Можете называть.
 - Много чести: офицер без  армии.  В  этом  все  вы,  поляки,  -  нация
добровольных безумцев.
 - Мы не такие уж безумцы,  -  отвлекся  Рогальский,  -  как  это  может
показаться.
 - Безумцы, безумцы, -  повторил  Трауб,  -  но  не  просто  безумцы,  а
добровольные  безумцы.  Это  я  вам  комплимент  говорю.   Мы,   например,
продуманные кретины. Это я о немцах. О себе  и  о  половинке  Феоктистова.
Великая нация, великая нация!  Нация  не  может  быть  великой,  если  она
заставляет всех уверовать в это с помощью концлагерей.  Признание  величия
обязано быть актом добровольным. Как выборы. Как наши  самые  свободные  в
мире выборы в нашем  самом  счастливом  государстве  самых  добрых  людей,
руководимых гением великого фюрера.
 - Господин Трауб, это нечестно по отношению  к  завоеванным,  -  сказал
Рогальский. - Право слово, нечестно. Вас пожурят, нас повесят.
 - А что я сказал? - удивился Трауб. - Я сказал, что мы - самая  великая
нация, самое великое государство самого доброго и мудрого фюрера.
 - Важна интонация, - сказал Рогальский.
 - Э, бросьте... За интонацию пока еще не сажают. Если бы я сказал,  что
мы - нация кретинов, несчастное государство, попавшее в лапы идиота, тогда
я первый бы проголосовал за свой арест! Но я-то сказал прямо обратное.
 - С вами день ото дня труднее, - сказал  Юзеф,  -  что  с  вами,  милый
писатель?
 - Я не писатель! Я - добровольный наймит с душой подхалима!
 Трауб поднялся со стула и отошел к столику,  уставленному  бутылками  с
самогоном. Следом за ним поднялся Юзеф.  Он  остановился  возле  Трауба  и
сказал:
 - Господин военный корреспондент, мне нужен чистый аусвайс  для  одного
друга...
 - Дурачок, - ответил Трауб, выпив, - если я ругаю мое государство и его
лидеров, так это не значит, что я готов продавать мой народ, попавший в их
лапы.
 - Каждый народ заслуживает своего правительства.
 - Глупо. Значит, вы в таком случае заслуживаете то, что имеете  сейчас.
Я к вам неплохо отношусь, но спасти от виселицы не  смогу:  Геббельс  меня
теперь не любит. Не лезьте в кашу. Выживите,  это  будет  ваш  долг  перед
родиной. Чтобы  ей  служить,  надо  уметь  выживать.  Побеждает  выживший.
Погибший герой обречен  на  забвение,  выживший  трус  может  стать  живым
героем, когда кончат делать пиф-паф друг в друга.
 - Это вы красиво говорите, Трауб, - задумчиво ответил Юзеф, - но только
мы боремся  против  вашего  правительства,  а  ваш  народ  ваше  проклятое
правительство поддерживает.
 - Я в своей прозе всегда вычеркивал эпитеты. "Проклятое" - это  эпитет.
Двадцатый век смял человека. Сейчас  все  будет  решать  -  помимо  нас  -
великое неизвестное, название которому - _время_.
 - Юзеф! - крикнул с кухни пан Тромпчинский. - Юзеф, дрова кончаются.
 - Простите, я сейчас, - сказал Юзеф и вышел из гостиной.
 На кухне возле двери стоял Зайоцкий. Для пана Тромпчинского-старшего он
был просто Зойоцкий - часовщик и  самогонщик.  Для  Тромпчинского-младшего
это был товарищ Седой. На самом деле он был Збигнев Сечковский - начальник
группы разведки Краковского подпольного комитета  Коммунистической  партии
Польши.
 Юзеф и Седой вышли  во  двор.  Ночь  была  холодная.  Порывами  налетал
студеный  -  не  июньский,  а  скорее  ноябрьский  -  ветер.  Звезды  были
по-осеннему яркие.
