немецки официантки.
 "К черту, - все время вертелось у него в  голове,  -  все  к  черту,  к
дьяволу, к бесовой матери. К черту, к черту".
 Он не мог бы объяснить себе, кого посылал к черту. Просто он отгонял от
себя этим бесконечным, хмельным одиноким "к черту, к черту" то  непонятное
и тяжелое, ворочавшееся в нем - особенно по  утрам,  после  похмелья,  или
когда Седой приносил сало,  чтобы  подкормить  его,  или  когда  Аня  тихо
сказала ему, что нельзя жить начерно.
 Около двенадцати  он  договорился  с  пожилой  размалеванной  женщиной,
собиравшей со столиков пивные кружки с осевшей на донышке  пеной,  которая
была похожа на рваные кружева. Он дал ей аванс и сказал, что  будет  ждать
ее на углу, под часами.
 Когда она вышла к нему, он больно взял ее за  руку  и  рванул  к  себе,
чтобы она была ближе, рядом.
 - Пан такой юный, - сказала женщина, - мне даже страшно идти с паном.
 - Молчи ты, - ответил ей Муха по-русски, - идешь и иди. Только молчи.


 "Рейхсфюреру СС Гиммлеру.
 Строго секретно.
 Документ государственной важности

 Рейхсфюрер!
 Сегодня утром меня посетил штандартенфюрер  Швайцер.  Следуя  указанию,
полученному от Вас, я передал  ему  приблизительные  планы  по  краковской
акции.  Поскольку  он  направлен  в  Прагу  и  Братиславу  с   идентичными
заданиями, мне казалось целесообразным посоветовать ему не перенимать  все
то, что сделано нашими инженерами,  ибо  условия  Братиславы  в  настоящее
время отличаются от положения в Кракове.
 Видимо, было бы разумнее откомандировать  в  Прагу  полковника  Крауха,
хотя бы на месяц, для оказания практической помощи Швайцеру. Думаю, что  я
смогу убедить армию в необходимости  такого  мероприятия,  хотя,  как  мне
показалось, Швайцер не очень-то расположен принимать мое предложение, в то
время как опыт Крауха должен быть перенят и изучен ввиду его значительного
интереса для всех нас.
 Дело заключается в следующем. По плану Крауха  и  Дорнфельда  в  случае
нашего стратегического успеха,  будет  ли  он  продиктован  нашей  военной
мощью,  дипломатическим  маневром  или   введением   на   фронтах   нового
смертоносного оружия возмездия, - акция уничтожения Кракова,  как  апофеоз
нашей победы и поражения славизма, будет проводиться саперами, как обычная
армейская операция. В случае же нежелательного и  маловероятного  поворота
дел Краков будет в течение ближайших месяцев готов к  уничтожению.  Всякая
случайность,   преждевременная   команда   сумасброда    или    паническое
форсирование событий исключается,  поскольку  в  Пастернике  в  специально
оборудованном бункере будут находиться два офицера СС.  Это  позволит  нам
контролировать положение до последних секунд, это позволит нам впустить  в
город  войска  противника  и  уже  потом  похоронить   Краков   со   всеми
находящимися там войсками. Естественно, при отборе кандидатур мы обратимся
в местный партийный аппарат, который и  проведет  утверждение  подобранных
нами людей.
 Прилагаю список возможных кандидатов, всего двадцать человек,  то  есть
десять  вариантов  на  каждое  место.  Прилагаю  также  схемы  и  чертежи,
признанные нами окончательными.
 Хайль Гитлер!
 Ваш _Биргоф_".

