должен постепенно прийти к убеждению:  либо  русские  правы,  либо  мы
слишком трусливы, чтобы  им  ответить.  Надо  положить  этому  конец.  Так
продолжаться не может. Эти подлейшие твари из  всех,  когда-либо  носивших
солдатский мундир, эта сволочь,  эти  недобитые  элементы  прежних  времен
должны быть истреблены. Таков наш высший долг.  Если  мы  преодолеем  этот
моральный кризис, то окажется, что русские нисколько не  лучше,  чем  были
раньше, а мы не хуже, чем были раньше. С точки зрения  военной  техники  и
другого имущества мы, наоборот, скорее находимся в лучшем  положении,  чем
раньше, наши танки и самоходки стали теперь лучше, а у русских положение с
техникой скорее  ухудшилось.  Таким  образом,  я  считаю,  что  мы  сможем
поправить наши дела на Востоке".


 В то  время,  когда  по  Германии  прокатывались  волны  патриотических
демонстраций, когда мимо гауляйтеров и партийных бонз маршировали  старики
и юноши, вооруженные автоматами, двигались колонны трудового  фронта  -  с
лопатами и топорами на плечах, когда зрители вопили: "Хайль Гитлер!" - как
раз в этот час происходило очередное заседание Европейской консультативной
комиссии и советский  делегат  Гусев  оглашал  согласованное  коммюнике  о
границах  оккупационных   зон   Германии,   об   условиях   безоговорочной
капитуляции и о том, что  Германией  будет  управлять  Контрольный  совет,
составленный из командующих оккупационными армиями.



ВСТРЕЧА

 Перед тем как отправиться на экспроприацию  в  кабаре,  Вихрь  просидел
полчаса с Колей: тот докладывал о ходе наружного наблюдения за  эсэсовским
бонзой Штирлицем.
 - Мы его водим, когда только можно. Если он на машине - не очень-то  за
ним походишь. Правда, номер я знаю: ребята из  группы  разведки  польского
подполья два раза засекли его  возле  Вавеля  и  один  раз  около  костела
Мариацкого. Он ходил с каким-то гадом и разглядывал иконы, фрески и орган.
 - Хороший там орган?
 - По-моему,  грандиозный.  Когда  играют  Баха  во  время  мессы,  кожа
цепенеет, вроде как замерз, к черту.
 - О Боге говоришь, а черта поминаешь.
 - Так  я  ж  марксист,  -  улыбнулся  Коля,  -  явление  суть  единство
противоположностей. Вообще мы делаем одну ошибку.
 - Кто это _мы_ и какую ошибку? - спросил Вихрь. Ему было приятно сейчас
так неторопливо говорить с Колей. Перед операцией  надо  хоть  на  десяток
минут расслабиться.
 - Мы - это мы, а ошибка - в нашем отношении к христианству.
 - Ну? -  усмехнулся  Вихрь.  -  Смотри,  разжалую  за  богоискательские
разговоры.
 - Я серьезно. Меня в свое время мама здорово  просвещала.  У  Христа  в
заповедях много такого, что мы  взяли.  Честное  слово.  Возлюби  ближнего
своего, не укради, чти отца и мать.
 - Как в смысле подставить щеку?
 - Нельзя брать все. Мы не берем ведь всего у Гегеля или Фейербаха.
 - Ладно, о христианстве - потом. Как будем поступать с этим подонком?
 - Вчера ночью  он  один  гулял  по  скверу.  Потом  сидел  в  ресторане
гостиницы.
 - А ты?
 - Пролез.
 - И что?
 - Он жрал этот свой немецкий "айсбайн" - сало капало в тарелку.  Свиная
ножка - объедение... Пил много.
 - Кто к нему подходил?
 - Парочка девок из люфтваффе.
 - А он?
 - Что он?
 - Ну, реагировал как?
 - Никак. Одну по щеке потрепал. У него глаза, между  прочим,  красивые:
как у собаки.
 - Ты считаешь, что у собак красивые глаза?
