А она ждала. А потом
ждать перестала. День она стала  ненавидеть:  ей  казалось,  что  днем  ее
должны убить за измену. Она днем  ждала  ночи.  К  ней  приходил  Курт,  и
Богданов слышал, как они по ночам тихонько говорили,  или  говорил  только
немец, успокаивая ее, плачущую, или тихонько, под  утро,  смеялась  она  -
странным, вибрирующим смехом, даже и не поймешь сразу -  смеется  она  или
это истерика у нее.
 Степан подолгу слушал, как они шептались, и чем дальше, тем все  больше
утверждался в мнении, что говорят они, словно дети,  и  любят  друг  друга
исчезнувшей в годы войны  чистой  детской  любовью,  что  они  -  из  того
ушедшего в  небытие  мира,  когда  любовь  была  внезапной,  испепеляющей,
горестно-счастливой болезнью, а _не инструментом_ забвения вроде водки или
морфия.
 Однажды Богданов сидел  с  Колей  за  чаем.  Было  еще  не  поздно,  до
комендантского часа оставалось около часа.  Хотя  у  Коли  был  аусвайс  и
ночной пропуск, он всегда возвращался домой - и от Богданова, и  с  других
явок - засветло, чтобы не вызывать лишних подозрений.
 Крыся была на кухне, мыла  посуду.  Когда  распахнулась  дверь  в  дом,
Степан, как на шарнирах, обернулся. Коля продолжал сидеть в прежней  позе,
чуть склонившись над своей чашкой.
 "Надо будет ему сказать, - подумал он,  -  что  нельзя  так  вертеться.
Резкое движение - могильщик разведчика, во  всем,  и  в  резких  поворотах
мысли - тоже".
 На пороге стоял немец. Это был Курт.
 - Здравствуйте, панове, - сказал он на ломаном польском и  тихо,  вроде
Крыси, прошмыгнул мимо них на кухню.  Сначала  там  было  тихо,  наверное,
целовались, а потом начали быстро говорить. Вернее, говорил Курт, а  Крыся
изредка спрашивала его о чем-то. Потом они надолго замолчали.
 Богданов кивнул головой на кухню и шепнул:
 - Ишь Монтекки и Капулетти.
 - Тш-ш-ш, - Коля приложил палец к губам.
 Коля все время прислушивался к разговору: немца переводили в  Германию,
он не хотел уезжать.
 "Немец был бы нам очень кстати, - подумал Коля, - " только какой-то  он
раззява. Понятно, что мальчик, но нельзя же быть таким - война как-никак".
 А потом немец заплакал. Было слышно, как жалобно он  плачет,  по-детски
всхлипывая. Крыся утешала егй, что-то быстро шептала ему, а он  всхлипывал
и мешал немецкие и польские слова.
 - Ну что же делать, - шептала Крыся, - что же делать, значит, не судьба
нам, значит, не судьба.
 - Я никуда не уеду отсюда, - выдохнул Курт, - никуда.
 ...Есть  люди,  которые  скоропалительны  в  своих  решениях,   но   по
прошествии времени в сердце их начинается мучительная борьба: прав был или
не прав. Обычно такие люди эмоционально неуравновешенны,  и  кажущаяся  их
искренность, смекалка и  провидение  на  самом  деле  оказываются  внешним
выражением некоего _комплекса одаренности_, который мешает им впоследствии
продолжать начатое, - они разбрасываются.
 Есть люди, которые, казалось бы, медлительны и неповоротливы и путь  их
к решению тяжел и долог. Этот тяжелый и долгий путь к  решению  на  первый
взгляд является гарантией того, что человек тщательно взвесил все  "за"  и
"против", выбрал единственное, казавшееся ему  верным  решение.  На  самом
деле и такие люди сплошь и рядом оказываются перед  трагической  дилеммой:
изменить данному слову или держаться его, наступив  на  горло  собственной
песне. Причем такие люди приходят к  этой  дилемме  не  от  эмоционального
поворота,  но  от  мучительного,  холодного,   "самоедского"   логического
разбора.
 Из людей первого рода рождаются самоубийцы -  в  том  случае,  конечно,
если речь идет о человеке недюжинном, а слово,  данное  им,  или  решение,
принятое однажды, имеет поворотное значение в его судьбе.
 Из людей второго рода - если рассматривать их применительно к  разведке
- чаще всего рождаются агенты-двойники.
 И только редкий союз эмоциональной  непосредственности  и  медлительной
аналитичности рождает тот сплав, который делает человека разведчиком -  не
просто видящим,  слушающим  и  молчащим,  но  главное  -  быстро  и  точно
думающим не просто оценивающим факт, но анализирующим его с точки  зрения
перспективы.
 Коля этим даром обладал.
 Откуда это пришло к нему - судить с полной определенностью  трудно.  Но
вполне возможно, что передалось ему это  поразительное  качество  -  сплав
противоположностей, каждая  из  которых  может  одновременно  считаться  и
достоинством и недостатком, а вкупе великий дар - от  его  отца  Всеволода
Владимировича Владимирова, который  был  известен  его  матери  Александре
Николаевне Гаврилиной как Максим Максимович Исаев, а Кальтенбруннеру - как
оберштурмбанфюрер СС Штирлиц.
 Коля поднялся из-за стола и пошел на кухню - к немцу и Крысе.