 - Юзеф, - спросил Седой, - когда ты в последний раз видел Андрея?
 - Андрея? Позавчера. А что?
 - Погоди. Где ты его видел?
 - В городе.
 - Это ясно. Где именно?
 - Возле магазина пана Алойза.
 - В какое время?
 - В три часа.
 - Он был пьян?
 - Что ты... Нет...
 - Сколько денег ты ему передал?
 - Тысячу злотых, как обещал.
 - Куда он пошел после?
 - Не знаю. Я смотрел, чтобы за  мной  не  было  слежки.  За  ним  я  не
смотрел. А в чем дело?
 - Погоди. Как он был одет? Не в немецкой форме без погон?
 - Нет. Он был в сером костюме.
 - Серая рубашка с красным галстуком?
 - По-моему, да... Наверняка - да.
 - Вот так штука...
 - А что случилось?
 - В пять часов его видели входящим в абвер. В  девять  часов  он  вышел
оттуда.
 - Не может быть... Он ведь прислан красными... Он русский разведчик.
 - А до часу ночи он пил в казино для немецких  офицеров  с  полковником
абвера Бергом.
 - Что ж мне - пора уходить в лес?
 - Ты два раза передавал ему деньги?
 - Да.
 - Ты ведь ему не говорил, кто ты такой?
 - Нет. Сказал, что пришел от тебя.
 - А я для вашей семьи не столько часовщик, сколько самогонщик. Ты с ним
не говорил ни о чем?
 - Никогда.
 - Как бы не пришлось менять квартиру мне... Ты вне игры, он  не  знает,
кто ты и  откуда.  Передавал  деньги  за  самогон  моему  человеку  -  это
убедительно. Ай-яй-яй, какая штука получается...
 - Ты запрашивал красных?
 - В лесу кончилось питание для рации.  Ладно,  иди,  проигрывай  деньги
немцу. Завтра утром я к тебе подойду, может,  что  прояснится.  Во  всяком
случае, помни: ты передавал деньги  моему  человеку  за  самогон,  который
получал у нас. Для отвода глаз я тебе брошу письмецо  с  просьбой  остаток
вашего долга передать пану Андрею.
 - Хорошо.
 Седой пожал Юзефу руку и пошел вниз, к дороге.  Он  всегда  прощался  и
здоровался, очень крепко сжимая руку, чуть дергая ее на себя - будто борец
перед началом схватки.
 Юзеф стоял на крыльце до тех пор, пока не затарахтел мотоцикл на нижней
дороге: это значило - Седой уехал. Юзеф  достал  сигарету  и  закурил.  Он
почувствовал, что руки у него дрожат.
 Но ни  Юзеф,  ни  Седой  не  знали,  что  "красный  разведчик"  Андрей,
посланный сюда три месяца назад, имеет кличку Муха и что именно на встречу
с ним была заброшена группа Вихря.



ОДИССЕЯ СОРОК ЧЕТВЕРТОГО ГОДА

 - Я совершал побег из концлагеря  возле  Аахена  раз  сто,  -  медленно
говорил Степан Богданов, прислонившись затылком к  дощатой  стене  барака.
Коля слушал его, закрыв глаза, и чувство гадливости к себе не покидало его
- он ничего не мог с собой поделать - он не верил Степану. Он не верил его
рассказу  оттого,  что  встреча  их  здесь,  в  Польше,  была  слишком  уж
неожиданной,   странной,   а   его   учили   остерегаться   всякого   рода
незапланированных странностей. - Я  перебегал  к  вагонеткам,  -  медленно
продолжал Степан, - бросался плашмя на уголь, полз вплотную  к  откаточным
рельсам, ждал, когда  резанет  белым,  окаянным  светом  прожектор,  потом
забирался в вагонетку и начинал засыпать себя углем. Я совершал побег  раз
сто - в мыслях. А в тот раз мне предстояло совершить его наяву. За пазухой
я спрятал кусок фанеры, чтоб было чем забросать себя  углем.  Выйдет?  Или
пристрелят.