 ...Ранним утром Муха вернулся на  явку  и  мечтал  только  об  одном  -
помыться горячей водой: голова разваливалась, самому себе был гадостен. Он
отпер дверь и увидел Седого Ани не было.
 - Где радистка? - спросил Муха.
 - Пошли, она у нас, - сказал Седой, - ночью была
 блава, мы ее увели к себе, тут неподалеку. Пошли.
 Когда Седой пропустил Муху в баньку, здесь было сумеречно. Муха сказал:
 - Зажги лампу, а то с солнца не видно ни черта.
 - Сейчас.
 Седой чиркнул спичкой и поднес ее к фитилю. Лампа  хлопнула,  фыркнула,
вспыхнула грязно-желтым пламенем. Седой привернул фитиль. Муха огляделся и
вдруг почувствовал себя легко-легко, как ночью, после первых минут  у  той
женщины. И еще он увидел желтый песок, черную воду озера  и  рассыпавшиеся
ромашки.
 Перед ним сидела Аня, а рядом с  ней,  сцепив  между  коленями  длинные
пальцы, - тот парень, с которым ему давали очную ставку в гестапо.
 - Выйдите все, - сказал Вихрь.


 Аня и Седой стояли возле баньки в саду,  на  самой  окраине  села.  Они
ждали больше часа. Потом в бане грохнул выстрел. Вихрь вышел  на  порог  и
сказал Седому:
 - Сейчас мы его похороним, и всем надо уходить. Он продал явку Палека и
то место в лесу, которое ты ему показала, Аня.
 - Какое? - спросила Аня.
 - То самое. Где рация.
 - А как же теперь быть?
 - Нужна машина. Седой, - сказал Вихрь, - выручай, друг.
 - Машина есть  у  Тромпчинского.  Машина  будет.  Он  Тромпчинского  не
продал?
 - Он его не знал по имени. Он продал тебя и Аню. Ну, пошли копать яму.


 Когда они похоронили Муху, Аня спросила:
 - А где ты был до сих пор? Я места себе не находила...
 Вихрь ответил:
 - Я был на другой явке.
 - У кого?
 - У наших друзей.
 Ранним утром, вернувшись с Тромпчинским на его машине со  спрятанной  в
багажнике рацией, Аня вышла на сеанс с Бородиным и  передала,  что  группа
приступает к работе.



