ель вытянул мысок, уперся  в
педаль стартера, но нажать не смог.
 - Боюсь, - сказал он шепотом.
 - Э, ерунда, - сказал Вихрь, - валяй.
 Аппель нажал на стартер мотор, чихнув несколько раз, взревел, и  Вихрь
даже представил себе - с кинематографической четкостью, - как из выхлопной
трубы сейчас вырвался густо-синий дым, а вот сейчас он же не  густо-синий,
а  фиолетовый,  а  сейчас,  когда  машина  тронулась,  он  и  вовсе   стал
бесцветным.
 - Все-таки Бог есть, -  сказал  Вихрь  Седому  и  засмеялся  деревянным
смехом, почувствовав, как тонко и пронзительно захолодела вся левая рука.
 - Что? - удивился Седой.
 - Ничего, - ответил Вихрь. - Это я так, с Колей говорю.
 Когда они выехали на Планты, Вихрь закрыл  окно  -  поднялся  ветер.  В
маленьком переулке, следующем за тем, где была та парикмахерская, куда  он
заскочил после побега с рынка, метрах в девяноста от вокзала мелькнули две
мужские фигуры. Мужчины стояли друг против друга  очень  близко,  чуть  не
упираясь лоб в лоб, как  дерущиеся  мальчишки  или  пьяные  друзья.  Вихрю
показалось, что мужчина, стоявший спиной к нему, - Коля.



КРОВЬ

 Штирлиц уже  два  дня  приходил  на  встречу  в  костел  и  в  ресторан
"Французского" отеля, но связи так и не получил. Он, конечно, не знал и не
мог знать, что его контактуют не с разведчиками подобного ему класса, а  с
сотрудниками фронтовой разведки. Но знать и допускать - две эти  категории
необходимы разведчику, без них он обречен  на  неминуемый  провал.  Как  и
любой человек, разведчик не может знать всего, но в отличие от  других  он
обязан  делать  допуск  в  своих  размышлениях  -  допуск,  граничащий   с
жюльверновской фантазией.
 Поэтому, увидав за собой хвост позапрошлой ночью  -  хвост  странный  -
всего один  человек,  Штирлиц  остановился  на  двух  допустимых  версиях.
Первая: дурак Шверер из гестапо решил проявить усердие и прикрепил к нему,
как к одному из крупных работников центра, входящему в орбиту Шелленберга,
некое подобие  телохранителя.  От  такого  контрразведчика,  каким  считал
Шверера Штирлиц, этого хода вполне  можно  было  ожидать.  Вторая  версия:
связь дали свои, но через человека еще малоопытного (в  конце  концов,  не
боги горшки обжигают, а опыт работы во Львове с молодым парнем из киевской
чека убедил Исаева, что в дни войны опыт  нарабатывается  быстрее,  чем  в
мирную пору). Но, честно говоря, в такой ситуации и в такой  ответственный
момент стоило бы подстраховаться опытным человеком хотя, опровергал  себя
Штирлиц, вполне вероятно, что в Центре решили пойти на  этот  шаг,  считая
Краков  городом  "циркулирующим"  -   беженцы,   армейские   передвижения,
трудности, связанные с местными  условиями,  -  а  где  "циркуляция",  там
больше беспорядка, а где больше беспорядка, там хотя  и  шансы  на  провал
велики, но столь же  реальны  шансы  на  удачу,  если  только  кандидатура
выбрана  правильно  нужен   этакий   Олеко   Дундич.   Штирлиц   допускал
возможность, что на связь к нему придет  человек  из  фронтовой  разведки,
потому что задание, связанное как со спасением Кракова, так  и  с  опытами
фон Брауна, который  забрасывал  Лондон  своими  "фаустами",  нельзя  было
осуществить без контакта с фронтовой разведкой, без  местного  подполья  и
русских десантников.
 Первый  день  Штирлиц  никого  не  заметил.  Человека,   которого,   по
условленному описанию, он ждал в костеле, не было. Хвост,  который  он  за
собой протащил через весь Краков, обнаружил, когда выходил из костела.