 - ...Строиться! - кричат конвойные. - Быстро!
 Довольно трудно строиться быстро после десяти  часов  работы  в  шахте,
поэтому охрана орет зло и монотонно. Вообще немцы орут монотонно -  у  них
даже в этом какой-то свой, особый, немецкий распорядок.
 - Вперед! Бегом! Живей!
 Грохочут деревянные колодки. Задыхаются люди. Смеясь,  переговариваются
охранники. Я бегу  и  смотрю  на  них.  Их  двое.  Колонна  бежит,  а  они
неторопливо  идут  справа  от  нас  -  по  узенькой  асфальтовой  дорожке,
сделанной специально для них. Охране не надо бежать - колонна длинная, они
видят нас сбоку, справа. А слева -  вплотную  -  проволока  с  пропущенным
током и вышка с пулеметами. Так  что  охрана  отвечает  только  за  правую
сторону - за уголь и вагонетки.  Еще  правее,  следом  за  тремя  большими
кучами угля, тоже проволока с током и вышки с пулеметами. Для меня  сейчас
единственный  выход  -  вагонетка  с  углем,  потом  стометровый  путь  по
откаточным рельсам через проволоку и охрану - к железнодорожному  бункеру,
в который меня вышвырнут, перевернув вагонетку метрах в трех над бункером.
 Но сейчас я не думаю о тех трех метрах, которые мне предстоит пролететь
вместе с глыбами угля. Сейчас я  бегу  и  смотрю  на  немцев.  Обычно  они
останавливаются и, повернувшись друг к другу лицом, прикуривают  сигарету.
Мне нужен именно такой момент. Они чиркают спичкой или зажигалкой -  и  на
какую-то долю минуты перестают видеть. Так бывает, если сначала посмотреть
на горящую лампу, а потом на вечерний лес. Тогда  лес  покажется  сплошной
черной стеной. И люди - тоже. Я специально зажигал спичку, а потом смотрел
по сторонам - и ничего не видел. Только звенящую, черно-зеленую темноту. Я
высчитывал, сколько времени  продолжается  эта  черно-зеленая  темнота,  и
получалось почти достаточно, чтобы добежать до  ближайшей  угольной  кучи,
броситься  рядом  с  ней,  замереть  и  ждать,  пока  пройдет  колонна   с
охранниками, а  потом  снова  ждать  белого  луча  прожектора,  который  с
немецкой пунктуальностью начинает шарить по этому кусочку лагеря  особенно
тщательно после того, как пройдет колонна.
 Остановились! Я вижу, как они  наклоняются  друг  к  другу.  Вспыхивает
огонек спички. Он колеблется на  ветру.  Я  рывком  выбрасываюсь  направо,
делаю десять прыжков. На  четвертом  прыжке  у  меня  сваливается  с  ноги
колодка.
 - Живей! Живей! - орут немцы.
 Значит, они ничего еще толком не видят и поэтому кричат  особенно  зло.
Сейчас у них пройдут зелено-черные круги перед глазами и они смогут видеть
все вокруг, а значит, и меня они смогут увидеть. А мне  еще  надо  сделать
восемь шагов. Ведь я бегал здесь сто раз - я же знаю. Я высчитал. Я  делаю
восемь шагов и вижу, что мне еще осталось сделать столько же.
 Все. Это конец. Я ошибся  с  расстоянием,  но  я  не  мог  ошибиться  с
огоньком спички. Сейчас у них прошли эти черные круги  и  они  обязательно
оглянутся по сторонам. А оглянувшись, увидят меня.
 - Э! - кричит кто-то в колонне. - Эй, ребята, колодка слетела! Стойте!
 - Живей! - орут немцы. - Свиньи! Живей!
 Они выучили эти русские слова специально для нас, военнопленных.
 - Колодку потерял! - кричит кто-то.
