я.
 - Почему не верю... Верю... Если б не верил  -  не  пришел  бы.  Просто
сейчас надо вдвоем подумать - что это значит.
 - Ты как считаешь?
 - Я только начну об этом думать - сразу на Анюте  замыкаюсь.  Я  у  нее
последнюю неделю жил, у Войтеха, пасечника. Она,  знаешь,  как  песенка  -
легкая такая, веселая, нежная. Утром встанет - глазищи громадные  припухли
со сна, ямочка на щеке, как у младенца... Мужика можно пытать болью,  это,
конечно, страшно, но, как все, связанное с телом, можно перенести.  А  вот
девушку могуть замучить позором. Меня иногда ужас берет:  живут  на  земле
люди - все по одному образу и подобию созданы, и недолго в общем-то живут,
а поди ж ты - тюрем понастроили, пытать выучились, стреляют друг в  друга,
детишек делают несчастными... Какую ж еще им правду надо всем  рассказать,
чтоб наступило братство под этим небом?
 - Сначала надо повесить Гитлера.
 - Понимаешь, каждая новая  жертва  сама  по  себе  делает  еще  большее
количество людей обреченными: пепел Клааса стучит в сердце.
 - Ты что это, милый? Против того, чтобы вешать Гитлера?
 - С ума сошел! Я не об этом. Да и потом, Гитлер,  по-моему,  не  вправе
считаться человеком. Человек может ошибаться, делать глупости, может стать
невольным  виновником  несчастий,  но  человек  -  двуногое   позвоночное,
получившее в дар возможность осознанно  рассуждать  и  проводить  в  жизнь
задуманное, - не имеет  права  обосновывать  физическое  уничтожение  себе
подобных только тем, что у них окающий язык, горбатый нос  или  страсть  к
таборной жизни. Гитлер - это патология. Войну мы уже выиграли. Как  дальше
будет жить мир - вот о чем я. Знаешь, я отношусь к  той  категории  людей,
для которых все наши жертвы - это не повод слезливо вспоминать прошлое,  а
встряхивающий шок, заставляющий думать - как будет дальше, как будет в том
мире, ради которого наша Анюта сейчас обречена на мучения.
 - Что-то тебя в минор потянуло. Вихрь?
 - Говорят, страдания делают человека черствым... Не  знаю...  Наверное,
это не совсем так. Страдание калечит психику. Я в сорок втором,  в  Кривом
Роге, расстрелял одного предателя...  Он  был  у  гестаповцев  агентом.  В
газетенке  пописывал.  Вильна   Украина,   проклятые   москали,   жидивска
коммуна... Словом, все как полагается, большой джентльменский набор.  Одно
б дело - просто  пописывал,  а  то  играл  в  националиста-антигитлеровца.
Несколько наших клюнули, ну и погибли в тюрьме. Я к нему пришел,  а  он  -
молоденький паренек, красивый, вокруг жена воркует, ласковая, добрая...  А
он назначил свидание трем мальчишкам-студентам из  патриотической  группы:
они у нас на сводках Совинформбюро сидели. Значит, не убей я  его  сейчас,
завтра трое наших пареньков будут висеть в камере  пыток.  И  знаешь,  что
страшно: я даже про тех, кого он уже продал, тогда не  думал.  Я  думал  о
тех, кого он продаст завтра, а видел его жену... Когда мы с ним вышли,  он
на колени упал, мычит и все повторяет: "Лелечка у  меня,  Лелечка  сиротой
останется, пощадите ради Лелечки, я вам отслужу...  Лелечка  не  виновата,
что у нее муж слабым оказался..." Я потом три ночи не спал.
 - Ты ее любишь, - тихо сказал Коля, - я понял тебя. Вихрь.
 - У тебя нет детей, тебе этого не понять. Ладно. Давай будем думать про
Штирлица. Люди Седого подтвердили, что он - большая фигура.
 - Эсэсовца, видимо, надо либо угробить,  либо  выкрасть.  Таких  нельзя
пропускать.
