- Вы с ума сошли! Я три года работал с Вицлебеном и год с Паулюсом. Так
неужели мне винить себя в этом!
 Берг похолодел от радости: он точно сыграл, он рассчитывал  на  реакцию
Нойбута, но не на такую прекрасную, лучше не придумаешь.
 А генерал продолжал:
 - Нельзя быть бабой. Меня так же, как и вас, гневит предательство  этих
людей! Но неужели из-за изменников перечеркивать  самого  себя?  Я  только
сейчас понял причину наших неудач на фронте: это следствие измены! Теперь,
когда мы очистились  от  внутренней  хвори,  все  переменится  к  лучшему!
Смотрите - всколыхнулся тыл, идут народные демонстрации, громадный  приток
средств в фонд победы, а сколько мальчуганов, истинных солдат,  прямо-таки
рвутся в армию! Берг, вы - баба! Я не знал этого за  вами.  Талантливейший
военный разведчик - и вдруг этакое интеллигентское слабоволие!
 - Генерал, это кризис наступил у меня сравнительно недавно.
 - Почему?
 - Потому, что мне дали почувствовать недоверие.
 - Не порите ерунды! Кто это мог сделать?! Мне прекрасно  известно,  как
относится к вам командование группы армий!
 - Мне выразили недоверие в той организации, которая мне  представляется
совестью нашего государства. Ч имею в виду гестапо.
 - Скажите, пожалуйста, - после некоторой паузы спросил  Нойбут,  -  кто
именно из работников гестапо выразил вам недоверие?
 - Шеф восточного управления бригадефюрер Крюгер.
 - Это же не центральный аппарат.
 - Для меня нет разницы - периферия или центр.
 - Как на духу: вы не чувствуете своей вины? Какой-нибудь, самой мелкой?
Невольной?
 - Я готов завтра же предстать перед судом -  я  чист  перед  родиной  и
фюрером. Поэтому я и прошу отправить меня  на  передовую.  Я  готов  своей
кровью искупить главную мою вину - я столько  лет  работал  в  аппарате  у
этого негодяя и не смог его понять.
 - Вот что... Я переговорю в двух аспектах: с командованием группы армий
- по официальной линии, а неофициально я  свяжусь  с  Кальтенбруннером.  Я
высоко ценю вас,  Берг.  Я  готов  сражаться  за  вас.  В  такой  же  мере
решительно, как и прикажу вас расстрелять, если мне сообщат  любые,  самые
незначительные данные, хоть в какой-то мере обличающие вас в  контактах  с
заговорщиками.
 -  Генерал,  вы  не  можете   себе   представить   всю   степень   моей
благодарности. И тем не менее позвольте мне оставить  вам  мой  письменный
рапорт. Он мотивирован. Это  -  документ.  И  поверьте,  если  он  записан
химическими чернилами, то продиктован кровью.
 - Хорошо, хорошо. Важные дела надо утрамбовывать пищей. Вы  не  оценили
искусства моего повара.
 - Борщ изумителен.
 - Немного водки?
 - Теперь да. Я сейчас словно в детстве после исповеди.
 - Прозит!
 - Прозит!
 - И сегодня же, не медля, приступайте к работе. Это не пожелание, это -
приказ.
 - Слушаюсь, генерал.  Хотя  это  сопряжено  с  некоторыми  трудностями:
операция,  поверьте  слову,  необыкновенно  перспективна.  Речь   идет   о
перевербовке русской разведчицы и  о  моем  дезинформационном  контакте  с
представителями Генштаба Красной Армии, Эта операция не может  развиваться
успешно до тех пор, пока гестапо Кракова  -  к  слову  сказать,  это  наша
совместная операция, и я не могу присваивать все лавры армейской разведке,
- пока гестапо Кракова не выделит своих людей, необходимых в этой решающей
фазе.
 - Приступайте к работе незамедлительно! Встряхнитесь! Ну, ну! Вот так!
 - Генерал, я очень, очень признателен вам.
 -  Э,  перестаньте,  -  поморщился  Нойбут.  -  Я  ненавижу   оказывать
благодеяния, но считаю для себя  непреложным  законом  выполнять  воинский
долг. Я его выполнил. И по-моему, вы запомнили: я буду сражаться за вас до
той поры, пока убежден в вашей преданности родине. Если я буду  поколеблен
в моей вере - я с такой же убежденностью отдам вас в руки правосудия.