 Я слышу, как у меня за спиной  начинается  свалка.  Это  меня  выручают
ребята. Только б охрана не стала стрелять в них!  Нет.  Просто  орут.  Это
ничего, они всегда орут.
 Я падаю и вжимаюсь в землю. Крики моментально прекращаются, охрана тоже
успокоилась. Только колодки гремят. А потом становится  тихо-тихо,  как  в
лесу.
 Через пять минут прожектор переползает на мой участок. Я вижу,  как  он
шарит по дороге, потом медленно перебирается почти вплотную ко мне, быстро
скользит по угольным кучам, снова  возвращается  на  дорогу  и  осторожно,
словно слепой, ощупывает каждый метр.
 Как в кино, детально, в свете прожектора  -  моя  колодка.  Я  холодею.
"Все. Увидали, собаки. Сейчас пойдет облава", - думаю я.
 Луч прожектора лежит на моей колодке чуть дольше, чем следовало  бы.  Я
прищуриваюсь - и моя колодка кажется мне куском угля.
 "Может быть, им тоже так кажется? Ведь они дальше".
 Прожектор уходит, а потом резким рывком возвращается назад. И  снова  в
луче - моя колодка. Луч прожектора становится  нестерпимо  ярким,  голубым
даже, а не белым, а потом постепенно исчезает. Становится темно и гулко. Я
поднимаюсь, в момент оказываюсь на том месте, где только  что  лежал  круг
голубого света, хватаю колодку и  бегу  к  углю.  Подбегаю  к  вагонеткам,
переваливаюсь в одну из них  и  начинаю  орудовать  куском  фанеры.  Через
минуту я спрятан под углем. Все. Теперь надо  ждать,  когда  вторая  смена
станет давать уголь и вагонетки пойдут к бункерам.
 ...Люди говорят:  "Фу,  какая  проклятая  жара!"  Неужели  я  тоже  так
говорил? Не может быть! Я никогда не говорил так. А  если  и  говорил,  то
никогда больше не скажу. Я всегда буду  говорить:  "Какая  благословенная,
прекрасная жара!"
 Я думаю так потому, что моросит дождь. Это  даже  не  дождь,  а  скорее
мокрый снег. Ноябрь. Пора бы и снегу быть. А я лежу босой. В робе, которая
от пота, от голодного пота, стала жестяной.
 Не надо думать о холоде. Но и о жаре тоже не надо думать.  У  нас  было
запрещено говорить и думать о еде. Мне тоже надо запретить себе  думать  о
жаре. Но и о холоде тоже  надо  постараться  не  думать.  "Постараться  не
думать" - слабо. "Надо не думать" - так вернее.
 У нас работал электромонтер-чех. Он  получил  семь  лет  за  дочь.  Его
дочери  восемь  лет.  Любопытное  сочетание  возраста  дочери   и   срока,
полученного за нее чехом. Их город разбомбили союзники. Во время  бомбежки
погибло много людей, потому что оборудованные бомбоубежища были  только  в
немецкой колонии. Никто из  немцев  не  пострадал.  И  дочка  нашего  чеха
предложила:
 - Надо забрать у немцев бомбоубежища и засыпать их землей, тогда  сразу
же мир заключат, потому что немцам тоже будет страшно без бомбоубежищ...
 Чех рассказал про это дочкино предложение в очереди за свеклой. На него
донесли. Он  потом  понял,  что  на  него  донес  маленький  человечек  из
соседнего дома, который ходил тихо и неслышно,  всем  улыбался  и  норовил
помочь каждому. Он, как оказалось, не брал денег в гестапо. Он доносил  со
страху.
 Чех, видимо, догадывался,  что  я  иду  в  побег.  Он  отдал  мне  свои
перчатки. Поэтому рукам довольно тепло. Руки в побеге  очень  важны.  Если
пальцы застынут - тогда совсем плохо. Пока-то их согреешь! А  ведь  пальцы
могут понадобиться в любой момент, и они у меня  в  любой  момент  готовы.