...БЕСЕДУЮТ

 _Стенограмма совещания в ставке Гитлера_.
 Присутствовали фюрер, Гиммлер, Кальтенбруннер, Йодль.
 _Гитлер_. В принципе идея,  бесспорно,  хороша.  Нация,  побежденная  в
войне, обязана вымереть или ассимилироваться - в той, конечно,  мере  и  в
таких строго дозируемых пропорциях, чтобы не загрязнить кровь победителей.
Когда болтают о некоей особенности степени превосходства  людей  смешанной
крови над  людьми  точных  и  верных  кровей,  я  не  перестаю  удивляться
близорукости   этих   болтунов.   Превосходство   в    чем?    В    умении
приспосабливаться? В умении находить лазейки? В умении искать для себя  те
сферы деятельности, которые дают большую выгоду?  В  этом  люди  смешанной
крови, бесспорно, преуспевают по сравнению с чистой кровью, приближаясь  в
некоторой  степени   к   приспособляемости   евреев.   Но   разве   умение
приспособляться или жажда легких путей в жизни, овеянной героикой, - идеал
для будущего поколения арийцев?  Мне  всегда  были  противны  ухищрения  и
хитрости. Я шел к нации с поднятым забралом! Я шел  к  немцам  с  правдой.
Проблема  ассимиляции  покоренных  -  особая  тема  для   изучения.   Идея
уничтожения очагов славянства, как некоторая  гарантия  против  возможного
возрождения, соподчинена нашей доктрине. Но, Кальтенбруннер, я призываю не
к декларациям, я призываю к разумному исследованию экономической подоплеки
вопроса.  Вы  представили  мне  прекрасно  продуманные  планы   и   четкие
инженерные решения, я рукоплещу вашей скрупулезной и вдохновенной  работе.
Однако позвольте мне поинтересоваться: скольких миллионов марок это  будет
стоить  народу?  Сколько  вам  потребуется   для   этого   фугаса?   Тола?
Бронированных проводов? Вы занимались изучением этого вопроса?
 _Кальтенбруннер_.  Нам   хотелось   сначала   получить   принципиальное
подтверждение разумности нашей идеи...
 _Гитлер_. Вы допускали мысль, что я буду стенать  по  поводу  языческих
церквей Кракова или Праги? Вождь обязан отдавать свое  сердце  -  все  без
остатка - той нации, которая родила его,  поверила  в  него  и  привела  к
трагическому и прекрасному  кормилу  государственного  руководства.  Залог
грядущей победы заключается в том, что наши враги являют собой конгломерат
разноязыких государственностей, построенных на одинаково глупых, но вместе
с тем противоречивых идеях отмершего демократизма: нам  противостоит  Ноев
ковчег. Мне не нужно ничего, кроме времени, которое неумолимо работает  на
немцев!
 _Гиммлер_. Это бесспорно, мой фюрер.
 _Кальтенбруннер_.  Кое-кто  высказывает   мнение   о   целесообразности
контактов с Западом, мой фюрер...
 _Гитлер_. Сокрушающая мощь рейха поставит на колени и Восток  и  Запад.
Запомните, пожалуйста: вы не политик, вы - полицейский.
 _Гиммлер_. Политика, не подтвержденная хорошей полицейской  службой,  -
это миф.
 _Гитлер_. Кальтенбруннер не нуждается в  вашей  защите.  Он  достаточно
хорошо знает мое к нему отношение. Неужели даже в разговоре с друзьями мне
должно придерживаться бюрократических  пиететов?  Друзья  должны  говорить
друг другу о том, чего им недостает, а не о том, что принесло им  славу  и
признание. Итак, я прошу ответить на мой вопрос: сколько мне будет  стоить
ваша затея?
 _Кальтенбруннер_. Фюрер, я не готов к ответу.
 _Гиммлер_. Нам  потребуется  день-два  на  подсчеты  и  консультации  с
ведущими специалистами.
 _Йодль_. Фюрер, на проведение этих акций в Кракове,  Праге,  Братиславе
нам  необходимо  столько   тола,   сколько   выработает   вся   химическая
промышленность рейха в этом году.
 _Гитлер_. Браво! Это восхитительно, Гиммлер, вы не находите?!
 _Йодль_. Но при условии, что ни один снаряд не упадет на  головы  наших
врагов.
 _Гитлер_. Я аплодирую,  Гиммлер!  Я  в  восторге  от  вашей  программы.
Наивность в политике граничит  с  предательством  национальных  интересов!
Почему я должен продумывать детали за вас?! Почему я должен ломать  голову
над вашими бредовыми планами?! Есть  предел  всему!  Я  заявляю  с  полной
ответственностью, что в грядущем уголовном положении рейха я введу статью,
которая будет карать наивность превентивным заключением в концлагерь.
 (Фюрера приглашают к прямому проводу с  фельдмаршалом  Кейтелем,  и  он
уходит из кабинета.)
 _Кальтенбруннер_. Йодль, был ли смысл говорить здесь о ваших подсчетах?
 _Гиммлер_. Йодль поступил правильно, а вот вы ставите  меня  в  нелепое
положение. Самолюбие - как нижнее белье: его надо иметь, но не обязательно
показывать.
 (Гиммлер уходит следом за фюрером.)
 _Кальтенбруннер_. Простите, Йодль, но нервы у всех на пределе.
 _Йодль_. Э, пустое...
 _Кальтенбруннер_. Слушайте, а если я достану тол?
 _Йодль_. Вы верите в чудеса?
 _Кальтенбруннер_. Теперь у нас все верят в чудеса.
 _Йодль_. Меня все-таки исключите из списка.
 _Кальтенбруннер_. Напрасно.  Я  помню,  когда  мы  в  Вене  в  тридцать
четвертом году объявили голодовку в тюрьме, я на  седьмой  день  явственно
увидел чудо: на край моей койки сел пес. В зубах у него был  кусок  хлеба.
Он отдал мне хлеб, и я съел его. А вскоре  все  кончилось,  ворота  тюрьмы
распахнули солдаты, и меня на носилках вынесли из камеры, и  люди  бросали
мне розы.
 _Йодль_. Когда в чудеса начинают верить солдаты, тогда кампанию следует
считать проигранной.
 (Входят фюрер и Гиммлер.)
 _Гитлер_. Я всегда считал ум Гиммлера наиболее рациональным и точным из
всех великих умов, которыми провидение окружило меня!
 _Гиммлер_. Кальтенбруннер, каковы запасы нашего долларового фонда?
 _Кальтенбруннер_. Реального или тех бумаг, которые мы печатаем у себя?
 _Гитлер_. Меня интересуют те доллары, которые вы печатаете у себя.
 _Кальтенбруннер_. Долларовые  запасы  весьма  невелики.  У  меня  много
фунтов стерлингов, опробированных нашими людьми в Лондонском банке.
 _Гитлер_. Вы сможете на эти фунты закупить мне тол?
 _Кальтенбруннер_. В Аргентине или Бразилии?
 _Гитлер_. Это меня не волнует! Хоть у евреев в Америке!
 _Кальтенбруннер_. Боюсь, что  с  американскими  евреями  будет  нелегко
договориться.
 _Гитлер_. Я всегда верю людям, лишенным юмора!
 _Кальтенбруннер_. Видимо, есть только  один  шанс:  через  Испанию  или
Португалию прощупать южноамериканские республики.
 _Гиммлер_. Мы сможем доставить тол в Болгарию? Под их флагами?
 _Кальтенбруннер_. Рейхсфюрер, вы подняли меня на смех, когда я  говорил
о Словакии и о договоре, существующем между нами. Я позволю себе высказать
более серьезное опасение: Южная  Америка  -  это  не  Словакия.  Если  там
обнаружат мои фунты  стерлингов,  если  разразится  скандал,  мы  потеряем
опорные базы друзей национал-социализма.
 _Гиммлер_. У нас есть Геббельс. Он докажет как дважды два, что все  это
интриги экспансионистской Америки и Англии, которые мешают нам  торговать.
Пусть это вас  меньше  всего  тревожит.  Пусть  ваши  люди  договорятся  с
торговцами Аргентины или Чили...