 - Так мама говорит. Она очень любит, если у людей глаза, как у собак.
 - Слушай, мне как-то все неловко было тебя спросить: у тебя отца вообще
не было, что ль?
 Коля чуть улыбнулся:
 - Так вроде не бывает.  -  Закурил,  продолжил  заученно:  -  Я,  когда
маленький был, спросил маму  про  отца,  а  она  ответила:  "Твой  отец  -
прекрасный человек. Мы потеряли друг друга  в  революцию.  Нас  разметало.
Люби его, как меня, и постарайся больше никогда не спрашивать о нем".  Вот
и все.
 - Она так одна и осталась?
 - Да. Ей всего сорок три исполнилось. Ребята говорили  в  университете:
"Ничего у тебя подруга". Как воскресенье - на  корты.  Теннис  -  до  пяти
потов. А потом сядет на велосипед, а меня гонит бегом - поэтому я такой...
 Вихрь усмехнулся:
 - Какой?
 - Жилистый, - в тон ему ответил Коля. - А жилистые на излом прочны.
 Вихрь взглянул на  часы,  потер  виски  и  сказал,  сдерживая  нервную,
холодную и назойливую зевоту:
 - Верное соображение. А эсэсмана этого, я думаю, надо убрать.
 - Ты же говорил: выкрасть.
 - Замучаемся. Подумай сам: где его прятать? У партизан? И так людей  не
хватает, а тут этого типа сторожи. Накладно. И потом, как бы  нам  с  этим
гусем главную операцию под  удар  не  поставить.  Если  его  взять,  шухер
подымут, знаешь какой? А так, ты ж сам говоришь, он по  ночам  без  охраны
шляется. Надо будет только имитировать  ограбление,  тогда  все  спокойней
пройдет.
 - Ясно...
 - Ну, пока, - сказал  Вихрь,  -  мы  двинулись.  Надо  бы  нашего  шефа
валерьянкой напоить - у него руки играют, как у склеротика.
 Когда Вихрь со своими людьми уехал и шум  автомобильного  мотора  стих,
Коля потянулся с хрустом и, расхаживая по комнате,  стал  раздеваться.  Он
раздевался так, как всегда делал это в Москве: расхаживая взад и вперед по
своему маленькому кабинету и оставляя на  спинке  стула,  на  столе  и  на
кровати рубашку, майку, носки, брюки. Однажды он был  в  гостях  у  своего
школьного товарища - тот  был  сын  кадрового  военного,  и  в  семье  его
воспитывали по-военному сам застели  кровать,  сам  заштопай  носки,  сам
выглади брюки, сам свари себе обед. Когда Коля рассказал об  этом  матери,
Сашенька спросила:
 - Тебе это нравится?
 - Очень.
 С того момента, когда сын начал ходить и говорить, Сашенька вела себя с
ним не как с маленьким несмышленышем ("вырастешь -  узнаешь"),  но  как  с
равным себе, живым, думающим существом.
 - Наверное, это очень хорошо и правильно, и если тебе кажется, что надо
расти именно так, по-спартански, по-командирски, - значит, так и поступай,
- ответила она сыну. - Знаешь, мне так никогда и не пришлось ухаживать  за
папой. За мужчиной в доме. Очень приятно ухаживать  за  мужчиной  в  доме,
который раздевается, расхаживая  по  комнате,  и  который  не  сумеет  так
постирать рубашку, как это умею сделать я, женщина.  Наверное,  это  очень
хорошо, когда мужчина умеет красиво погладить брюки, но  мне  это  сделать
для папы или тебя еще приятнее. Понимаешь?
 - А я не вырасту баловнем?
 - Ну, знаешь ли, - ответила Сашенька, - можно стирать себе носки и быть
баловнем. Баловень - это состояние духа, это моральная дряблость.
 - А что мне делать дома?
 - Это другой вопрос. Знаешь, очень приятно, когда в доме пахнет  свежим
деревом. Как в охотничьей заимке. Было б прекрасно, оборудуй мы верстак...
