. Было жаркое лето.
Мы испытывали ужасную жажду. Скоро и санитарные устройства оказались без
воды! На третий день появились первые ослабевшие.
   На четвертый день многие впали в полную апатию. Тогда командование
штурмовиков вызвало себе из Ганновера подкрепление. Под руководством
врачей нас пытались насильно кормить.
   Мы все еще руководствовались представлениями веймарской демократии о
праве и порядке. Мы оставались стойкими. Наконец акцию кормления
прекратили. Через пять дней появилась государственная комиссия, которой мы
высказали свои требования достойного обращения, нормальной пищи и
тарифицированной оплаты. Они приняли все к сведению и оставили нас на
четыре недели в покое.
   За это время фашисты укрепили свою власть в Германии. Через четыре
недели наша охрана была сменена. Пришли люди СС. Что после этого
происходило, не поддается описанию. Каждый день проводилось по нескольку
облав. Каждого, кто не угодил эсэсовским бандитам, избивали в бункере. Я
вспоминаю Ф. Н., которого они в конце концов заставили пить мочу своего
брата! Подобные эксцессы были в порядке вещей.
   Это продолжалось четыре недели. После этого нас разделили. Одна часть
попала в Эстервеген, другая - в Ораниенбург".
   Август Баумгарте был затем переведен в концлагерь Эстервеген. Он еще
очень четко помнит охоту СС за головами. Каждый эсэсовец, который
находился на посту, мог уничтожить по своему усмотрению любого
"предварительно заключенного". СС сделана это традицией. Каждый день
заключенные, которые целый день работали на болоте, возвращались в лагерь
с мертвыми товарищами.
   Карл Эбелинг из Лауэнштайна описывает, как в 1933 году его с
толкователями Библии и евреями таскали из тюрьмы в тюрьму, потому что все
камеры были переполнены. Заключенных в конце концов доставили в концлагерь
Моринген.
   "Жестокость началась, когда полицию сменила СС и эсэсштурмфюрер Кордес
стал комендантом. Он оборудовал помещение, которое называли "комнатой
радости".
   Многие познакомились с этой "комнатой радости". В особенности я
вспоминаю о враче социал-демократе Буххольце из Ганновера, который был
моим соседом за столом. Три дня мы его не видели. Когда он вышел, то
выглядел жутко Я вспоминаю также Лео Хейнеманна из Ганновера, который
лежал окровавленный на дворе...
   Вновь прибывавшие евреи все проходили через это помещение.
   Число такого рода штрафных и трудовых лагерей, заводов Геринга,
промышленных предприятий от Эмса до Гарца, принудительных лагерей,
оборудованных мест пыток Морингена, Эстервегена, Боргермора, Лингена,
Меппена, Берген-Бельзена, Халлендорфа и так далее, только в Нижней
Саксонии доходило до ста. Все они были адом человеческих мучений под
страшным господством СС".
 
 
   2
 
 
   От старинного университетского Геттингена, заполненного почти одной
молодежью, до Фольприхаузена что-то около ста километров. Дорога красочна;
аккуратность - поразительна, она не может не восхищать: люди словно бы
договорились друг с другом беречь природу, уважать красоту; на стоянках
автотуристов - полиэтиленовые ящики для пустых бутылок, пакетов,
консервных банок (их, правда, очень мало здесь - металл дефицитен, на
смену ему пришел пластик или хороший картон); тут и там - столики и
скамеечки, за которые может присесть семья и славно отдохнуть. Здесь нет
вывесок запрещающих, сулящих кару; наоборот, все указывает, где и что
можно: через сто метров можно обедать, есть столики и ящики для мусора;
через три километра - вас ждет пансионат; через сто метров - купальня в
лесу, милости просим...
   Поехал я в Фольприхаузен (памятуя письмо бывшего заключенного Акста,
переданное мне Штайном) в будний день: машин на дороге было мало; вечерело.
   Чем дальше я отдалялся от магистрали, тем глуше здесь становилось;
как-то незаметно начались холмы; еще более незаметно они переросли в горы,
поросшие прекрасными дубовыми лесами.
   А потом я въехал в Фольприхаузен и сразу же увидел ту самую шахту "Б"
   "Виттекинд"; и вокзал был из темно-красного кирпича, старой кладки;
тишина была какая-то несовременная, прежняя, слишком уж дисциплинированная.
   Я прислонился спиною к темно-красной вокзальной стене, закрыл глаза, и
пронеслись видения былого: "хефтлингов" гонят по ночным затаенным улочкам
в шахту; лают собаки, кричат эсэсовцы; на темных улицах - ни души, только,
бывает, мелькнет свет, когда отворится дверь пивной, да и то редко, - за
этим строго следит полиция, как-никак здесь расположены самые крупные
склады вермахта; концлагерь Моринген; бесценные сокровища в штоль