ЗВЕНО ЦЕПИ

 Генерал Нойбут в личной жизни был человеком аскетичным. И  это  не  был
показной, истеричный аскетизм фюрера. Кадровый военный, человек в  глубине
души серьезно верующий, он хотел делить со своими солдатами хотя бы  часть
тех тягот, которые несла  с  собой  война.  Поэтому,  приезжая  в  Краков,
генерал останавливался не  в  специально  содержавшемся  правительственном
особняке, а в офицерской гостинице, которая стояла на берегу  реки,  почти
прямо против входа в старый замок польских королей.
 Нойбут  обычно  занимал  номер  на  третьем  этаже.  Дежурный  адъютант
генерала майор фон Штромберг перед приездом Нойбута  приказал  вынести  из
комнат мебель черного  дерева,  заранее  завезенную  сюда  подхалимами  из
службы тыла.
 - Генерал не станет жить в этой роскоши, - сказал майор, -  этот  стиль
более соответствует вкусу состарившейся звезды из варьете, нежели солдата.
В гостиной оставьте письменный стол. Кресло 'заберите,  генерал  не  любит
мягкой мебели. Только этот высокий стул. Тумбочку для телефонов отнесите к
окнам. Генерал разговаривает по телефону стоя. Корзину  для  бумаг  -  под
стол. Из спальни - все вон!  Стенные  шкафы  достаточно  глубоки?  Хорошо.
Сюда, в  нишу,  поставьте  металлическую  кровать  с  пружинным  матрацем.
Пуховые перины - вон. Генерал укрывается суконным одеялом.
 Фон Штромберг сел на подоконник и стал наблюдать, как офицер из  охраны
СС, дежурный по этажу инвалид-фельдфебель и горничная пани Зося -  старуха
в белом хрустящем фартуке и белой наколке на белых, даже чуть  с  синевой,
седых волосах, расставляли заново всю мебель.
 "Старуха была ничего, - думал фон Штромберг, глядя на пани Зосю, -  она
даже сейчас грациозна".
 - Господину генералу будет неудобно спать, - сказала пани Зося, -  если
мы поставим кровать в нишу, свет будет падать ему в глаза.
 - Вы занятно говорите по-немецки. Спасибо за  совет.  Женщина  остается
женщиной. Кровать поставьте к стене. Нет, нет, сюда  -  чуть  подальше  от
шкафа. И пожалуйста, ни в коем случае  не  наливайте  в  графин  кипяченой
воды. Только сырую, только сырую.