В ЦЕНТРЕ

 Только около часа шифровальщики кончили работу  и  передали  полковнику
Бородину текст третьего радиосеанса с Вихрем.
 - Чайку у нас не осталось? - спросил полковник капитана Высоковского. -
Замерз я что-то, погреться хочу.
 - Сейчас я включу плитку, - сказал капитан. - У меня, по-моему, и медку
есть немного.
 - Это будет божественно, - сказал Бородин и потянулся  за  табаком.  Он
несколько лет работал с Буденным и от него взял  привычку:  курить  табак,
заворачивая его в папиросную бумагу.
 Высоковский пошел  на  кухню.  Разведотдел  занимал  маленький  коттедж
неподалеку  от  Львова.  Особнячок  был  удобный,  с  массой  закоулков  и
кладовок,  пахло  в  нем  как-то  по-особому  довоенно  -   засахарившимся
вареньем,  сушеными  грибами  и  апельсиновыми  корками:  в  особняке  жил
владелец _бакалеи_.
 Бородин слышал, как капитан гремел на кухне кастрюлями.
 "Это приятно, когда в доме  много  кастрюль,  -  усмехнувшись,  подумал
Бородин. - Значит, большая  семья  и  достаток.  Иным  кажется  это  слово
буржуазным, недостойным большевика. А ведь достаток -  это  и  воспитание,
если умно рассмотреть. С какой нежностью  будет  человек  вспоминать  свой
дом, и липы в окнах, и привычную лампу под  рукой,  и  книжные  полки  над
головой. Патриотизм, рожденный в битве, обязан быть подкреплен  достатком.
Патриот - человек, осознанно защищающий  комплекс  понятий:  реку,  театр,
город, дом друга, чужого ребенка, свою кухню. Обязательно и свою  кухню  с
большим количеством кастрюль".
 Бородин затушил свою сигарообразную самокрутку и открыл первую страницу
расшифрованного радиодонесения Вихря.

 "Район форта Пастерник - тот плацдарм, на котором  базируются  немецкие
войска, осуществляющие подготовку к акции.
 Коля через "Родиона" - Степана Богданова (Москва, Усачевка, 7, квартира
37), советского военнопленного, бежавшего из лагеря,  вышел  на  немецкого
военнослужащего Курта Аппеля, шофера в  штабе  армии,  и  завербовал  его.
Аппель просит помочь ему остаться в  Польше  вместе  с  его  женой  Крысей
Живульской. Коля обещал, но просил его выяснить все, относящееся к  службе
саперного  обеспечения.  Просьбу  эту  Коля  мотивировал  тем,   что   ему
необходимо достать партию лопат и кирок для продажи помещикам, нуждающимся
в инвентаре.
 Аппель  сообщил,  что  он  работает  разгонным  шофером  определенного
офицера, который был бы прикреплен к нему, нет. Чаще других  он  ездит  за
город, в расположение саперных подразделений: 12-го  отдельного  саперного
полка, 5-го батальона, приданного 4-й дивизии 17-й танковой  армии  СС,  и
5-го отдельного саперного батальона, дислоцированных в радиусе  пятидесяти
километров вокруг Кракова.
 Просим сообщить  имеющиеся  данные  на  немецкого  военного  журналиста
Трауба, 1900 года рождения, берлинца.
 Коля создал боевую группу из  военнопленных,  бежавших  из  лагерей,  а
сейчас находящихся в лесах, в районе Закопано.  Фамилии  и  полные  данные
этих людей сообщу во время следующего сеанса.
 Коля работает  в  парикмахерской  интендантства.  Интендант  благоволит
Коле, ибо тот делает массаж всем его друзьям. Фамилия интенданта  Козицкий
Иоганн, звание обер-лейтенант, сорок три года, родом из Кельна, жену зовут
Матильда, урожденная фон  Зассель.  Он  оказывает  помощь  с  документами,
позволяющими беспрепятственно ходить по Кракову.
 _Вихрь_".