Ты бы сделал нам шведскую стенку. Зарядка по радио - вещь хорошая,  но  на
шведской стенке мы бы с тобой вытворяли поразительные штуки.
 - А еще что?
 - Пушкин.  Ты  должен  знать  Пушкина,  без  этого  невозможен  русский
интеллигент.
 - Всего?
 - Всего. Твой отец знал всего Пушкина.
 - А кем он был? - тихо спросил мальчик.
 - Он был самый хороший человек из всех живших  на  земле,  -  повторила
Сашенька ту фразу, что она как-то сказала. - Самый лучший. Поверь мне.
 - А меня в школе спросили: "Вас отец бросил?" Он нас не бросил?
 - Гадкое слово - "бросил"...  Что  значит  бросил?  Он  мог  разлюбить.
Любовь - не воздух, это не постоянная величина, вроде ноши на спине.  Если
любовь - это ноша на спине, тогда это вовсе  не  любовь.  И  никто  никого
никогда не бросает: просто человек перестает любить  другого  человека,  и
они не живут вместе. Это я тебе ответила вообще,  понимаешь?  Но  папа  не
разлюбил меня. Он меня никогда не разлюбит.
 В сороковом году, весной, он впервые увидел мать плачущей. Они приехали
в воскресенье с тяги - Сашенька ездила с сыном на охоту, она приучила  его
любить охоту, сама научила стрелять, сама выбирала маршруты, -  легли  они
спать рано, а утром, еще перед тем как она кончила готовиться к лекции  по
французской литературе (она вела курс в институте иностранных  языков),  к
ней позвонили и попросили спуститься вниз - машина стояла у подъезда.
 Мать вернулась через два часа заплаканная, легла на диван и отвернулась
к стене. Он сел к ней и стал гладить ее голову.
 - Санька, - сказала она, всхлипывая, как ребенок. - Санька, это и горе,
и счастье, и боль. Твой отец жив.
 - Где... Где он?
 - Возьми мою сумочку.
 Он принес матери ее плоскую сумочку. Сашенька щелкнула замком.
 - Вот, - сказала она, - это - его.
 На диване лежали три красные коробочки. В них на красном сафьяне лежали
два ордена Ленина и орден Красного Знамени с  номером  на  белой  эмалевой
планочке, под гербом. Номер был 974.
 Поэтому-то Коля на какое-то мгновение замолчал, когда Вихрь спросил его
об отце. С Колей никогда никто  о  нем  не  говорил  -  ни  в  кадрах,  ни
командование. Видимо, о его отце знало лишь несколько  человек  в  стране.
Поэтому, когда Вихрь спросил его, Коля внутренне сжался -  самое  тяжелое,
что есть на земле, так это что-то свое самое дорогое утаивать  от  друзей.
Все, знавшие его семью, не могли удержаться от этого вопроса, и всем, даже
самым близким друзьям, он отвечал так, как ответил Вихрю.
 "Здесь нет мамы, - подумал Коля, посмотрев  на  разбросанное  белье.  -
Здесь надо самому. Ей радость, другим - тягость. Матери все в  радость  от
ребенка.  Как  это  величественно  -  женщина!   Какое   гармоническое   и
поразительное совмещение любви к мужчине и к ребенку".
 Он вспомнил свой разговор с одним молодым художником. Тот писал портрет
матери. Как-то этот художник сказал:
 - Люблю детей. Впору  жениться  на  любой  задрипе,  только  б  ребенка
родила.
 У Коли не было секретов от матери. Он рассказал ей об  этом  разговоре.
Сашенька брезгливо сморщилась:
 - Боже, какой кретин. Можно провести  ночь  с  нелюбимой,  но  жениться
только для того, чтобы она родила,  -  в  этом  есть  что-то  от  негодяя.
Знаешь, мне сейчас стало неприятно видеть его. Я откажу ему от дома.
 - Но он талантливый художник.