 Ночью, а  вернее,  даже  ранним  утром,  вернувшись  в  отель,  Штирлиц
забрался под перину и с любопытством - пожалуй  что  внезапным  -  впервые
задумался не над своими поступками, а над своим анализом  поступков.  И  с
явной очевидностью он понял, что и поступки его, и  особенно  анализ  этих
поступков претерпели развитие. Когда он еще  только  внедрился  в  аппарат
гиммлеровской службы безопасности, ему стоило громадного труда быть внешне
рассеянно-спокойным. Он был как натянутый  канат  -  тронь  только  острым
ножом, сам разлетится,  никаких  усилий  прилагать  не  надо.  Теперь,  по
прошествии четырнадцати лет,  Штирлиц,  как  он  сам  определил,  покрылся
"актерскими мозолями удач". Порой ему было страшно: по прошествии получаса
знакомства он все знал о том человеке, которого только что увидел. Однажды
он зашел к предсказателю будущего, знаменитому своими гаданиями. Это  было
в Берлине,  прекрасным  осенним  вечером,  когда  солнце  залило  зловещим
красным  светом  Бранденбургские  ворота,  а  липы   на   Унтер-ден-Линден
сделались сине-золотыми, и кругом было тихо и красиво, и над Шпрее  летали
утки, а возле остановки у Фридрихштрассе  тихие  старухи  кормили  красных
лебедей черными хлебными корками.
 Штирлиц перед этим был в маленьком кабачке "Цум летцен инстанц", что за
судом,  неподалеку  от  "еврейского  двора",   где   некогда   жил   автор
гитлеровского гимна Хорст Вессель. Там Штирлиц пил много пива, а до этого,
на приеме в польском посольстве, он пил водку и поэтому вышел  из  кабачка
румяным и размякшим.
 "Цум летцен инстанц" по-русски значит "К последней инстанции", -  думал
он, - это занятно. Напротив имперского суда - "последняя инстанция".  Пить
здесь можно или с тоски, или с радости - оправдали  или  посадят.  Дальше,
чем в "последнюю  инстанцию",  идти  некуда.  Я  сейчас  пил  от  радости.
Интересно, мог бы я сейчас свободно говорить по-русски? Или как эмигрант -
с эканьем и меканьем? Бедные эмигранты - несчастные люди, которые считают,
что только они-то и любят родину по-настоящему. Их даже ненавидеть  толком
нельзя. Бессильные люди, которым ничего не  дано,  кроме  как  ругать  нас
днем, бояться и плакать ночью".
 Предсказатель   спросил,   какое    гадание    предпочитает    господин
оберштурмбанфюрер СС: вкупе с небом, карточные  лабиринты  или  одна  лишь
рука?
 - Начнем с руки, - сказал Штирлиц, - вам нужна левая?
 - Конечно, - ответил тот, - непременно левая.
 Он долго гладил руку Штирлица, прикасаясь к бугоркам и  линиям  ладони,
близко рассматривал  ее,  замирал,  потом  закрывал  глаза,  снова  гладил
холодными, выпуклыми кончиками пальцев ладонь, а потом начал говорить:
 - Вы прошли сложную, исполненную благородства и  борьбы  жизнь  солдата
идеи. У вас было трудное детство - оно  прошло  в  горе,  скрытые  пружины
которого вам еще не понятны и сейчас. Вы видели много несчастий,  вы  сами
прошли через несчастья. Вас спасала ваша воля. Вы очень  волевой  человек,
но ваша волевая устремленность  базируется  на  мягком  сердце.  Вы  очень
добры. Это - ваша затаенная  боль,  это  -  вопрос,  на  который  вам  еще
надлежит ответить. Линии разума, которые у большинства людей сопутствуют -
совершенно автономно - линии жизни, у вас слились воедино после  какого-то
шока, который вы пережили. Скорее всего, это был шок, связанный с борьбой,
с вашей внутренней борьбой против общего зла.
 "Боже ты мой, как ловко  и  общезначимо  он  врет  и  'как  это  должно
нравиться нашим деятелям! Он скользит  по  срезу  общепартийных  биографий
людей в черных формах.  Бедняга,  что  бы  он  говорил,  приди  я  сюда  в
штатском, - думал Штирлиц, неторопливо оглядывая комнату, где они  сидели.
- Надо попугать этого провидца, это будет смешно".
 - Спасибо, - сказал Штирлиц. - Про будущее не надо.  Теперь  хотите,  я
погадаю вам?
 - О, это занятно.
 - Дайте мне вашу левую руку.
 Штирлиц  бегло  оглядел   ладонь,   потом   долго   смотрел   в   глаза
предсказателю, а потом начал медленно говорить:
 - В детстве вы много болели. Один раз вы  были  при  смерти.  Вас  спас
отец. Он вынянчил вас. По-моему, это был дифтерит.
 Предсказатель чуть откинулся назад. Штирлиц, словно не  заметив  этого,
продолжал:
 - В школе вы очень плохо учились,  вы  даже  не  кончили  ее,  и  много
работали на физической работе. Женщина, которую вы любили, недавно ушла от
вас, и вы всю свою нерастраченную любовь перенесли на животных. Около года
вы учились в университете. В это время вы голодали, а  потом,  разбогатев,
серьезно заболели. Больше всего бойтесь  вашей  щитовидной  железы.  Я  не
советую делать ту операцию, которую вам уже предложили или же предложат. И
не обольщайтесь по поводу формальной логики и  математической  психологии.