 - Видимо. Но  это  большая  разница:  выкрасть  или  ликвидировать.  Ты
"Французскую" гостиницу хорошо знаешь?
 - Знаю.
 - Туда имеют право входа цивильные?
 - Я пройду.
 - Не хвались, едучи на рать...
 - Я пройду, - упрямо повторил Коля. - Для такого дела пройду.
 - Тогда посмотри за ним денек. Теперь дальше. Седой работает по связи с
тюрьмой.
 - Нужны деньги?
 - Да. Возможно, понадобятся.
 - Достанем.
 - Стоп. Я .поэтому и хотел поговорить с глазу на глаз. Ты держишь  нити
интенданта Курта и  боевой  группы  плюс  часть  связей  Седого.  Если  ты
загремишь - мы провалим всю операцию. На экспроприацию,  если  она  вообще
будет нужна, должен пойти Богданов.
 - Один?
 - Зачем один... Ты подключишь к  нему  троих  из  твоей  лесной  боевой
группы. Причем брать надо либо банк,  либо  магазин.  Если  мы  пойдем  на
экспроприацию какого-нибудь склада  или  аптеки  -  можем  засветиться  на
реализации. Что нового от интенданта?
 - Он передал скучные данные - никаких сенсаций. Его,  кстати,  в  Прагу
переводят...
 - Когда?
 - Точно не знаю.
 - Ничего. Он нам еще здесь пригодится.
 - Звать Степана?
 - Да.
 Коля вышел в сени. Степан сидел под дверью, напряженно прислушиваясь  к
тревожной ночной тишине. Изредка завоет собака, станет от  этого  жутко  и
тоскливо, а потом снова тишина,  особая  тишина  оккупации,  когда  каждая
минута несет с собой ожидание выстрела, вопля, гибели.



ЗАКОНОМЕРНОСТЬ СЛУЧАЙНОСТЕЙ

 У Седого в Варшаве до войны жил брат - известный в городе  психиатр.  У
брата  была  дочь  Мария.  Когда  отец  погиб  в  тридцать  девятом,   она
перебралась в Краков. Сначала она жила в доме у Седого, а когда он перешел
на нелегальное положение, сняла себе комнату - от покойного отца  осталась
коллекция золотых монет и несколько подлинных средневековых гравюр, на это
можно было жить. Некоторое время Мария работала в университете,  но  когда
университет гитлеровцы закрыли - по их планам, в Польше должны  были  быть
только  начальные  школы,   -   она   стала   работать   переводчицей   на
железнодорожном узле. Здесь  она  познакомилась  с  Игнацием  Домбровским,
инженером. Сестра Игнация Домбровского  Ирена  была  невозможно  мила,  по
улице ей ходить трудно: все оглядывались, особенно немцы. Именно  так,  на
улице, когда она возвращалась с работы (выучилась на медицинскую  сестру),
с ней познакомился Вацлав Шмит - по  матери  словак,  по  отцу  немец,  по
должности помощник начальника тюрьмы.
 Он ходил за Иреной два года - краснел, вздыхал, сох. Тетушка Шмита жила
в Лозанне, там у нее был обувной магазин. Чтобы достать документы на выезд
к тетушке - и ну вас, немцев, к черту с вашей тюрьмой, -  ему  нужно  было
тридцать тысяч марок.
 - Здесь - нет, - сказала ему Ирена, - среди этого вашего скотства может
быть все, но не может быть любви. Здесь мы никогда не будем вместе.  Увези
меня в Швейцарию, где не стреляют и где озера в  горах,  -  я  стану  тебе
женой.
 - Я тебя увезу, а ты меня там бросишь.
 - Поляки могут делать все, что угодно, - ответила Ирена, -  только  они
не умеют нарушать данного слова.
 - А деньги? Откуда я возьму столько денег?


 После ареста Ани Седой пошел по всем своим связям:  любыми  путями  ему
нужно было выйти к  тюрьме.  Два  дня  прошли  впустую.  Утром,  когда  он
встретился с племянницей, та сказала:
 - Знаешь, ничего нельзя обещать наверняка, но встречу  я  тебе  устрою.