 - Ты - умница. Таланту можно прощать все, кроме  негодяйства.  Но  если
тебе с ним интересно, конечно, продолжай видеться. Я  готова  терпеть  его
здесь.
 - Тебе будет очень трудно терпеть?
 - Я не знаю, что такое трудно. Я знаю, что такое _воспитанный человек_.
 - Значит, воспитанный человек может с улыбкой прощать подлость?
 - Ни в коем случае. Но он может без улыбки отвечать  на  приветствие  и
смотреть мимо. Очень важно уметь смотреть мимо. Глаза - оружие  пострашней
револьвера. Если, конечно, считать их выражением души.
 - Понимаешь, я тебе передал наш разговор. Мне будет неудобно перед ним.
Если бы он сказал это тебе - тогда иное дело, но  он  сказал  это  мне.  Я
выгляжу доносчиком. Понимаешь?
 - Понимаю. Ты прав, Санька. А я не права. На том и порешим. Да?
 - Ты очень смешно сказала - "откажу ему от дома".
 - Почему смешно?
 - Старорежимно, - улыбнулся он. - А здОрово...


 Коля долго стоял у зеркала, повязывая галстук по последней моде - чтобы
узел был толстым, оглядел себя еще раз, сунул в карман "Вальтер"  и  вышел
из дому. Он шел убивать эсэсовского бонзу Штирлица.



СОРОК ДВЕ СЕКУНДЫ

 - Документы, - сказал патрульный эсэсовец Крысе, козырнув Вихрю.
 "Почему он не приветствовал меня партийным приветствием, как полагается
эсэсовцу? - подумал Вихрь и полез в карман  за  сигаретами.  -  Почему  он
козырнул мне? Видимо, это не кадровые эсэсовцы. Крыся сейчас  завалит  все
дело - упадет в обморок.  Седой  и  Богданов  держатся  хорошо.  Аппель  -
молодец. Только руки трясутся. Если сейчас заверещат  в  кабаре,  начнется
пальба. А пистолет у меня сзади.  Сколько  раз  говорил  себе:  только  во
внутренний карман пиджака. Кто мог знать, что они  окажутся  здесь  в  эту
минуту? Все в жизни решают минуты. Можно _нечто_ готовить годы,  а  придет
та минута, и все полетит к чертям. Что это,  закономерность?  А  если  это
глупая случайность?
 Эсэсовцы просмотрели  документы  Богданова  и,  козырнув,  вернули  ему
аусвайс.
 - Пожалуйста, ваши документы, - попросили они Седого.
 Тот, угодливо улыбнувшись, протянул им свой ночной пропуск. Его  ночной
пропуск был липой. Правда, его изготовили в хорошей  типографии  настоящие
мастера, которые до войны работали на  международных  контрабандистов,  но
несколько раз патрули СС забирали обладателей такой чистой липы в дежурные
караулы, а оттуда передавали в гестапо, на допрос с пристрастием.
 "До ближайшего штаба отсюда порядочно, - думал Вихрь,  пряча  в  карман
зажигалку, сделанную из патрона. - Так что стрельбу там не услышат. Хотя -
ерунда, на площади дом их  партийного  аппарата.  Там  большая  эсэсовская
охрана. У них мотоциклы и автомобили. Весь город расквадратят, как  в  тот
раз, когда я бежал от них. Если убирать их, так тихо:  по  голове  -  и  в
машину. У Крыси нет документов. Они не посмеют требовать у нее  документы,
я скажу, что она со мной. Черт, сколько  прошло  времени?  Секунд,  верно,
тридцать. Если они сунутся в кафе, тогда начнется стрельба. Втихую нам  их
не убрать. Ишь как я еще могу думать-то, а? Попробовать бы  записать,  что
человек видит и слышит за эти тридцать секунд.  Какие  многотомные  романы
получились бы, стоит только записать, что сейчас  слышат  и  видят  Седой,
Крыся, Аппель, Богданов и я. Никто этого никогда не запишет  до  тех  пор,
пока не намудрят ученые, чтобы это можно  было  фиксировать,  как  течение
химического опыта.  В  такие  секунды  люди  всех  национальностей  думают
одинаково об одинаковом.  Воспоминания  -  последнее  прибежище  человека,
попавшего в беду. Если воспоминания и  ассоциации  сменяются  отчаянием  -
человек погиб. Разведчик, во всяком случае".