Вы не во всем чисты - внутренне, перед идеями нашего государства. То ли  в
концлагере отбывает превентивное заключение один из  ваших  родственников,
то ли вы жили с еврейкой.
 Предсказатель  осторожно  убрал  ладонь  со  стола  и   сказал,   жалко
улыбнувшись:
 - Это не  гадание.  Просто  вам  известна  моя  анкета,  заполненная  в
полицайпрезидиуме.
 Тогда впервые Штирлицу стало по-настоящему страшно, потому что, конечно
же, никакой анкеты этого человека он не читал  -  он  попросту  _читал_  в
глазах, лице, руке, залысине, в блеске  чуть  выпуклых  глаз,  в  пыли  на
буфете и книжных полках, в фотографии женщины на стене, в реакции  на  его
самые первые слова - словом, в том громадном количестве окружающих каждого
человека вещей и наличествующих в нем черт, следов, ссадин, манер, во всем
том, что позволяет, при необходимом допуске смелости, сделаться пророком.
 Поэтому  однажды,  желая  спасти  юного  нелегала-чекиста   в   Париже,
работавшего против кутеповцев, Штирлиц, выслушав пылкого графа Граевского,
когда  тот  прибежал  к   нему   с   сообщением,   что   красный   обложен
компрометирующими материалами и что перевербовать его - дело дня, пустяк и
тьфу, усмешливо сказал:
 - Лапочка моя, это не  вы  его  перевербуете,  а  он  вас  заагентурит.
Компрометирующими материалами, так же как и деньгами, не вербуют, а если и
вербуют - то кретинов,  абсолютно  ненужных  мало-мальски  уважающей  себя
разведке.
 - А как же, по-вашему, следует вербовать? Как и чем? - удивился граф.
 - Умом, - ответил Штирлиц. - Умом, идеей и волей. Человек - это великое
явление, и рассматривать его должно  в  целом:  стар  -  молод,  красив  -
уродлив,  талантлив  -  усидчив,  блестящ  -  скромен...   Деньги,   бабы,
компрометирующие материалы - сие чепуха и  суета,  всяческая  суета.  Иной
бабник -  кремень,  и  ключ  к  нему  подобрать  невозможно,  а  другой  -
правоверный сухарь - страдает постыдным пороком, - так он, считайте,  ваш.
Идти  надо  от  добра  и  зла,  от   категорий   глобальных,   а   не   от
привычно-хрестоматийных  исследований.  Причем  идею,  добро,  зло  каждый
возраст принимает по-своему, с оттенками, - вот где собака зарыта. Так что
плюньте вы на этого красного павиана. Если он так открыто вам подставился,
отойдите в сторону. Тут вашего труда нет, здесь  видна  его  преажурнейшая
работа, поверьте. Зрите в корень, граф, только в корень...
 "Завтра мне надо будет приглядеться к хвосту внимательно, - сказал себе
Штирлиц, - надо мне посмотреть ему в лицо - там решим. Не нравится мне все
это. Как в плохом детективе. Ах, Господи, Господи, писатели вы мои  милые,
какую муру вы все несете - хреновина с морковиной, как говаривал  Спиридон
Дионисьевич Меркулов, последний премьер белой России".
 Коля шел по другой стороне, стараясь не попадаться на  глаза  эсэсовцу,
что вышагивал впереди. Тот уходил все дальше и дальше от центра, петлял по
маленьким улочкам, и тревога Коли росла с каждым часом.
 "Где ж его стрелять-то? - думал он. - Сволочь, ходит там, где гарнизоны
или проходных дворов нет.  Неужели  почуял?  Не  должен.  Он  ни  разу  не
оборачивался, а в ресторане я сидел в другом зале".
 Часа в два ночи, когда луна стала  яркой,  зыбкой  и  очень  близкой  к
притихшей, настороженной земле, Штирлиц свернул за угол и вжался  в  стену
дома. Он слышал, как  его  преследователь,  стараясь  ступать  на  мысках,
торопился за ним и перебегал улицу, чтобы сократить расстояние.
 "Точно. Он водит меня, -  понял  Штирлиц.  -  Тут  надо  все  выяснить:
по-моему, этот тип не от Шверера. Поглядим  в  лицо.  Всегда  надо  успеть
посмотреть в лицо тому, кто идет следом за тобой ночью по городу".