Насколько мне известно, человеку из тюрьмы, некоему Шмиту, для  счастья  с
Иреной нужны деньги. Может быть, тебе поговорить с ним?


 ...Когда Шмит и Седой остались в комнате одни, Седой сказал:
 - Я знаю вашу историю. Помогите мне, я помогу вам.
 - Кто вы?
 - Моя история похожа в некоторой степени  на  вашу.  Я  люблю  женщину,
женщина эта сидит в вашей тюрьме. Мне нужно, чтобы  эта  женщина  была  со
мной, мы уедем в горы - там мои родители, а вы уедете в  Швейцарию  -  там
ваша тетушка.
 - Как зовут женщину, которую вы любите?
 Седой закурил, пустил к потолку дым, прищурился и ответил:
 - Ее зовут русская радистка.
 - Вы с ума сошли...
 - Я не сошел с ума.
 - Это невозможно.
 - Отчего?
 - Оттого, что мне дорога жизнь.
 - Вы будете чисты.
 - Каким образом?
 - Сначала мне нужно ваше принципиальное согласие.
 - Это невозможно...
 - Хорошо. Допустим, вам поступает приказ -  передать  мою  женщину  для
допроса ночью, когда вы дежурите. Бумага остается у  вас,  а  вам  следует
только выполнить приказ.
 - Это невозможно...
 - Вы меня не так поняли. Я знаю,  вам  нужны  деньги,  чтобы  уехать  с
Иреной в Швейцарию. Разве нет?
 - Допустим.
 - Я даю вам эти деньги. Я даю вам тридцать  тысяч.  Вы  мне  даете  мою
женщину.
 - Нет... Это невозможно...
 В комнату вошла Ирена - глазищи  зеленые,  длинные  волосы  на  плечах,
талия осиная. Она остановилась возле двери и сказала:
 - Да, Вацлав. Не "нет", но "да".
 Шмита прижало к стулу, лицо его засветилось, пальцами захрустел.
 "Несчастный парень, - подумал Седой, - ни черта не соображает, весь под
ней".
 - Да, - повторил Шмит. - Но мне ваш план не до конца понятен...
 - Это уже другой разговор, - ответил Седой. - Валяйте-ка  рисуйте  план
тюрьмы и опишите всех поляков, которые  работают  в  тюремной  обслуге.  И
график ваших дежурств. Я составлю точный план.
 - Хорошо, - ответил Шмит. - Вы боретесь за свою любовь. Я буду  драться
за свою. Пятнадцать тысяч вы мне должны передать,  когда  я  составлю  тот
график, который вы просите. Пятнадцать - в  тот  час,  когда  передам  вам
русскую. Ее номер 622.
 - Курносая, с ямочками на щеках, да?
 - Да. С ямочками. Радистка.
 - Вас никто не собирается обманывать, Шмит.
 - Я тоже не собираюсь обманывать...
 Ирена, стоявшая в дверях, сказала:
 - Он прав, пан, он прав. Вы боретесь за свою судьбу, он за свою.  Здесь
я обязана молчать, иначе он не будет мужчиной.


 Весь следующий день Вихрь провел с Седым  и  Юзефом  Тромпчинским.  Они
медленно ездили по краковским улицам в  разбитом,  стареньком  "вандерере"
адвоката.
 - Вот, - сказал  Юзеф,  -  хозяин  этого  магазина  Игнаци  Ериховский.
Сволочь, целует нацистам задницу. Портрет Гитлера выставил, каков, а?
 - Ну и что? Хозяин моей  новой  явки  тоже  держит  в  комнате  портрет
Гитлера, - сказал Седой. - Кричать на каждом углу "я ненавижу  Гитлера"  -
проявление ненормальности. Лучше кричи, что ты его  обожаешь,  но  проткни
шилом два баллона в их машине - и то больше пользы.
 - На твоей новой явке радиопередатчик можно будет установить? - спросил
Вихрь.