 Нойбут прилетел вечером, когда стемнело. Он вошел в номер, долго  стоял
возле большого окна, любуясь громадой Вавеля,  четко  вписанного  в  серую
пустоту неба, потом опустил светомаскировку, включил свет в большой, яркой
люстре и сел к столу. Мельком оглядев  убранство  комнаты,  он  благодарно
кивнул фон Штромбергу. Тот, словно дожидаясь  этого  момента,  положил  на
стол серую папку из толстой свиной кожи: последняя почта  и  документы  на
подпись.
 - Благодарю, - сказал Нойбут, - я вас не задерживаю более. Отдыхайте.
 - Спокойной ночи, господин генерал.
 - Спасибо. На всякий случай - кто сегодня дежурит?
 - Подполковник Шольф.
 - Хорошо. Пусть он соединяет меня только со ставкой,  для  остальных  я
сплю. Дьявольски болтало в полете. С погодой происходит что-то  нелепое  -
то грозы, то тропическая жара.
 - Природа, видимо, тоже воюет.
 - С кем? - улыбнулся  Нойбут.  -  Ей  нес  кем  воевать,  она  едина  и
неодолима.
 Он раскрыл папку, и фон Штромберг сразу же  вышел  из  комнаты.  Нойбут
быстро проглядывал документы, подготовленные дежурным по штабу. Бумаги, не
представлявшие  интереса,  он  складывал  в  папку  серьезные   материалы
откладывал в сторону и придавливал их большим камнем сердолика, подаренным
ему генералом Прайде, когда тот прилетал  на  неделю  из  Крыма  наиболее
важные документы Нойбут собирал в большой зажим, сделанный  в  форме  руки
дьявола: с большими, кривыми, острыми ногтями.
 Генерал работал до часу ночи. Первый документ, который он подписал, был
приказ,  подготовленный  в  его  секретариате  совместно  с   сотрудниками
контрразведки, о повсеместном введении смертной  казни  на  оккупированных
территориях:

 "Давнишним желанием фюрера  является,  чтобы  при  выступлениях  против
империи или оккупационных властей  на  оккупированных  территориях  против
преступников применялись иные меры, чем до сих пор.  Фюрер  придерживается
такого  мнения:  при  подобных  преступлениях  наказание  в  виде  лишения
свободы,  а  также  пожизненная  каторга  рассматриваются  как  проявление
слабости. Эффективного  и  длительного  устрашения  можно  достичь  только
смертными казнями или мерами, которые оставляют близких  или  население  в
неизвестности о судьбе преступника. Этой  цели  служит  увоз  в  Германию.
Прилагаемые директивы о  преследовании  преступлений  соответствуют  точке
зрения фюрера. Они апробированы и одобрены им.
 _Нойбут_".