 Бородин поморщился и красным карандашом исправил грамматические ошибки.
Написал на полях: "Научитесь же наконец расшифровывать без ошибок - стыдно
так".  Потом  Бородин  подчеркнул  синим  карандашом  фамилии,  переданные
Вихрем, выписал их на отдельные картонные карточки и отложил в сторону.
 Вернулся Высоковский и поставил перед полковником большую чашку  чаю  и
плошку с липовым медом.
 - Спасибо, - рассеянно ответил Бородин, продолжая делать выписки.
 - Остынет.
 - Что? - спросил Бородин.
 - Остынет чай, товарищ полковник.
 - Плохо, если остынет.
 Бородин достал из сейфа только  что  принятую  радиограмму  из  Москвы,
сделал выписку, спрятал шифровку обратно и начал писать ответ Вихрю.

 "...Начиная с двадцать шестого  числа  три  дня  подряд  вам  или  Коле
надлежит быть на всех вечерних службах в костеле на площади  рынка,  пятый
ряд, первое место слева, а после - в ресторане  "Французского"  отеля.  Вы
или ваш заместитель должны быть одеты в синий двубортный костюм  с  черным
галстуком и значком национал-социалистской  партии  в  петлице.  На  левой
руке, на среднем и безымянном пальцах,  вы  должны  будете  иметь  кольца:
обручальное и перстень. Через равные промежутки времени  закрывайте  левый
глаз ладонью - как следствие контузии. К вам подойдет человек  и  спросит:
"Великодушно простите меня, свободно ли это место?" Вы ответите ему: "Бога
ради, но я жду даму". Поступите в распоряжение этого человека на то время,
пока ему потребуется.
 _Бородин_".

 Случилось так, что Аня успела принять только часть  шифровки  Бородина.
Они с Вихрем сидели в заброшенном сарайчике в лесу, вокруг -  ни  души.  В
сарае  пахло  сеном  и  засохшими   цветами,   весь   чердак   был   забит
свежескошенной травой. Когда Аня заканчивала прием первой фразы  Бородина,
в дверь забарабанили.
 Вихрь, схватив листок с передачей, ринулся  по  лесенке  на  чердак,  в
сено. Аня ударила передатчик топором  и  стала  быстро  жевать  оставшиеся
бумаги. Потом она успела оттащить лесенку, ведущую на чердак,  и  закидала
ее сеном. А после ворвались солдаты.