Пальцы - мое оружие. Я храню его в тепле. Спасибо чеху!
 Когда ты в напряжении, тогда  видишь  и  слышишь  то,  чего  ждешь,  на
мгновение раньше, чем на самом деле увидел или услышал. Я  еще  ничего  не
почувствовал - ни толчка, ни подергивания троса, я ничего не слышал  -  ни
усиливающейся работы мотора, ни гудка регулировщика, но я уже твердо знал,
что через секунду, самое большее - две, вагонетки тронутся  и  поползут  к
бункерам.
 И они поползли к бункерам.  Медленно,  натруженно  визжа,  поскрипывая.
Бельгиец-моторист, с которым я подружился, говорил, что  вагонетка  ползет
до  бункера  минут  десять.  Я  начинаю  считать.  Я   стараюсь   спокойно
отсчитывать шестьдесят ударов, чтобы знать, когда пойдет  десятая  минута.
Та самая, когда надо будет лететь три метра  -  в  бункер:  съежиться  как
можно крепче и падать боком, подставляя под удар мякоть руки  и  ноги,  но
обязательно закрывая ребра, плечо и бедро. Ну и голову, конечно. У меня  с
детства сохранился ужасный страх за висок. Я помню, как  у  нас  во  дворе
умерла девочка, потому, что мать стукнула ее за баловство ложкой по виску.
Не сильно стукнула, по-матерински, а девочка  все  равно  умерла  -  легла
поспать и не проснулась.
 Все ближе и ближе слышу грохот. Это переворачиваются вагонетки,  ссыпая
уголь в бункер. Я слышу гудки паровоза, который  маневрирует  на  запасных
путях. Слышу, как другой паровоз  где-то  совсем  рядом  отфыркивается,  -
наверное, он стоит у  водокачки.  Иногда  я  слышу  голоса  немцев.  Я  на
свободе, потому что немцы не орут и не ругаются.  На  свободе  они  совсем
иные, они становятся зверями, как только входят  за  проволоку,  к  нам  в
лагеря.
 Я слышу, как сталкиваются буферами вагоны и от этого по  всей  станции,
где-то внизу подо мной, проходит длинный, веселый перезвон.
 В лагере я не слышал таких звуков. И гудок паровоза,  и  голоса  людей,
которые не орут и не ругаются, а просто говорят, и перезвон буферов -  все
эти звуки являются для меня сейчас олицетворением свободы.
 Лечу  в  бункер.  Я  стараюсь  съежиться,  повернуться   боком,   стать
пружинистым и маленьким, но не успеваю этого сделать.  В  самый  последний
миг вижу голубые - от звезд - рельсы, а потом чувствую удар  в  затылок  и
уже больше ничего не вижу и не слышу, только мама поет.
 Я открываю глаза, стараюсь пошевельнуться - и ужас входит в меня: я  не
могу двинуть ни рукой, ни ногой. Я весь стиснут  глыбами  угля.  Я  заживо
закопан.  Напрягаюсь,  чувствую,  что  глыбы  на  моей  спине   шевелятся,
извиваюсь, кричу - аж глаза лезут из орбит.
 Трудно заставить себя замереть и подумать в такой ситуации. Мне это  не
сразу удается. А когда наконец я замираю, чтобы прийти в себя и  осмыслить
происшествие, начинаю понимать: укачивала меня не мать и приговаривала  не
она - просто бункер идет  по  рельсам,  а  я  придавлен  углем,  и  ничего
страшного в этом нет, только не надо сходить  с  ума  и  тратить  силы  на
бесполезные движения. Надо постараться перевернуться на спину  и  откопать
себя. Ничего нет страшного, я ведь не под землей,  я  в  бункере,  который
везет меня к свободе.
 Когда я вылез на поверхность, то был весь мокрый и потный. Я видел  над
собой небо, усыпанное звездами. Я долго сидел на глыбах угля, чтобы прийти
в себя, успокоиться, отдышаться, а потом, отдышавшись, стал петь песни.