 - Пожалуйста, - сказал эсэсовец и протянул ночной пропуск Седому, -  вы
свободны. Можете идти.
 Второй тем временем подошел к Крысе и сказал:
 - Пани, ваш документ.
 - У меня нет с собой документа.
 - Как так? - удивился эсэсовец. - Почему?
 - Эта женщина со мной, - сказал Вихрь. - Еще какие-нибудь вопросы?
 Первый эсэсовец сказал Седому и Богданову:
 - Я же сказал вам, вы свободны, можете идти.
 "Сейчас их надо убирать. Если Седой и Степан пойдут, тогда они пропали.
Патруль заглянет в кабаре. Через мгновение они выскочат оттуда. Даже  если
я приторможу, чтобы в машину влезли мои, все равно они полоснут по  шинам,
и мы остановимся, провихляв еще метров тридцать. От черт, глупость какая".
 Седой сказал:
 - Спасибо. Сейчас мы уходим. Закурю, и пойдем. А то,  если  перепил  да
еще нет во рту соски, тогда никуда не придешь.
 И он стал доставать из кармана резиновый кисет с  сухим,  мелкокрошеным
табаком.
 - Вы пригласили эту женщину в кабаре? - спросил Вихря эсэсовец.
 - Да.
 - Это ваша хорошая знакомая?
 - Конечно.
 - Простите, я не знаю, к сожалению, кому я задаю вопросы.
 - В таком случае, спросите мои документы, - сказал Вихрь жестко.
 - Да, пожалуйста.
 Вихрь достал из  кармана  обложку  удостоверения  офицера  СС,  обложку
партийного билета и две орденские книжки. Обложки он достал через Колю,  а
тот в свою очередь сумел  получить  это  у  своего  интенданта.  Орденские
книжки принес Седой - их взяли у офицеров во время налета на  казармы  под
Жешувом, это было громкое дело краковских партизан, когда  они  разгромили
целый гарнизон, а потом ушли через Татры в Словакию.
 "Сейчас очень  важно  сыграть,  -  думал  Вихрь,  протягивая  эту  липу
эсэсовцу. - Важно так уронить эту мою липу, чтобы он  немедленно  нагнулся
поднять ее. Я обязан быть точен во всем: и в том, как я протяну документы,
и в том, как буду смотреть прямо ему в глаза, и  в  том,  как  сыграю  тот
момент, когда буду разжимать пальцы, чтобы он почувствовал себя виноватым,
чтобы он сразу же понял, что документы офицера СС упали на тротуар по  его
вине. Седой меня понял. Мы с ним уговорились - аврал: это его кисет и  моя
липа. Черт, запомнил ли это Богданов?  Ужасно  будет,  если  Аппель  вдруг
нажмет на акселератор и махнет себе к чертовой  матери.  Вон  как  в  руль
вцепился. Ногти аж голубыми стали. А машину-то он в  наше  отсутствие  всю
протер до блеска. Характер. Другой бы мандражил, или пытался  читать,  или
уговаривал себя написать открытки домой, а  этот  машину  драил.  Мы  сюда
приехали, она же грязная была, до полной невозможности.  А  где  он  успел
помыть руки? У него ногти чистые, как у врача. Ага,  вон  перчатки  лежат.
Лайковые. В перчатках работал парень. Молодец. Только  не  вздумай  сейчас
уехать, Аппель. Сейчас я роняю мою липу, и через несколько секунд мы уедем
отсюда все вместе. И все будет хорошо, Аппель, ты уж поверь мне".
