ь интересным, и вел он в окружение Мучмана, гитлеровского гауляйтера
Саксонии, со штаб-квартирой в Дрездене. А именно Мучман занимался
созданием "неприступной крепости" в горах, где, по замыслу Бормана,
Геббельса и гауляйтера Восточной Пруссии Коха, фюрер должен был стать
главой подземного нацистского царства.
   Следовательно, Мучман и его люди могли знать все или почти все о тайных
складах культурных ценностей в горах Тюрингии и Саксонии.
   Дама, с которой я говорил во Франкфурте-на-Майне, посоветовала мне
обратиться к некоему Саксе:
   - Он был адъютантом самого близкого Мучману человека, постоянно
сопровождал своего шефа, дружил с семьей Мучмана... Он, правда, заядлый
охотник, мало бывает дома, все время путешествует, но если вы его
застанете, он расскажет много интересного...
   - А где его нужно искать?
   - По-моему, в Кобленце. Да, именно там...
   И я нашел телефон Саксе.
   Он выслушал меня и попросил прислать ему вопросы в письменном виде. Что
я и сделал.
   Ответ пришел вскорости; привожу его целиком:
   "Господину Юлиану Семенову.
   Ссылаться: Ваше письмо без даты, полученное мною 18.6.1980 г.
   Уважаемый господин Семенов, в связи с Вашим телефонным разговором,
когда Вы сказали, что недостаточно хорошо говорите по-немецки, я прошу Вас
ответить на следующие вопросы: 1) Являетесь ли Вы немецким гражданином,
или же Вы иностранец? 2) Является ли Лиссем Вашим постоянным местом
жительства, или же у Вас есть квартира в другой стране? 3) Кто именно
назвал мое имя? Кто сказал Вам о моей прежней деятельности? Я с
нетерпением жду Вашего ответа..."
   Вот так...
   А как подступиться к тайне машин швейцарского Красного Креста?
   Просить Жоржа Сименона? Или поднять архивы во Дворце наций - позволят
ли только?
   Сможет ли Штайн помочь чем-то в Швейцарии?
 
 
   2
 
 
   Много работаю с прессой. Масса сюжетов. Вот один из них: Вольфганг
Кепке слыл красивым и сильным человеком. Он не был кинозвездою, хотя
съемки наиболее популярных западногерманских телевизионных сериалов
"Таторт" или "Деррик"
   без его участия были немыслимы - как дублер он выделывал головоломные
трюки; риск стал постоянным фактором его жизни. Кинематографисты неплохо
оплачивали смертельный риск одного из лучших каскадеров мира, однако п р е
с т и ж н о с т ь - в том ужасном, истинно мещанском, понимании, которое
часто определяет положение в обществе той или иной звезды на Западе, -
требовала от Кепке все больших и больших затрат на жизнь. А тут еще
тридцатичетырехлетний спортсмен задумал осуществить самое главное дело
своей жизни: создать школу для подготовки каскадеров. Понятно, такая школа
стоит огромных денег: аренда помещения, приглашение тренеров, покупка
техники - все это невероятные траты. А получить деньги под школу совсем не
просто: наивно полагать, что финансировать ее станут министерства или
благотворительные общества - школа, она и есть школа, это вам не выгодный
бизнес, какой смысл вкладывать в нее деньги?!
   Поэтому Вольфганг Кепке решил сделать головоломный трюк, который бы
принес ему деньги, достаточные для создания школы.
   Трюк был таким жутким, что была необходима консультация психиатра. Один
из крупнейших врачей - после длительного и всестороннего исследования
спортсмена - пришел к выводу: Кепке понимает, что такое страх.
   И Кепке начал серию головоломных представлений: человек-факел, в
горящем комбинезоне он прыгал в Гамбургский канал с двадцатиметровой
высоты.
   Каждый сенсационный прыжок такого рода стоил 2500 марок. Однако, чтобы
собрать денег на школу, надо было совершить сотни таких прыжков - слишком
долго ждать.
   Тогда Кепке пригласил мирового рекордсмена Бентлина, и они начали
изнурительные тренировки: поскольку суперкаскадеру исполнилось 34 года,
подготовка к тому, что он задумал ныне, должна быть абсолютной. А задумал
он невероятное: прыжок с моста "Золотые ворота" в Сан-Франциско. Именно
этот прыжок, полагал он, позволит ему открыть школу и навсегда привяжет к
нему очаровательную "мисс Швейцарию", с которой он незадолго перед тем
познакомился.