 - Можно. Только нет смысла.
 - Почему?
 - Засекут. Недалеко шоссе.
 - Глупость. Мы с Аней сидели в лесу,  и  там  нас  засекли  очень  даже
просто. Один дом - они нас и окружили. А если б было  с  десяток  домов  -
хотя бы с десяток, - неизвестно, чем бы все кончилось.
 - Кончилось  бы  тем,  что  все  десять  домов  были  взорваны,  жители
расстреляны,  а  ты  сидел  бы  в  гестапо  вместе  с  Анной,   -   сказал
Тромпчинский. - Вихрь, глядите, во-он тот подъезд видите?
 - Да.
 - Это подвальчик. Там кабаре и проститутки. Я там  был  ночью:  выручка
громадная. Хозяин сидит за перегородкой, у него сейф.  По-моему,  плюс  ко
всему он спекулирует медикаментами. С гестапо связан уже  два  года...  Он
доносит гестаповцам, его весь город ненавидит, этого гитлеровского  холуя.
Фашист и спекулянт.
 - Ночью опасно, - сказал Вихрь. - Задержат патрули.
 - Да, - согласился Седой, - ночью мы будем, как голые.
 - Стоп, - сказал Вихрь, - а если на немецкой машине? Юзеф,  ты  мог  бы
принять участие в этом деле?
 - Меня знает хозяин. Меня вообще многие знают в городе.
 - Я могу, - сказал Седой, - если очень надо, пойду я.
 - Понимаешь, если пойдет один  Степан  с  нашими  ребятами,  они  сразу
засветятся, хотя документы Коля им достал через своего интенданта.
 - Да, - сказал Седой, - ваших даже в  смокинге  за  версту  определишь.
Держаться совсем не умеют.
 - Здесь банк? - спросил Вихрь.
 - Да.
 - Идеальнее ничего не придумаешь.
 - Расстреляют  всех  служащих,  -  сказал  Седой,  -  за  пособничество
бандитам.
 - Ну что? - спросил Вихрь. - Остановимся на кабаре?
 - Я - "за" - сказал Тромпчинский.
 - "За", - сказал Седой.
 На следующий день трое сбежавших из лагеря военнопленных, включенные  в
боевую группу Коли, пришли на явку Степана.  Часов  в  двенадцать  в  окно
постучали условленным стуком: раз-раз, пауза, раз, пауза, раз-раз-раз. Это
были Вихрь и Седой.
 - Новиков Игорь, - представился первый.
 - Муравьев Владислав.
 - Николаев Евгений.
 - Садитесь, товарищи, - предложил Вихрь. - Будем беседовать.
 В полночь Коля вынес костюмы:  ребята  переоделись.  Седой  скептически
покачал головой.
 - Новиков еще, может, подойдет, - сказал он Вихрю, когда  они  вышли  в
другую комнату, - а остальные нет. У них глаза с яростью, их засекут.  Там
играть придется, там надо часами дожидаться  минуты.  Они  себя  засветят.
Ребят надо держать для диверсий, а эта штука с эксом не для них.
 - Ну что ж... - задумчиво сказал  Вихрь,  -  видимо,  ты  прав.  Пойдем
втроем. Ты, Степан и я. Удирать будем на  машине  Аппеля.  У  него  ночной
пропуск.
 - Этих ребят я сегодня отведу обратно в лес, а оттуда их  перебросим  к
нашим партизанам, так будет разумно. "Соколы" - большой отряд, я с ним  на
связи, - сказал Седой.
 - Хорошо. Экс отнесем на завтра.



НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ

 Берг не любил свой почерк. Он понимал, что его каллиграфический почерк,
точные  нажимы  и  неимоверно  изящные  соединения   свидетельствовали   о
несгибаемом канцеляризме его обладателя. Поначалу Берг  гордился  и  своей
феноменальной памятью, и каллиграфическим почерком. Он  возненавидел  свой
почерк, когда до него дошел отзыв Канариса. Он пробовал  изменить  почерк,
но из этой затеи ничего не вышло:  почерк  вроде  дефекта  речи  -  рожден
заикой, ну, стало быть, заикой и  помрешь.  Реванш  Берг  брал  в  другом:
развелся с женой и пустился во все тяжкие. Как это ни странно,  но  расчет
его оказался точным, и по прошествии года о нем стали говорить  не  как  о
канцеляристе, но как об удачливом донжуане,  рубахе-парне,  незаменимом  в
компании  мужчин  человеке,  если  захотелось  после   дружеской   попойки
где-нибудь повеселиться - у Берга всегда  были  наготове  телефоны  верных
подруг.
 Но фюрер уволил Канариса в почетную отставку - адмиралу  было  поручено
руководить экономической войной абвер слили с ведомством Кальтенбруннера,
а управление кадров в ведомстве Кальтенбруннера выражало  недоверие  людям
морально не стойким. Останься Берг тем памятливым  каллиграфом,  каким  он
был, - наверняка судьба вознесла б  его  в  аппарате  Кальтенбруннера.  Он
делал ставку на вкусы Канариса, но пришел Кальтенбруннер - и Берг оказался
в Кракове, всего лишь в должности офицера 1-С (офицера фронтовой разведки)
группы армий "А".
 Поэтому  сейчас  каждый   свой   шаг   он   перестраховывал   с   такой
тщательностью,  которая  в  случае   новых   непредвиденных   случайностей
гарантировала бы его, во всяком случае, от окончательного разжалования.
 Разработку русской радистки он вел осторожно и неторопливо после  пяти
бесед с Аней почувствовал, что скованность девушки прошла со дня на  день
он ждал, что она примет его предложение и тогда он получит в руки связь, а
по
 вязи уж куда легче идти на внедрение в подполье.
 После каждой беседы Берг исписывал гору бумаги,  восстанавливая  каждое
слово  русской  радистки  со  скрупулезной  точностью,  -  это   был   его
оправдательный документ. Более того, когда Берг почувствовал, что  девушка
вот-вот "дозреет", он связался с шефом краковского гестапо. Крюгер приехал
к нему вечером, и  они  вдвоем  просидели  над  материалами,  приобщенными
Бергом  к  делу,  условно  названному  "Елочка".   Шеф   гестапо   одобрил
проведенную работу, и Берг сразу же попросил шефа  позвонить  руководителю
отдела А-2, с  тем  чтобы  в  дальнейших  контактах,  если  они  появятся,
руководство  отдела  А-2  оказывало  помощь  Бергу   в   разработке   этой
перспективной операции.
 Шеф гестапо спросил Берга:
 - Послушайте, а не слишком ли жирная  фигура  для  вербовки  к  красным
полковник Берг?
 - Приятно слышать, - улыбнулся Берг, - что меня считают жирной фигурой.
 Крюгер ответил:
 - Ну, поймите меня правильно.
 - Я понимаю вас верно, - ответил Берг, - я использую возможность шутить
в разговоре с человеком, понимающим юмор. Увы, это редкое качество...  Мне
кажется, что, если им предложу свои услуги я и в случае если они это  наше
предложение примут, тогда мы войдем в контакты  с  более  высоким  уровнем
заинтересованностей  красных,  чем  ежели  бы  свои  услуги  им  предложил
унтер-офицер. По тому кругу интересов и по тем вопросам, которые они могут
поставить передо мной, мы поймем их дальние планы, а не местные интересы -
полка или в лучшем случае дивизии, противостоящей нашей обороне на том или
ином участке фронта.
 Шеф сидел задумчиво, поигрывал  пригоршней  карандашей,  кусал  верхнюю
губу и щурил левый глаз. Берг нажал:
 -  Если  эта  наша  операция  пройдет  успешно,  думаю,  Кальтенбруннер
останется в высшей степени доволен нами.
 Это было приглашением к танцу: Берг дал аванс на обоюдную славу.
 Крюгер положил карандаши на стол и снял трубку телефона.