 Назавтра вечером в кабинет к Бергу пришел Гуго Швальб - из  краковского
гестапо. Примерно через полчаса после его прихода зазвонил  телефон.  Берг
снял трубку.
 - Хайль Гитлер! - услышал он раскатистый, полный дружелюбия голос  шефа
гестапо Крюгера.
 - Хайль Гитлер! - ответил Берг.
 - Мой парень уже у вас? - спросил шеф.
 - Да.
 - Ну и хорошо. Как настроение? Возьмем в оборот русскую?
 - Теперь наши усилия удвоились.
 - Не осторожничайте, полковник! До  чего  же  вы  хитрый  и  осторожный
человечина, Берг! Желаю вам успеха.
 - Спасибо.
 - Держите меня в курсе.
 - Обязательно.
 - Швальб - толковый парень.
 - Да, мне кажется.
 - Если он станет зарываться, напомните ему, что он под вами,  а  не  вы
под ним.
 - Благодарю за доверие.
 - Перестаньте вы чинопочитательствовать! С каких пор мы стали чинушами,
Берг? Крепко жму руку!
 - Жму руку. Большое спасибо.
 - За что?
 - Просто так. Спасибо - и все тут.
 - Ну, пока. Звоните из радиоцентра. Если меня не застанете, ищите ночью
в отеле. Хайль Гитлер!
 - Хайль Гитлер!


 В тот же день Аня в сопровождении Берга и  Швальба  была  перевезена  в
Шкотув - маленький городок, расположенный в предгорьях Карпат.



ГРОМАДНОЕ НЕЗРИМОЕ

 Как  и  всякая  тирания,  ослепленная  жаждой   мирового   владычества,
основанного   на    пресловутых    принципах    расового    превосходства,
подтверждаемого цветом кожи, формой черепа, особым разрезом глаз либо  еще
каким бредом - частности в данном случае не  суть  важны,  -  гитлеровский
рейх ежедневно, ежечасно и ежеминутно рождал поначалу стихийное,  а  потом
организованное и осознанное сопротивление как идеям, так и практике  этого
громадного аппарата подавления народов.
 Гитлеровская военная, партийная и государственная  машина  своим  тупым
злодейством и наивной хитростью рождала героев Сопротивления,  которые  не
хотели,  а  вернее  сказать,  не  могли   жить   в   условиях   произвола,
государственного  кретинизма  и  полного  пренебрежения  к   человеческому
достоинству.
 В  гитлеровских  концлагерях  вместе  с  русскими  коммунистами  сидели
французские  священники  социал-демократы  томились  в  одних  бараках  с
монархистами  лауреаты  Нобелевских  премий  спали  на  одних   нарах   с
неграмотными крестьянами пятилетних еврейских детей сжигали в одних печах
вместе с русскими профессорами бельгийских  министров  истязали  в  одних
камерах с норвежскими рыбаками.
 Гитлеровцы считали, что своей практикой уничтожения всех, даже в  малой
степени, инакомыслящих они укрепляют стержень веры арийцев.  Эта  практика
массового подавления распространялась в такой же мере  и  на  тех  немцев,
которые молились иным богам. Чем дальше, тем сильней оформлялось  массовое
сопротивление гитлеризму как в самой Германии, так и во всех странах мира,
оккупированных фашистами. Гитлеровцы  игнорировали  законы  развития,  они
считали, что если фюрер сказал так - _так_ и будет.  Но  они  забыли,  что
всякое действие рождает и не может не рождать противодействия.
 Командир партизанского отряда "Соколы" Януш Пшиманский был член  ППС  -
польской партии социалистов. До войны он часто схватывался с коммунистами.
После побега из концлагеря в сорок первом году, в августе, он  по-прежнему
считал себя не во всем согласным  с  коммунистами.  В  осенние  дни  сорок
первого года Пшиманский ушел с тремя своими товарищами в лес. Зимой  сорок