   Высота, которую ему предстояло одолеть в вольном падении, была равна 67
метрам.
   Надо только представить себе - 67 метров! Такого еще не было ни разу.
   Прыжок состоялся днем; погода была прекрасной, зрителей - тьма. Кепке
нырял в водолазном костюме, плотно облегавшем тело, в ботинках,
оборудованных свинцовыми подошвами, - это гарантировало то, что полет
будет вертикальным, спортсмена не закрутит в воздухе, не развернет в
горизонтальное положение, не будет столь силен удар по ногам.
   Он вошел в воду стремительно, отвесно, почти без брызг. Он вошел в воду
мертвым.
   ...Городские власти Сан-Франциско, знавшие о приезде в США
замечательного спортсмена и каскадера из ФРГ, не удосужились даже
обратиться к докторам с вопросом: а возможен ли прыжок с такой высоты? Под
силу ли человеческому организму такая нагрузка? Возможен ли трагический
исход? За океаном было продемонстрировано полное равнодушие к судьбе
спортсмена - жизнь является его собственностью, он вправе ею распоряжаться
по своему усмотрению, ведь контракт на гонорар за уникальный прыжок
подписан по всем правилам, с соблюдением необходимых формальностей чего ж
еще?
   ...Ушел из жизни красивый человек, великолепный спортсмен, ушел из
жизни там, где отношение к таланту цинично, бессердечно и определяется
лишь рыночной стоимостью на зрелище.
 
 
   3
 
 
   ...Изучение газет стало ныне так же необходимо, как стакан чая - утром;
газеты сделались бытом, как, впрочем, и телевизионный выпуск "Время", но
если во "Времени" ты магически смотришь все, то в газете у каждого свои
привязанности:
   одни охотятся за спортивными новостями, другие особенно любят
внешнеполитические новости, третьи - искусство. Если наши газеты не так уж
трудно прочитать от корки до корки, четыре или восемь полос всего лишь, то
газеты, которые я каждое утро получаю в боннском Бюро "Литературной
газеты", напечатаны на ста сорока восьми страницах, и страницы эти надо
просмотреть. Каждый день. Поначалу я тонул в информации. Потом научился
отделять злаки от плевел. И постепенно вошло в привычку - после просмотра
первой и второй полос сразу же перебрасываться на двадцатую-тридцатую
страницы, там, где печатают новости из мира искусств.
   И вот именно там я прочитал заметку, набранную мельчайшим петитом: "В
воскресенье в помещении Франкфуртской ярмарки состоится аукцион персидских
ковров, на котором неожиданно появился фаворит: рукотворный портрет,
подаренный России в 1916 году персидским шахом. Начальная стоимость - 20
000 марок".
   Позвонил Фальц-Фейну. Об аукционе он ничего не знал.
   - Слушай, - сказал он, переходя на "ты", совершенно как-то естественно
и для меня, и для него, - не мог бы ты сделать мне любезность и съездить
туда заранее?
   Посмотри ковер и позвони мне: если это интересно, я стану биться до
последнего.
   И я выехал во Франкфурт-на-Майне.
   С этой громадной территорией, где проходят и книжные и промышленные
ярмарки, у меня связано весьма любопытное наблюдение; впервые, впрочем, я
стал обращать на это внимание еще в Лиссеме, когда делал пробежки по лесу.
В будние дни - бежишь себе, ни одного встречного на аккуратных дорожках.