 Документ  был  составлен  довольно  четко,  без  раздражавшей   Нойбута
партийной трескотни, поэтому он  подписал  его  после  второго  прочтения,
переставив в  двух  местах  запятые  -  всего  лишь:  Нонбут  не  любил  в
документах много знаков препинания.
 "Приказ - не беллетристика, - говорил он, - запятые мешают усвоить суть
дела. Они цепляют глаз солдата".
 С  другими  документами  Нойбут  сидел   значительно   дольше,   вносил
коррективы, переписывал  целые  абзацы.  И  чем  больше  он  работал,  тем
медленнее подвигались дела - то ли сказывалась дневная  усталость,  то  ли
его  раздражала  плохая   работа   канцеляристов   -   обилие   витиеватых
формулировок, дутая многозначительность:  каждый,  даже  самый  маленький,
штабист мнит себя стратегом.  "Неверное  понимание  стратегии,  -  подумал
Нойбут. - Истинная стратегия немногословна  и  отличима  своею  обнаженной
простотой".
 Нойбут принял душ,  растерся  сухим,  подогретым  полотенцем  и  лег  в
постель. Закрыл глаза. Он засыпал сразу же, как только укрывался  одеялом.
Но сегодня впервые по прошествии десяти - пятнадцати минут он с  некоторым
удивлением заметил, что сон не идет. Нойбут повернулся  на  правый  бок  и
сразу же вспомнил мать: она заставляла его спать только  на  правом  боку,
подложив обе руки под щеку.  Нойбут  улыбнулся,  вспомнив  вкус  яблочного
пирога: по воскресеньям мать готовила большой яблочный пирог - с ванилью и
мандаринами. Мать называла мандарины грейпфрутами, хотя это были настоящие
мандарины.
 "Неужели  бессонница?  -  подумал  Нойбут.  -   Говорят,   это   крайне
изнурительно. Отчего так? Несуразица какая-то".
 Он лежал, крепко смежив веки. Сначала он видел зеленую пустоту, а потом
в этой зеленой пустоте он  увидел  черные  ряды  бараков  концлагеря.  Они
сегодня пролетали над этим концлагерем для  военнопленных.  Офицер  из  СС
прокричал в ухо Нойбуту:
 - Это лагерь с газом. Производительность печей - более  тысячи  человек
ежедневно.
 - Каких печей? - спросил Нойбут.
 - Газовых, господин генерал, газовых, - пояснил тот, - это гигиенично и
рационально: не расползаются вздорные слухи.
 "Видимо, это, - подумал Нойбут. - В последнее время они то и дело колют
нас, солдат, этой своей гадостью. Зачем? Пусть за газовые печи,  если  это
необходимо, гестапо отвечает перед нашим будущим и  своей  совестью.  Я  -
солдат. Нация позвала меня на борьбу, и я стал на борьбу".
 Нойбут поднялся с кровати, подошел к  окну,  поднял  светомаскировку  и
долго смотрел на город, который будет уничтожен.
 "Они  стенографировали  каждое  мое  слово,  когда   я   уточнял   план
уничтожения очагов славянской культуры, - вспомнил отчего-то генерал. - О,
трухлявый ужас архивов, где хранится то наше, о чем мы  сами  давным-давно
забыли! Тихие, злорадные  чиновники-мышата  надежно  и  цепко  хранят  наш
позор. Как многие мечтают, верно, забраться в архивы и секретные  сейфы  и
уничтожить все, касающееся их судеб, слов, призывов, обещаний!"
 Нойбут отошел к столу и снова начал пролистывать бумаги, подписанные им
сегодня. Над первым документом - о  казнях  и  высылке  в  Германию  -  он
задумался по-новому.
 "Я старый человек, - подумал он жалобно и горько. -  Они  должны  будут
понять, что я старый  человек  и  солдат.  Никто  не  имеет  права  судить
солдата, кроме родины. Никто не смеет судить долг перед народом".
 Нойбут поднялся и сделал приписку к э