 Коля на бегу переложил  "Вальтер"  из  внутреннего  кармана  пиджака  в
боковой. Он старался не дышать и ступал на самые мысочки: "Не услышал  бы,
гад".  Коля  свернул  за  угол   и   -   лицом   к   лицу   столкнулся   с
оберштурмбанфюрером СС. Свет луны делал лицо фашиста непроницаемо  черным,
а его, Колино,  наоборот,  осветил  холодным,  отчетливым  светом.  Он  от
неожиданности замер - даже в  карман  за  пистолетом  не  полез.  Какое-то
мгновение они стояли недвижно: один запыхавшийся, а  второй  спокойный,  с
черным лицом, руки за спиной. И вдруг Коля  оглох,  а  потом  снова  обрел
слух, потому что вокруг него - по улицам, в небо, к луне покатилось слово,
которое сказал эсэсовец. Он сказал  только  одно  тихое,  отчаянно  нежное
русское слово:
 - Санечка...



ГДЕ АНЯ?

 Берг последние дни не выходил из  кабинета.  Он  поставил  себе  мягкий
диван, привез  перину  и  две  большие  подушки,  попросил  нового  шофера
забросить ему макарон, геркулеса и сгущенного молока,  сложил  все  это  в
шкаф и жил здесь, в зарешеченном тихом кабинете, безвылазно.
 Он понимал, что все его поступки, все его телефонные разговоры, связи и
прогулки (если бы таковые он совершал) находятся под  неусыпным  контролем
гестапо. Только один раз Берг позвонил  к  приехавшему  в  город  генералу
Нойбуту и попросил его о приеме.
 - Приезжайте сейчас, - предложил генерал, - я собираюсь поехать  верхом
- ужасно устал, надо отдохнуть. У меня есть прекрасная лошадь для вас.
 Берг сразу же понял, какую опасность таит в себе  предложение  генерала
покататься на лошадях, несмотря на то что Нойбут был через жену в каком-то
дальнем родстве с семьей Кальтенбруннера, начальника имперского управления
безопасности. Гестапо -  такая  организация,  которая  стоит  над  личными
связями.  И  если  Ной-бут  мог  апеллировать  к  своему   могущественному
родственнику, то Бергу апеллировать не к кому: он говорил один на  один  с
генералом, гестапо не может прослушать их разговор, следовательно, гестапо
вправе допустить все, что угодно, как по отношению к  Нойбуту,  так  и,  в
первую очередь, по отношению к Бергу.
 - Благодарю вас, мой генерал, - ответил Берг и кашлянул, - мне было  бы
очень радостно отдохнуть вместе с вами, я представляю себе,  какие  у  вас
прелестные лошади, но, увы, я простужен. Может быть, вы назначите мне иной
час, когда мы сможем встретиться по очень важному вопросу?
 - Хорошо. Завтра в три часа. Не обедайте дома, я угощу  вас  украинским
борщом.
 Берг удовлетворенно положил трубку: значит, завтра в три  часа  гестапо
установит аппараты прослушивания в кабинете генерала, и эта  беседа  будет
приобщена к  его  делу.  Следовательно,  надо  постараться  таким  образом
провести беседу, чтобы она пошла ему, Бергу, на пользу, а не  во  вред,  с
одной стороны, и сломала настороженное молчание  шефа  гестапо  по  поводу
работы с русской разведчицей, которая может вывести Берга к красным,  -  с
другой.
 Он думал абсолютно правильно: гестапо не имеет  о  нем  сейчас  никаких
данных - ни от наружного  наблюдения,  ни  от  тех,  кто  прослушивал  его
телефонные разговоры, ни от тех,  кто  копался  в  его  личном  деле.  Что
касается его личного дела, то здесь Берг был спокоен: он никогда не влезал
в интриги разве что только его компрометируют  связи  с  женщинами  после
того, как он развелся. Но все женщины, с которыми он был связан,  являлись
чистокровными арийками, с безукоризненным прошлым, из хороших семей. После
того как фельдмаршал Бломберг был отстранен от должности только за то, что
женился на бывшей проститутке, Берг стал крайне аккуратен. Более того,  он
понял, что наиболее верными подругами  могут  быть  женщины,  состоящие  в
партии: им нельзя болтать про то, с кем  они  спали,  потому  что  в  силу
вступали пуританские законы нацистов.  Первым  бабником  из  гитлеровского
партруководства  после  Геббельса  был  Кальтенбруннер.  Он  не  мог  себе
позволить такой смелости, какую поначалу позволял  Геббельс,  переспав  со
всеми актрисами на киностудии, ибо Кальтенбруннер "ходил" не под Гитлером,
который либо слепо верил, либо так же слепо не  верил,  а  под  Гиммлером,
который  самое  понятие  веры  отвергал  напрочь  -  он  следил.   Поэтому
Кальтенбруннер  подбирал  себе  в  агентуру  женщин  -  членов  партии   и
развлекался с ними как хотел. В разведке  трудно  хранить  тайны  друг  от
друга: про баб Кальтенбруннера знали все. Каким-то  чудом  он  вылезал  из
неприятностей, и все начиналось сызнова. Берг скопировал опыт шефа гестапо
- его партийные подруги не предали его, это полковник знал, и не предадут,
потому что на карту теперь, после  покушения,  поставлена  не  столько  их
честь, сколько физическое существование. Хотя чем черт не  шутит  -  очень
может быть, что сейчас начнется такой нажим и такое  разбирательство  всех
сотрудников  Канариса,  что  женщины  могут  сплоховать  и   все   вывалят
следователям: если человеком занимается гестапо - ручаться  нельзя  ни  за
кого.