Но в субботу или воскресенье - совсем другое дело. Не гуляющие, а
прямо-таки "социально-возрастной слоеный пирог" - молодежь лет до тридцати
на одежду не обращает внимания, полная демократия, кто как хочет, кому как
удобно, тот так и одет; тем, кому сорок - пятьдесят, гуляют, как правило,
в костюмах: ослепительно белые рубашки, цвет пиджака и брюк чаще всего
кремов, п р а з д н и ч е н; люди, чья молодость пала на довоенные годы,
еще более педантичны: большинство тех, кому за шестьдесят, отправляются на
воскресную прогулку в традиционных гольфах, зеленых баварских курточках с
отложными воротничками, на которых ярко-зеленая вышивка; грубые шерстяные
носки, чаще всего темно-бордовые, и тяжелые башмаки, чуть ли не на шипах,
будто вышли в снежные Альпы, а не в лесок, окруженный со всех сторон
бетонными трассами и жилыми домами, в которых живет столичный "бомон";
сохранение традиций - в наивном и самом чистом виде. Хорошо это? Отвечать
однозначно не берусь, но замечу, что тридцатилетние, в джинсах, смотрят на
старичков в курточках с улыбкой, а те, наоборот, каменеют лицами и
презрительно фыркают: космополитическая беспочвенность джинсов неприятна
им, воспитывались-то, куда ни крути, в ту эпоху, когда джаз был в запрете:
   "Музыка черных недочеловеков, ритмы, чуждые арийцам"; когда рубашка о б
я з а н а быть белой, либо коричневой, или черной - форма СА и СС; иные
цвета - нелояльны, вызывающи, а вызывающим мог быть только коммунист,
славянин, еврей или цыган, все остальные нормальны, люди как люди, не
выдрючиваются. И если эта "слоеность"
   публики в лесу под Лиссемом - повод для наблюдений, то седые,
крепенькие старики в синих униформах, охраняющие франкфуртскую мессу, -
очевидный повод для вывода:
   фашизм калечит людей духовно, прививает им нетерпимость и взаимную
неприязнь, преклонение перед запретом - символом порядка и авторитарности.
Попробуй запарковать машину хоть в десяти сантиметрах от того места, где
проведена белая черта стоянки, и старик в синей форме кинется на тебя
коршуном, его не остановит ни твой журналистский мандат, ни карточка
иностранца, ни мольбы о том, что уходит время, а для журналиста это -
смерти подобно. "Нет, - услышишь ты в ответ на все твои мольбы. - Нельзя,
мой господин, ничего не могу поделать, мой господин, порядок должен быть
один для всех, мой господин". Но если мимо медленно проползет
звероподобный автомобилище, старик вытянется во фрунт, схарчит глазами
дядю, сидящего на заднем сиденье, и в ответ на твое замечание ответит: "Но
у него есть пропуск! Покажите ваш! Тот, у кого есть пропуск, имеет право
на все, таков порядок, и не вам его менять..."
   Так что, приехав на ярмарку, я запарковал машину подальше от седых
стариков с оловянными, невидящими, но все замечающими глазами и отправился
искать тот павильон, где должен проходить аукцион.
   Нашел я его довольно скоро, служба информации здесь, как и всюду в
стране, работает отменно, озабоченная экономией времени, являющегося
общегосударственным п р о д у к т о м, то есть ценностью более чем даже
рукотворной, скорее - рукотворящей.
   В огромном павильоне, при входе, продают прекрасные книги с цветными
репродукциями ковров, приготовленных к продаже. Стоят книги дорого, очень
дорого. Воистину нет более строгой цензуры, чем стоимость книги. В этом
смысле западный мир невероятно зацензурован, книга по карману лишь в е с ь
м а состоятельным людям.
   Пришлось купить роскошный каталог. Открыл страницу с уникальным ковром,
подаренным России. Таинственная история: вывезен неизвестно кем, много лет
находился в руках некоего капитана из Гамбурга, теперь пушен с молотка в
мир "вложения капиталов".
   Я вышел в вестибюль, нашел будку автомата, опустил монету достоинством
в пять марок, набрал код Лихтенштейна и сразу же услыхал голос барона:
   - Это ти?!
   По этому самому "ти" я понял, что он ждал моего звонка, он всегда
начинает говорить с легким акцентом, когда волнуется.
   - Это я. Ковер, по-моему, совершенно уникален и хоть монархичен, то
есть не очень интересен с точки зрения высокого искусства, но - как
предмету истории - аналога я не видал.
   - Спасибо. Слюшай, какой я устрою сейчас концерт, а потом расскажешь
мне подробности торга.
   Концерт воистину получился более чем отменный.
   Это было мне внове, аукцион я ни разу не видел, разве что читал у Ильфа
и Петрова, поэтому все запомнилось с четкой, фотографической яркостью,
словно снимки с блицем.