 - Отто, - сказал он руководителю отдела А-2, -  мы  с  Бергом  задумали
интересную работу. Поднимись к нам, пожалуйста, мы обговорим детали.


 "Около десяти часов, - записывал Берг,  -  мы  сели  ужинать.  Радистка
учила меня, как надо  заваривать  чай.  Она  утверждала,  что  его  нельзя
кипятить на плитке, а надо держать укрытым теплой тряпкой.
 _Я_. Почему вы так думаете?
 _Она_. Так делала мама. У нас в Сибири умели заваривать чай, нигде  так
не могут чаевничать, как у нас.
 _Я_. А кофе вы любите?
 _Она_. Не очень. Оно горькое.
 _Я_. Надо говорить "он".
 _Она_. Это не по правилам грамматики.
 _Я_. Придется  поставить  вам  двойку  по  русскому  устному.  Я  готов
доказать со словарями и учебниками мою правоту.
 _Она_. Сдаюсь.
 _Я_. Памятуя формулу Максима  Горького:  "Если  враг  не  сдается,  его
уничтожают", я бы загнал вас в угол.
 _Она_. Я много думала над нашими разговорами.
 _Я_. Ну и?
 _Она_. Яне могу поверить  вам.  Мы  однажды  поверили  вашему  честному
слову.
 _Я_. Кто это мы?
 _Она_. Мы - СССР.
 _Я_. Чьему слову вы поверили?
 _Она_. Мы поверили честному слову немцев в тридцать девятом году".
 (Кое-что Берг записывать не стал, потому что  разговор  был  следующего
содержания:
 _Берг_. Немцев ли?
 _Аня_. Кого же еще...
 _Берг_. Если мне  не  изменяет  память,  в  одном  из  ваших  партийных
документов, конкретно в докладе Сталина, было сказано: Гитлеры приходят  и
уходят, а немецкий народ остается... Не надо путать одного человека и весь
народ.)
 Всю дальнейшую часть беседы Берг воспроизвел полностью:
 "_Она._ Если бы вы отправили сейчассточку моему командованию...
 _Я_. Каким образом? Написать на конверте: "Москва, Кремль" и опустить в
ящик?
 _Она_. Вы - разведчик, вы и придумывайте, как переправить.
 _Я_. Ну хорошо, допустим, я отправил с одним из  ваших  пленных.  Какой
смысл?
 _Она_. Этого будет достаточно для моего согласия.
 _Я_. Наоборот. Вам не поверят.
 _Она_. Почему?
 _Я_. Потому, что это немыслимое дело, чтобы полковник немецкой разведки
отправлял через линию фронта письмо с предложением сотрудничать.
 _Она_. Есть возможность связаться с командованием  и  не  переправляясь
через линию фронта. Зачем же исключать такую возможность?
 _Я_. Ну что ж... Интересно... Хотя очень опасно.  Если  вы  провалитесь
здесь - вы или ваши  здешние  руководители,  -  тогда,  скорее  всего,  вы
попадете в руки гестапо. И там вас выпотрошат: гестапо  -  это  отнюдь  не
армейская разведка.
 _Она_. Вы ошибаетесь. Здесь я могу дать вам любую гарантию.
 _Я_. На будущее: старайтесь быть аналитиком. Подчиняйте эмоции  разуму.
Все не так просто, как вам сейчас представляется. Все значительно сложнее.
 _Она_. Вы правы. Но только чрезмерное усложнение так же опасно,  как  и
упрощение. И не столько опасно, сколько смешно.
 _Я_. Я готов встретиться с вашим человеком и передать ему  весточку  от
вас. Могу передать ему - в порядке аванса - интересующие вас  документы  и
принести от этого вашего человека сообщение: передал я документы или нет.
 _Она_. Какие документы вы можете передать?  Я.  Пожалуйста,  на  выбор:
дислокация частей гарнизона, планы перемещения войск.
 _Она_. Это может быть дезинформацией с вашей стороны.
 _Я_. Конечно. Все может быть. Все может бы