НЕОБХОДИМЫЙ ЭКСКУРС

 Штирлиц пристегнулся большим резиновым ремнем к спинке кресла.
 - Смотрите-ка, - обратился к нему Отто цу Ухер, - вы  заметили,  что  я
сижу на тринадцатом месте?
 - У меня тринадцать, понедельник и пятница, а также  високосный  год  -
счастливые приметы. Хотите обменяемся?
 - Хочу.
 - Вы - сумасшедший? - деловито спросил Штирлиц.
 - Вероятно.
 - Ну, садитесь.
 - Вы это делаете искренне или играете?
 - Играю, - проворчал Штирлиц, - мне очень хочется поиграть.
 Отто цу Ухер сел на место эсэсовского офицера и стал сосать леденец.
 - Не люблю летать, - сказал он, - терпеть не могу летать. Все  понимаю:
на шоссе гибнет больше
 ароду, чем в небе, но не люблю, и все тут.
 - Вы умный, - сказал Штирлиц, - вам есть что терять, оттого и боитесь.
 Отто цу Ухер был  доктором  искусств.  Он  летел  осматривать  наиболее
ценные  памятники,  которые  могли  быть  обращены   в   валюту.   Гиммлер
прислушался к мнению Бройтигама - дипломат смотрел дальше Кальтенбруннера.
Штирлицу  было  поручено  выбрать  вместе  с  доктором  искусств  наиболее
интересные  полотна   средневековых   мастеров,   просмотреть   библиотеку
университета и отобрать все средневековые книги  для  отправки  в  подвалы
Вавеля - там жил генерал-губернатор Франк.
 Самолет, натужившись, будто спринтер, несся по взлетной бетонной полосе
Темпельхофа.  Фюзеляж  дребезжал  противно  мелкой   алюминиевой   дрожью.
Несколько раз самолет  тряхнуло,  моторы  зазвенели,  и  самолет  завис  в
воздухе. Казалось, что он недвижим потом нос  Ю-52  задрался,  и  самолет
начал быстро набирать высоту.
 Отто цу Ухер прилип к окну. Штирлиц заметил,  как  дрожали  его  тонкие
пальцы, вцепившиеся в поручень кресла.
 "А ведь действительно боится, - подумал Штирлиц. -  Такой  умница  -  и
вдруг трус.  Хотя  -  человек  искусства,  нервы  обнажены,  представления
фантастичны. Им завидуют - особняки, деньги,  слава.  Несчастные,  бедные,
замученные люди. В искусcтве нет фанатиков, как в политике. Там люди видят
шире и дальше, у них нет шор, они могут  себе  позволить  докапываться  до
сути явлений. Даже негодяй мечтает  -  где-то  в  самой  глубине  своей  -
написать о чистой любви или о том, что изнутри поедает  его,  как  ржа.  А
умному  и  честному  художнику  -  и  того   сложнее   жить.   Фейхтвангер
эмигрировал, а сколько сотен людей осталось в рейхе? Людей, которые думают
также, как Фейхтвангер? Но они вынуждены либо делать прямо противоположное
тому, что хотят, либо предают  себя,  и  в  этом  предательстве  зреет  их
ненависть ко всему вокруг - к самим себе тоже".
 За те двадцать три года, что он провел за границей, покинув  родину  на
кораблях, увозивших из  Владивостока  остатки  белой  гвардии,  мысль  его
сделалась острой, _бритвенной_: он препарировал события,  угадывал  в  них
перспективу, нисколько не затрудняя себя  бессонными  раздумьями.  Штирлиц
собрал у себя дома, в бабельсбергском коттедже, труды римских классиков  и
богатейшую коллекцию книг  по  истории  инквизиции.  Он  подчас  поражался
точному повторению в  рейхе  тех  же  самых  ходов  и  поворотов,  которые
совершали тираны Рима в борьбе за честолюбивые  национальные  устремления.
Когда на смену широкой  демократии  приходила  личная  власть  и  человек,
выходивший на  трибуну  сената,  обращался  к  депутатам  от  лица  нации,
уверенный, что он один только знает,  чувствует  и  предвидит  ее,  нации,
устремления, надежды и чаяния, тогда Штирлиц совершенно спокойно  проводил
для себя аналогии с современностью и никогда не ошибался  в  перспективных
решениях по тому или иному вопросу.
 Штирлиц точно определил свое поведение: тиран  боится  друзей,  но  он,
хотя и не дает особенно расти тем, кто говорит ему ворчливую  правду,  тем
не менее верит больше именно  этой  категории  людей.  Поэтому,  пользуясь
своим партийным стажем, он позволял себе иногда высказывать мнения, шедшие
не то чтобы вразрез с официальными, но  тем  не  менее  в  некоторой  мере
оппозиционные. Это не давало ему роста в карьере, но зато ему верили  все:
от Кальтенбруннера и Шелленберга  до  партайляйтера  в  его  отделе  СД-6.
Такое, точно избранное им, поведение позволяло  быть  искренним  до  такой
степени, что невольный и возможный срыв был бы оправдан и понятен с  точки
зрения всей его предыдущей позиции.
 В сорок первом году он был откомандирован в Токио. Здесь,  встретившись
на приеме в шведском посольстве с Рихардом Зорге, он говорил с ним  о  тех
планах нападения на СССР, которые разрабатываются в генштабе. Рихард Зорге
устроил ему встречу с секретарем советского посольства. Тот знал о приезде
Штирлица. Он дал ему фотографию: на Исаева смотрел парень - он сам, только
в двадцать третьем году. Это был Александр Исаев, его сын. Штирлица словно
бы обожгло, опрокинуло. Он почувствовал себя маленьким и пустым  -  совсем
одиноким в этом чужом ему мире. А потом,  заслоняя  все,  появилось  перед
глазами лицо  Сашеньки  Гаврилиной.  Оно  было  таким  ощутимым,  видимым,
близким, что Исаев поднялся  и  несколько  мгновений  стоял  зажмурившись.
Потом спросил:
 - Мальчик знает, чей он сын?
 - Нет.
 - Когда вы нашли их?
 - В тридцать девятом, когда парень пришел за паспортом.
 - Что делает Сашенька?
 - Вот, - сказал секретарь, - здесь все о них.
 И он дал Исаеву прочитать несколько страничек убористого  машинописного
текста.
 - Я могу ей написать?
 - Она будет очень рада.
 - Она...
 - Все эти годы она была одна.


 "Любовь моя! Спасибо тебе за то, что ты была и есть.  Спасибо  тебе  за
то, что в мире есть второе "я" - наш сын. Спасибо тебе за то,  что  я  все
эти годы ощущал тебя - в одном воздухе, в одном мире,  в  одном  дне  и  в
одной со мной ночи. Я ничего не могу обещать тебе,  кроме  одного  -  моей
любви. Я буду с тобой, как был. Мир кончится, если рядом со мной не  будет
тебя.
 Максим".