 Уже рассвело, когда состав остановился. Я снова  закопался  в  уголь  и
незаметно для себя уснул. Не знаю, сколько я спал. Только проснулся  будто
от толчка. Всего  меня  знобило.  Я  потрогал  лоб.  Пальцы  у  меня  были
холодные, и поэтому лоб показался горячим, как жаровня.  Потом  я  увидел,
что уголь вокруг - белый.
 "Это жар, - решил я. - Плохо дело!"
 После я понял, что это снег лег на уголь. Пушистый,  крупный,  сплошные
звездочки.
 На каком-то ночном полустанке я вылез из своего бункера и ушел в лес.
 Мне казалось, что я иду строго на восток. Даже не знаю,  почему  я  был
так убежден в этом. Теперь, когда я быстро шел, меня все сильнее  знобило.
Но я понимал, что ни в коем случае нельзя останавливаться или ломать темп,
который я взял с самого начала, как только углубился в лес.
 "Ночью разложу костер, - думал я,  -  обязательно  большой,  из  еловых
веток, и отогреюсь как следует. Сначала спину, потом грудь и  бока.  Озноб
пройдет, и все будет в порядке".
 Сначала я не думал о том, что у меня нет  спичек  и  никакой  костер  я
разложить без них не смогу. Но чем дальше я шел, тем  явственнее  понимал,
что костра не будет. Тогда я стал уговаривать себя, что смогу добыть искру
трением.
 "Найду сухой бересты и буду сильно тереть ее друг  о  дружку.  Появится
дым. Сначала он будет синим, а потом, постепенно, станет  серым,  голубым,
белым, вовсе исчезнет и появится огонь, - так  думал  я  и  быстро  шел  к
востоку. - Только надо все время идти, не задерживаясь ни на минуту".
 К вечеру я вышел к шоссе. По бетонной  широкой  автостраде  проносились
машины: я слышал, как противно визжали шины, когда шофер входил в вираж. Я
лег в кустарник, чтобы дождаться темноты. Лег - и сразу впал в забытье.
 Наверное, я пролежал в кустах часа два, потому что, когда открыл глаза,
уже стемнело. Меня всего било. Только зубы были стиснуты так сильно, что я
никак не мог разлепить рта. Казалось, что если я сейчас же  не  поднимусь,
то уж вообще не поднимусь никогда.
 Я стал кататься по земле, чтобы унять противную, слабую  дрожь  и  хоть
немного согреться. Я поднялся, но меня по-прежнему всего било,  и  рот  не
открывался, потому что зубы будто срослись и стали единым целым.
 Я уже не очень-то понимал, куда иду. Только когда я увидел вокруг  себя
красивые одноэтажные дома, то понял, что забрел в деревню. Я не испугался.
Просто испуг уже не доходил до меня из-за холода, из-за  того,  что  всего
било, и еще из-за того, что живот стал прирастать к спине.  И  вдруг  меня
что-то толкнуло в грудь. В двух метрах от себя я увидел человека в  теплой
куртке, в ботинках и охотничьей шляпе с пером.  У  его  ног  стояли  банки
консервов,  построенные  пирамидой,  а  над  головой  на  веревках  висели
окорока, колбасы и гирлянды сосисок.
 "Магазин", - думаю я спокойно и трезво. Я понимаю, что разбить стекло -
значит погубить себя. Но мне очень хочется разбить стекло и раздеть  этого
фарфорового болвана, который не знает, что такое холод.
 Ощупываю дверь. Ищу замок. Я помню, что на дверях магазинов обязательно
должны быть большие висячие замки. А здесь его нет. Ясное  дело  -  немцы.
Нация изобретателей, будь она трижды неладна! Дверь заперта на  внутренние
замки.  Их,  кажется,  два.  Меня  в  нашем  театральном  институте  учили
анализировать   творчество   драматургов,    меня    учили    сценическому
перевоплощению  и  музыковедению,  только  вот   взламыванию   замков,   к
сож