   Итак, ты получаешь картонку, на которой напечатан номер. Это - твой
мандат во время торговли. Проходишь в зал, садишься на один из пяти сотен
удобных стульчиков и начинаешь ждать, оглядывая тех, кто входит сюда. Люди
невероятно интересны: он - длинноволос, весь в коже, как змей; она - брита
наголо, в замше, кажется, что не идет, а шуршит; он - в черном, котелок,
словно у диккенсовского персонажа; она - в норке, хотя не холодно вовсе;
он - в дырявых брюках и рваных тапочках на босу ногу; она - прижимаясь к
нему плечом - чуть ли не в царском муаре, обриллианчена и заизумрудена, не
старуха, а ломбард, жмется огромным бюстом к атлетическому, r-образному
плечу содержанта...
   Собралось такого рода парочек штук пятьдесят; остальные, сразу видно,
вроде меня, безденежные, пришли, чтобы посмотреть бесплатное представление.
   Примечательны две парочки из американского экспедиционного корпуса.
Этим предписано ничем не выделяться; сидят себе в скромных костюмчиках,
ждут начала д е л а.
   На подмостки вроде сцены провели телефонный аппарат, забегали девочки -
хоть и нету на них формочек стюардесс, но все равно некое подобие
наличествует:
   мир стареющих мужчин чтит девушек, подчиненных форме, с такими легче.
   Радисты подышали в микрофон: "айн, цвай, драй", - даже мизинцем
поцокали о шершавую металлическую мембрану "говорильни".
   А потом началось.
   На подмостки вышел мужчина в скромном, достойном костюме, сдержанно
поклонился залу, занял место у микрофона, на трибуне-кафедре.
   - Добрый день, дамы и господа! - сказал он по-немецки, но с ужасающим
английским акцентом. - Поверьте, я разойдусь во время торгов и вам будет
не так трудно понимать мой немецкий. Итак, повод к нашей сегодняшней
встрече дали нам два компонента - искусство великих персов, которые ныне
переживают столь трагическую годину своей истории, и невероятная инфляция,
сотрясающая свободный мир.
   Трудно себе представить - да и нужно ли? - ту горькую кривую падения
престижа дела, которая является главной определяющей константой нашего
бытия.
   Правительства с их полумерами, с их трусостью и замалчиванием тех
трудностей, которые ждут нас впереди, не в силах помочь процессу;
бизнесмены, занятые в сфере промышленного производства, пытаются делать
все, что в их силах, но режимы, в поисках популярности у избирателей, то и
дело вводят поправки к законам, которые бьют по прибылям, и это, ясно, не
может не сказаться на стабильности - производство начинает сворачиваться.
А что происходит в мире?! Удары по Европе, особенно по Европе, стали все
более ощутимы! Так я хочу задать вам вопрос: что делать честному человеку,
скопившему какие-то деньги? Куда вложить их? Во что пустить?
   В банк? Но вы же прекрасно знаете, как растут цены! Сегодня вы открыли
счет на тысячу марок, а через месяц эта тысяча станет равна - по
покупательной способности - девятистам или того меньше! Купить акции?
Смысл? Вы знаете, как много уважаемых людей пострадали, купив акции на
серебро! Нет, дамы и господа, есть лишь один путь, и наша фирма знает, что
делает, когда советует вам:
   вкладывайте деньги в персидские ковры! Двадцать лет назад они стоили в
десять раз дешевле, чем сегодня; десять лет назад - в пять раз дешевле! Да
что там! В прошлом году ряд ковров, которые мы решили выпустить на торг
сегодня, стоили в два раза дешевле, чем нынче! Вложив десять тысяч марок в
ковер ручной работы из Шираза, вы сразу же, здесь, в этом же зале,
выиграли еще двадцать тысяч!
   Итак, дамы и господа, мы начинаем, и я заранее поздравляю вас с тем,
что вы здесь, у нас в гостях, - вы уже в выигрыше!
   В зале раздались сдержанные аплодисменты. Аукционер, однако, начал
раскланиваться с такой горячностью, что создалось впечатление, будто
гремит овация и он - это не он, а по крайней мере Лиза Минелли.
   - Принесите, пожалуйста, ковер под номером один, - обратился он к одной
из девушек.
   Та в свою очередь обернулась, и из-за перегородки два кряжистых парня
вынесли ковер и развернули его.
   - Дамы и господа, вы видите древность! Вы слышите строки Омара Хайяма,
перед вами сдержанность и достоинство - великое искусство персов!
Посмотрите внимательно на этот ковер! Обратите внимание, какой строгостью
отличается узор!