 Самолет плюхнулся на краковский аэродром.
 - Не зря мы  обменялись  местами,  -  выдохнул  Отто  цу  Ухер,  -  мое
тринадцатое стало вашим счастьем: мы долетели без приключений.
 - В воздухе приключений не бывает, - ответил Штирлиц, -  приключение  -
это если долго, а самолет падает  ровно  одну  минуту,  а  уже  на  второй
секунде вас хватит  кондрашка:  разрыв  сердца  -  гарантия  от  воздушных
приключений.
 Вечером в парикмахерскую к Коле пришел тот летчик который  вел  самолет
со Штирлицем. Знаком он показал  Коле,  что  хочет  побриться:  на  рукаве
Колиного пиджака была маленькая метина "Ост". Летчик решил, что парикмахер
не понимает по-немецки - откуда ему! - и  похлопал  себя  по  щекам.  Коля
улыбнулся:
 - Массаж?
 - О, массаж, - кивнул головой летчик и закрыл глаза.
 Следом за ним вошел бортмеханик и спросил:
 - Ты пришел спать или бриться?
 - Я пришел и спать и бриться, - ответил летчик. - После рейсов с  этими
любимчиками Гиммлера нервы совсем сдают. Спаси бог, случись  что-нибудь  с
самолетом...
 - Почему ты решил, что Штирлиц - любимчик рейхсфюрера?
 - Потому, что его провожал помощник  начальника  политической  разведки
Шелленберга. И потом, я раз видел, как он говорил  с  Шелленбергом  -  они
говорили чуть ли не на равных.
 Пилот был молодой человек, и ему нравилось быть осведомленным во  всем,
и особенно в том, что  происходит  наверху.  Люди  многоопытные  эту  свою
осведомленность - необходимую или случайную - скрывают. Те, что помоложе и
только-только соприкоснулись с жизнью "великих",  наоборот,  не  могут  не
щегольнуть этой своей чуть усталой, рассеянной осведомленностью.
 - В каком он чине?
 Летчик не знал этого и, опять-таки по молодости лет своих, ответил:
 - Он бонза СС с довоенным стажем.
 - Поехал к Франку? В крепость?
 - Нет, он остановился во "Французском" отеле. Штирлиц большой  любитель
Баха - напротив в костеле великолепный орган.
 - Когда обратно?
 - Через день-два. Мне приказано ждать его здесь.
 Коля  побрил  бортмеханика,  увидел,  что  в  парикмахерскую   набилось
довольно много народу, незаметно резанул себе палец бритвой  и  побежал  в
медпункт. Потом он ринулся к Вихрю сообщить о. приезде столь важной фигуры
из ведомства Гиммлера.
 Вихрь немедленно связался с Седым и попросил его через  своих  людей  в
гостинице "Французской" узнать о некоем Штирлице все, что можно узнать,  а
особенно - маршруты поездок, кто сопровождает, на чем ездит, когда  встает
и где обедает.



СТИЛЬ РАБОТЫ

 Полковник армейской контрразведки Берг с исчезновением  Мухи  внутренне
весь съежился: после того как фюрер уволил в отставку адмирала Канариса  -
шефа, создателя, а  точнее  всего,  мозг  и  сердце  абвера,  всякий  срыв
сотрудников абвера  воспринимался  гестапо  как  лишнее  подтверждение  их
правоты в давней войне с армией. Полковник Берг  приготовился  к  худшему,
хотя, собственно, чего еще ждать  худшего,  если  ты  уже  оказался  шефом
контрразведки армии после семи лет работы на Тирпицуфере, 74, в Берлине, в
центральном досье абвера,  где  были  собраны  материалы  на  политических
деятелей,  экономистов,  писателей,  танцовщиц,   генералов,   психиатров,
режиссеров, философов - словом, на всех тех людей, которые либо  оказывали
услуги третьему рейху, либо оказывают в настоящее  время,  либо  могут  их
оказать в той или иной ситуации, вольно или  невольно,  с  вознаграждением
или без оного.
 Берг, работая у Канариса, был посвящен во многое, но далеко не во  все,
потому что адмирал считал его блистательным служакой - не более.  Особенно
настораживала Канариса поразительная  память  Берга:  ему  не  нужно  было
поднимать досье, которое он читал десять лет назад, он помнил его чуть  не
наизусть.
 - Хорошая память присуща малоталантливым людям, - говаривал Канарис,  -
если речь идет о человеке, посвя