 Эсэсовец словно подкошенный опустился поднимать офицерскую  книжку  СС,
партийный билет и  орденские  книжки.  Уже  опустившись  на  корточки,  он
увидел, что офицерское  удостоверение  -  пусто  только  обложка,  внутри
ничего. Эсэсовец лишь успел поднять голову и  как-то  жалобно,  вопрошающе
поглядеть на этого худого, очкастого человека, так  похожего  по  внешнему
виду на партийного бонзу. Он не успел больше ничего, кроме как  посмотреть
на этого очкастого  снизу  вверх.  Вихрь  прыгнул  на  него,  сидящего  на
корточках, и придавил к земле.
 Второй эсэсовец мычал что-то: Степан зажал ему  рот  руками,  а  Седой,
ухватив его поперек туловища, тащил в открытую дверь машины. А по тротуару
катилась его каска и страшно, пронзительно, как набат,  как  сто  набатов,
как  рев  воздушной  сирены,  громыхала,  громыхала,  громыхала,  пока  не
ударилась о срез мостовой и, дзенькнув несколько раз, замолчала.
 Седой подскочил к тому эсэсовцу,  которого  сломал  Вихрь,  они  вдвоем
подняли его и забросили  в  машину  поверх  того,  что  уже  там  лежал  и
корчился, сучил ногами и вертел белым лицом.
 Вихрь подбежал к каске, схватил ее,  швырнул  в  машину  и  внимательно
огляделся по сторонам.
 "Сейчас нельзя переторопиться, - сказал  он  себе.  -  Нельзя.  Как  же
сейчас можно  торопиться,  если  на  тротуаре  валяются  эти  мои  липовые
документы с отпечатками пальцев? Пальцы у меня были в тот миг  липкими  от
волнения и от страха, так что следы пропечатались, как в  тюрьме.  Хорошо.
Их мы быстренько соберем. С этим порядок. Что еще? Смотри,  Вихрь,  смотри
внимательно. Вроде бы все в порядке, а? Кровь. Это  он  выхаркнул  кровью,
когда я прыгнул на него сверху. Плохо. И табак. Ч^рт. Плохо. Смешно,  если
б я сейчас взял у Аппеля перчатки и стал протирать мостовую. Где это  было
- человек руками без перчаток протирал мостовую, а  вокруг  него  гоготали
жирные фашистские рожи? Где ж это было? Ах, да.  Кино.  Хорошее  кино  про
доктора Мам-лока. Так. Надо удирать. Тут уж ничем не поможешь.  Интересно,
сколько мы времени провозились? Верно: я так и думал -  секунд  пятьдесят.
Ошибка на восемь. Сорок две секунды".
 Вихрь прыгнул на сиденье рядом с Аппелем и сказал:
 - Едем.
 Аппель рванул машину с места, мотор взревел, но Аппель не  успел  снять
машину с ручного тормоза, и, чихнув и дрогнув, мотор заглох.
 Аппель медленным движением вытянул левую ногу, долго  нащупывал  педаль
стартера, уперся в нее мыском,  нажал,  мотор  надрывно  завыл,  но  искры
зажигания не было. Было слышно, как  провертывался  вентиляторный  ремень,
как поскрипывал подсос, но мотор не заводился.
 - Убери подсос, - сказал Вихрь тонким, не своим голосом.
 - Я убрал.
 - Ты забыл убрать.
 Вихрь толкнул белую кнопку на щитке.
 - Вот так убирают, чудак, - сказал он. - Секунду погоди. Еще. Рано.  Не
торопись. Погоди. Пусть стечет бензин.
 Вихрь обернулся и поглядел на своих людей: Крыся лежала, откинувшись на
сиденье. Богданов, выпятив нижнюю челюсть, сгорбился, держа за шею второго
эсэсовца, а Седой деловито сворачивал закрутку.
 - Свой? - спросил Вихрь.
 - Что? - не понял тот.
 - Свой, говорю, табак?
 - Свой.
 - Свежий?
 - Прошлогодний.
 - Дашь затянуться?
 - Дам.
 - А ну, - сказал Вихрь Аппелю, - пробуй, дружище.
 Осторожным, каким-то балетным движением Апп