второго года  его  отряд  состоял  из  ста  человек.  Из  них  сорок  были
коммунисты. В сорок четвертом году в его отряде было уже  семьсот  бойцов.
Начальником штаба стал коммунист.
 "Сначала  надо  разбить  нацистов,  -  говорил  Пшиманский,   -   потом
разберемся с делами в нашем доме. Ребята из компартии отменно  дерутся  за
Польшу - этого у них не отнимешь".
 Когда в отряд  пришел  крестьянин  из  Яблунивец,  он  встретил  первым
начальника штаба и рассказал ему, что неподалеку от  его  дома  грохнулась
какая-то странная штука, похожая на самолет,  но  с  маленькими  крыльями,
длинным острым носом и без пилота.
 Начальник штаба отвел крестьянина к Пшиманскому и сказал:
 - У деда интересная новость. Послушай - дашь команду, что делать.
 И ушел.
 Через час группа разведчиков ринулась  на  лошадях  с  тремя  повозками
вместе с дедом к тому месту,  где  грохнулся  этот  диковинный  самолет  с
короткими крыльями. Пшиманский слушал Лондон, он знал о ракетных  снарядах
фау.
 Ночью  эту  рыбообразную  махину  привезли   в   партизанский   лагерь.
Пшиманский вызвал начальника штаба и сказал:
 - Слушай, Янек, поступим так: мы свяжемся и с Лондоном  и  с  красными.
Если мы начнем темнить с одними  во  имя  других,  тогда  выиграют  только
коричневые. Кто первый придет за этой штукой - тому ее и передадим. Ты  не
станешь меня обвинять в национализме? - улыбнулся Пшиманский. -  По-моему,
я поступаю верно.
 - По-моему, тоже, - ответил начальник штаба.
 Пшиманский связался с Лондоном и со штабом фронта  Красной  Армии,  дал
свои координаты и назначил  следующий  сеанс  для  связи,  чтобы  получить
согласованный ответ от союзников.
 Но, когда эти шифровки  передавались  Пшиманским,  эсэсовцы  из  охраны
заводов Вернера фон Брауна уже оцепили район, где  предположительно  могла
оказаться ракета, и начали скрупулезные поиски. А когда они  обнаружили  в
песке следы от ракеты и увидели отпечатки конских подков и людских  сапог,
войска СС были подняты по боевой тревоге.
 Сторожевое   охранение   Пшиманского   обнаружило   колонны   фашистов.
Пшиманский поднял свой лагерь - он понял, что здесь его захлопнут,  как  в
мышеловке, и дал приказ уходить в горы: там есть где отсидеться.
 Штирлиц получил из Москвы задание - узнать в Кракове все, относящееся к
похищенному фау,  -  снаряд  имел  стратегическое  значение.  Командование
Красной Армии рассчитывало подключить к дальнейшим практическим  действиям
группу польских подпольщиков, связанных с Вихрем, в случае  если  Штирлицу
удастся обнаружить предположительную передислокацию отряда Пшиманского  по
данным гестапо. Это был риск, но это был необходимый риск.  А  обдуманный,
необходимый риск, как правило, рождает удачу. Только  на  этот  раз  удача
пришла не от Штирлица, - гестапо потеряло отряд  Пшиманского,  -  "Соколы"
оставили больше половины бойцов, сдерживая  и  прикрывая  отступление,  но
основное ядро отряда от преследования оторвалось, и партизаны затаились  в
Карпатах.
 Посланный Пшиманским в Краков на связь с подпольем, его начальник штаба
пришел к Седому наутро после экспроприации. Они вместе сидели в  тюрьме  в
тридцать третьем и с тех пор крепко дружили.  От  Седого  новость  ушла  к
Вихрю. Тот подключил к этому делу  Колю.  Коля  сказал  отцу.  Отец  начал
работу незамедлительно.