   Как он скрыт! А в этой скрытости - его высшая ценность, ибо открытое не
имеет цены, оно - для всех, а скрытое, принадлежащее мне - это близко к
ощущению владычества и собственной особости! Дамы и господа, - в голосе
джентльмена появился некий надрыв, - думаю, что если мы начнем торг с трех
тысяч марок, все согласятся с этим, не так ли?! Нет, дама в пятом ряду не
согласна, она назначает три сто! Итак, три сто... Нет, господин предлагает
три двести, итак, три двести - раз! Ага, вижу, три триста! Новая цена,
дамы и господа! Новая цена, три триста! Нет, не согласен господин из
седьмого ряда!
   Он умел торговать, этот джентльмен из Лондона, он довел стоимость ковра
до семи тысяч, и все в зале сидели замерев, в о с х и щ е н н о внимая
ажиотажу торговли. (Потом мне, правда, сказали, что фирма "Сотби"
частенько "задействует"
   своего человека на аукционах во время первого или второго торга, чтобы
з а в е с т и публику, что называется, р а с к о ч е г а р и т ь ее.) В
зал заходили все новые и новые посетители, несколько человек начали
перешептываться, кивая на появившегося господинчика в скромном костюме,
коротких узких брючках и не по размеру больших мокасинах, надетых на
канареечные носки. Вместе с ним в зал вошли три сына - лет десяти, семи и
пяти - в таких же желтых носках и таких же мокасинчиках модели "колледж".
Шепот в зале заставил меня наклониться к соседке - явной завсегдатайше
торгов, зрительнице пенсионного возраста (пусть лучше тут отсиживается,
чем затевать семейные свары):
   - Мадам, кто это пришел?
   Мадам, как видно, была глуховата; она скрипуче прогрохотала:
   - Нет, это не Пешавар, это Хорезм!
   Пришлось обернуться к соседу слева. Тот ответил:
   - По-моему, это какой-то иранский крез, из эмигрантов, он частый гость
на аукционах.
   Сосед оказался прав. Я убедился в этом, когда настала очередь ковра под
номером двадцать один.
   - Дамы и господа! Я прошу вашего внимания! Этот уникальнейший ковер,
рукотворные портреты монархов, обозначен нами как экспонат, стоящий
двадцать тысяч марок. Мы отдаем себе отчет в том, что он стоит значительно
дороже, мы предлагаем схватку у м н ы х, желающих вложить капитал, поэтому
мы и пошли на оправданный риск:
   пусть бы у нас учились такого рода оправданному риску политики, а?!
Итак, двадцать тысяч, дамы и господа, двадцать тысяч - раз... Ага, дама не
согласна...
   Двадцать тысяч сто? Я полагаю, что в данном случае "сто" - слишком
маленькая ставка... Впрочем, я ни на чем не настаиваю, пусть будет
двадцать тысяч сто марок...
   Иранский крез поднял свою карточку над головою и что-то негромко сказан.
   Аукционер понял его моментально:
   - Названа цена в двадцать одну тысячу, дамы и господа...
   - Двадцать две, - сказан один из скромных, тихих американцев в штатском
- с явно военной выправкой.
   - Итак, двадцать две тысячи - раз, двадцать две тысячи - два" двадцать
две тысячи...
   - Двадцать три тысячи, - негромко бросил иранец.
   И тут раздался телефонный звонок.
   Девушка в формочке выслушала, что ей говорили, протянула трубку
аукционеру, тот заулыбался трубке, словно лучшему юмористу, начал кивать
головой и делать какие-то заговорщические знаки залу.
   - Дамы и господа, - возвестил он, отложив трубку, - в наше состязание
за уникальный ковер вошел большой знаток искусства из-за границы. Он
предлагает свою цену: тридцать тысяч марок. Шум прокатился по залу, потом
стало совсем тихо.
   - Тридцать одна, - сказал иранец, и я заметил, как лицо его начало
медленно бледнеть.
   - Тридцать две, - ответил аукционер, выслушав того, кто говорил с ним
по телефону.
   - Тридцать три.
   - Нет, ваш оппонент не согласен, он назначает тридцать пять.
   - Тридцать шесть, - ответил иранец.
   - Тридцать шесть - раз, - начал было возглашать аукционер, но потом
спохватился, приник к трубке, откашлялся: - Сорок тысяч...
   - Сорок одна, - так же монотонно, негромко, хотя несколько хриплов