 И тем не менее Берг не очень боялся своих связей с женщинами: это  были
люди, фанатично преданные  режиму  но  ведь  и  фанатики  сделаны  не  из
минералов, им тоже хочется всего того, чем живут  обыкновенные  женщины  и
мужчины.
 Главное  -  успокоить  гестапо  по  поводу  своей  благонадежности  как
разведчика.  Этого  можно  добиться  -  хотя  бы  в  некоторой  степени  -
разговором с Нойбутом. Тем разговором, который он заранее  отрепетирует  и
постарается провести так, чтобы Нойбут невольно подыгрывал ему.
 Он прибыл к генералу без трех минут три: как требует  этикет.  Адъютант
провел его в маленькую  гостиную.  Стол  уже  был  накрыт.  По  тому,  как
адъютант суетился, и по его ослепительным улыбкам Берг понял, что  мальчик
сотрудничает с гестапо. Берг спросил - доверительно и мягко:
 - Мы будем с генералом одни?
 - О да, - ответил адъютант, - вы будете вдвоем с генералом, полковник.
 Потом он ушел. Берг прошелся по комнате. На  маленькой  тумбочке  стоял
телефонный аппарат. Берг улыбнулся: "Нельзя  же  быть  столь  наивными.  Я
десятки раз ставил аппаратуру именно в  такие  телефоны,  постыдились  бы,
право, считать только себя  умными,  а  возможных  противников  -  слепыми
котятами".
 Нойбут вошел с некоторым опозданием.
 - Простите, я был на прямом проводе со ставкой. Мы прекрасно пообедаем.
У нас есть час, целый час. Садитесь  сюда,  здесь  не  так  бьет  в  глаза
солнце. Какая жара, как вам это нравится, а? Такая странная осень...  Борщ
великолепен, не правда ли? Немного водки?
 - Нет. Благодарю вас.
 - Сделались трезвенником?
 - Вообще-то я никогда не был пьяницей.
 - А я выпью. У русских где-то отбили  большой  склад,  мне  привезли  в
подарок ящик водки. Что вы так дурно выглядите? ПрОзит!
 - Благодарю.
 - Обязательно ешьте борщ с чесноком.
 - Спасибо. Но мне теперь как-то неприятно есть чеснок.
 - Что так?
 -  Эта  свинья  Канарис  любил  чеснок.  И  мне  теперь   чеснок   стал
отвратителен - из чувства моральной брезгливости.
 - Да, это чудовищно. Кто бы мог подумать...
 - Я до сих пор не могу прийти в себя.
 - Все обошлось, преступники схвачены, они не уйдут от возмездия.
 - Это понятно. Мне другое непонятно: как они посмели?
 - Расследование ведет лично Кальтенбруннер.
 - Тогда я спокоен.
 - Ну, что вас привело в мои пенаты?  Выкладывайте.  Вы  же  хитрец.  Вы
всегда держитесь в стороне от начальства. Уж если пришли ко мне -  значит,
случилось что-то интересное. Что замыслили, что хотите предложить?
 - Генерал, я пришел не  с  этим,  хотя  кое-что  перспективное  у  меня
имелось.
 - Ну, ну, пожалуйста, я весь внимание.
 - Генерал, я прошу вас ходатайствовать перед командованием  о  переводе
меня в передовые части.
 - Что?!
 - Позвольте курить?
 - Да, пожалуйста...
 - После всего случившегося в ставке фюрера, после коварства Канариса  я
чувствую себя морально ответственным за то, что работал в военной разведке
и не разглядел врага.