ДЕЗИНФОРМАЦИЯ

 Аню поселили в маленькой комнате без окон, в полуподвальном  помещении.
Когда ее везли в машине по залитому солнцем городу, а после  по  шоссе,  а
потом через  бурый,  синий,  коричневый,  белый  осенний  лес,  она  жадно
смотрела в окна машины и думала, что сейчас, нет, не сейчас, а вон за  тем
поворотом, нет, не за тем, а за следующим, нет, вон в той низине на  шоссе
выскочат Вихрь, Седой и Коля с автоматами  и  гранатами,  а  у  Берга  нет
автомата, и у этого второго тоже  ничего  нет  наши  полоснут  по  шинам,
машина ткнется носом в асфальт, и она бросится к Вихрю, сначала к Вихрю, а
потом к Седому и Коле, но сначала она будет долго стоять  возле  Вихря,  а
он, наверное, поцелует ее, и она  тогда  тоже  сможет  поцеловать  его,  и
ничего в этом такого не будет, и тогда она сможет  обнять  его  за  шею  и
потереться лбом о его колючую щеку.
 Но так никто и не вышел из леса  с  автоматами  наперевес  и  никто  не
освободил ее. Машина въехала в открытые зеленые  ворота.  Аню  высадили  и
через тихий, усаженный  цветами  двор  прореди  в  аккуратный  коттедж,  в
полуподвал, и там заперли.
 Аня сняла курточку, положила  на  столик,  прошлась  несколько  раз  по
маленькой аккуратной комнатке взад и вперед, измеряя ее, - это она сделала
помимо  разума,  просто  по  какой-то  изнутри  ей  подсказанной  тюремной
привычке, легла  на  кровать,  ожидая,  что  сейчас  кто-нибудь  невидимый
крикнет из коридора: "Встать!"
 Но никто не крикнул. Она лежала спокойно и думала:
 "Ну-ка, давай еще раз все взвесим. Скажи сейчас честно самой себе: хоть
на тысячную долю процента ты веришь этому  немцу?  Нет  ли  в  этом  твоем
молчаливом  согласии  сначала  поработать  на  них,   а   потом   сбежать,
подспудного желания спасти свою жизнь, уцепившись за ту соломинку, которую
он протянул  своим  согласием  работать  на  нас?  Что,  не  можешь  сразу
ответить? Ладно, я подожду. Я могу погодить. Только честно  ответь,  чтобы
там, в самой глубине, не осталось сомнения".
 Берг долго сидел вместе со  Швальбом  над  уточнением  и  перепроверкой
первой дезинформационной шифровки. Он заново оценивал каждый факт,  сверял
с большой оперативной  картой  дислокацию  воинских  частей,  перепроверял
написание фамилий, допуская необходимые в  русском  языке  искажения.  При
всем этом он старался  запомнить  неопровержимые  доказательства,  которые
впоследствии  помогут  ему  объяснить  представителям  большевиков,  каким
образом строилась эта дезинформация и каково же на самом деле положение на
фронте.
 - Она, кстати, дала вам подписку о согласии работать? - спросил Швальб.
 - Зачем  же  ее  сразу  унижать  подпиской?  Пусть  она  передаст  цикл
радиограмм, а уж потом мы  попросим  ее  подписаться  под  обязательством.
Торопливость может оттолкнуть ее. И потом, не забудьте - я ее  союзник,  я
собираюсь изменить родине.
 Швальб засмеялся.
 - Я бы не смог так, - сказал он, - меня бы выдали глаза.
 - Не говорите об этом никому, - посоветовал  Берг,  -  это  звучит  как
утверждение о профессиональной непригодности для работы в разведке.
 Перед поездкой в радиоцентр Берг зашел в гестапо, к Крюгеру, и сказал:
 - Мне не хотелось говорить в присутствии  вашего  сотрудника  о  сугубо
личном. Давайте-ка я оторву у вас несколько минут, а?
 - Отрывайте.
 - У меня есть предложение.
 - Так?
 - Что, если я выйду из игры с русской девицей?
 - Не понял...
 - Допустим, Швальб вызывает ее в мой кабинет и говорит, что я арестован
и что он теперь должен как можно скорее с ее помощью поработать  несколько
дней на радиоцентре, а потом вместе с ней уйти к большевикам. Может  быть,
даже намекнуть ей про недавние события  в  ставке  фюрера,  дать  прочесть
газеты...
 - Мне кажется неумным. У нее или создастся впечатление, что наша  армия
сплошь состоит из предателей, которые только и ждут, как изменить  родине,
или она сразу поймет игру. Разве можно?! Что вы, полковник?!
 - Я должен сказать вам, - глухим голосом, со скорбными  нотками  сказал
Берг, - что недавно я был у одного из своих воинских начальников и  просил
отправить  меня  в  действующую  армию,  на  передовые  рубежи  борьбы   с
большевизмом. Я еще не получил ответа от моих руководителей.
 Шеф гестапо чуть усмехнулся: он вчера снова прослушал беседу полковника
с Нойбутом, делая для себя выписки, которые тут же приобщил к досье.
 - Ну что ж... - сказал он.  -  Это  серьезно,  это  очень  серьезно.  Я
понимаю ваше желание. Это желание истинного немца. Только...  простите  за
прямоту вопроса: что вас побудило обратиться с  таким  рапортом  к  вашему
начальству?
 "Болван, - сразу отметил для себя Берг, - я же в  разговоре  с  ним  не
употребил слова "рапорт". О рапорте  я  говорил  только  Нойбуту.  Как  он
дешифрует себя..."
 - Видите ли... - медленно ответил Берг все тем же глуховатым,  скорбным
голосом,  -  мне  показалось,  что  после  свинского  предательства   этих
негодяев, поднявших руку на фюрера,  вы  в  некотором  роде  выразили  мне
недоверие. Я могу понять вас, не думайте, я не обижен на вас.  Я  поступал
бы так же...
 - Мне приятно,  что  вы  все  верно  поняли,  полковник.  Впрочем,  мои
действия не носили характера, оскорбляющего ваше достоинство офицера.
 - Если бы это было так, я не сидел бы сейчас в этом кабинете.
 - Значит, наша с вами беседа ночью, после покушения, расстроила вас?
 - Да.
 - Забудьте об этом.
 - Это ваше личное расположение ко мне или директива центра?
 - Что для вас представляется более важным?
 - И то и другое - в одинаковой степени.
 - Ну, в таком случае, считайте, что  вам  оказано  двойное  доверие:  и
центром и мной.
 - Значит, вы отвергаете мое предложение?
 - Какое?
 - О моем самоотстранении от работы с русской разведчицей?
 Шеф гестапо поднялся и сказал:
 - Полковник, я не слышал этого предложения.


 После того как дезинформация  была  уточнена  и  утверждена  Бергом  по
согласованию с шефом гестапо и  генералом  Нойбутом,  полковник  и  Швальб
вышли  погулять  по  двору.  Они  неторопливо  прохаживались  по  песчаным
дорожкам, переговариваясь отрывистыми, ничего не значащими фразами.
 "Как ее отсюда надежнее вывести? - думал Берг.  -  У  ворот  солдат.  У
калитки, которая ведет в лес, автоматчик. Через забор она не перелезет, да
потом ее сразу же подстрелят".
 - К грозе, - сказал Швальб. - Очень парит.
 - Небо чистое, - ответил Берг. - Может протянуть мимо.
 - Люблю грозы. Это - как очищение души, - сказал Швальб.
 "К тому же и лирик, - подумал про себя Берг. - А  что  это  за  зеленая
будка? Сортир?"
 - Все-таки горы - очень красиво, - сказал Швальб, -  никогда  не  устаю
любоваться горами.
 "В коттедже только один туалет, как же я забыл об этом? Все  гениальное
- просто и очевидно. Она уйдет  через  сортир.  Он  пристроен  вплотную  к
забору. Надо будет  клещами  выдрать  там  несколько  гвоздей.  А  как  ее
отправить туда? Он ведь для охраны... Так... От меня этот приказ  исходить
не может".


 "Наверное, все-таки, - ответила себе Аня и  почувствовала,  как  у  нее
заледенели пальцы ног, - наверное, все-таки в моем согласии было нечто  от
желания спасти себя. Я не верю ему даже на тысячную долю процента. Значит?
Что же дальше-то? Я откажусь - пусть стреляют.  А  если  он  действительно
хочет установить с нами контакт? Тогда мне этого не простят.  Но  и  я  не
прощу себе, если ошибусь и если он окажется обыкновенным немцем - как все,
а я стану работать на него, а потом они посмеются надо мной  и  вышвырнут,
как собачонку, которая больше не нужна. Нет. Нет. Пусть стреляют.  И  все.
Не буду я ничего делать для них".


 Берг спросил:
 - Послушайте, Швальб, где тут комната, оборудованная для  прослушивания
разговоров?
 - Любую можно оборудовать.
 - Нет, я спрашиваю о той,  что  уже  готова  для  прослушивания.  Я  бы
поговорил с русской, а вы бы послушали. Это не от моей гордыни,  поверьте:
просто вам надо послушать манеру нашего  разговора,  чтобы  вы  были  моим
антиподом в те дни, когда я буду уезжать и вы станете работать с ней один.
 - Я сейчас позвоню в Краков, они пришлют из управления нашего мастера.
 - Хорошо.
 - К вечеру мы все оборудуем.
 - Наверное, целесообразней это сделать у нее в комнате.
 - По-моему, там не получится: голые  стены,  причем  довольно  толстые,
подвальные. Под кровать не воткнешь - заметит,  сволочь.  Надо  где-нибудь
наверху, а?
 - Ну, договорились. Подыщите комнату - я полагаюсь на вас.
 Швальб пошел соединяться с Краковым, а Берг спустился к Ане. Он  плотно
закрыл за собой дверь, медленно запер ее, присел на краешек стула, оглядел
потолок и стены -  нет  ли  где  отдушины,  там  всегда  можно  установить
звукозаписывающую аппаратуру, и сказал:
 - Слушайте меня внимательно.
 - Я не хочу вас слушать.
 - То есть?
 - Я раздумала.
 - Что вы раздумали?
 - Я не стану ничего передавать нашим.
 Берг устало вздохнул: именно этого он и ждал.
 "А может, махнуть на все рукой? Будь что будет? Нельзя... Мне ясно, что
будет. Конец неминуем. Зачем гнить в русском лагере, когда можно выскочить
из всей этой передряги? Зачем отдаваться течению, если можно выбраться  на
берег, - думал он, - и путь этот берег мне неприятен, все-таки это  берег,
а не илистое дно".
 Берг достал из кармана сложенную вчетверо власовскую газету, в  которой
было сообщение о попытке покушения на Гитлера.
 - Посмотрите