оенной разведки, абвера, Берг, а он,  не  зная  всех  тонкостей
этой давней вражды  между  абвером  и  гестапо  и  считая  немцев  единым,
слаженным государственным организмом, предложил свои услуги  и  гестапо  -
между встречами с Бергом, который, во-первых, никогда не ходил в форме,  а
во-вторых, говорил по-русски, как русский, потому что  в  тридцать  втором
году закончил химический факультет  МГУ.  Гестапо,  конечно  же,  знало  о
работе Берга с Мухой, и поэтому всякая компрометация этого  агента  абвера
входила в перспективные планы гестапо: потом, позже, при случае, поставить
Бергу подножку  -  мол,  работает  с  заведомым  дезинформатором,  либо  с
дезинформатором невольным, либо с бесперспективным - с  оперативной  точки
зрения - человеком.
 - Мне тоже доверяло руководство! - сказал Муха  обиженно.  -  Меня  сам
Бородин провожал!
 - Как фамилия Бородина? - спросил Вихрь.
 - То есть как - фамилия? Бородин.
 Шеф и длинный снова переглянулись. Вихрь рассмеялся.
 - Милый мой, - сказал он, - у разведчика не может быть одной фамилии.
 - А какова настоящая фамилия полковника Бородина? - спросил шеф.
 Шесть дней назад во время бомбежки погиб полковник Валеев,  заместитель
Бородина. Все нити, которые могли вести к нему, были оборваны его смертью,
тем более что он не курировал ни одну из резидентур, а только  осуществлял
подготовку, учебу и заброску людей в тыл. Назвать фамилию с  потолка  было
нельзя: где гарантия, что у гестапо нет хотя бы нескольких точных  фамилий
наших разведчиков из штаба? Считать врага  глупым  -  это  значит  заранее
обрекать себя на проигрыш.
 - Фамилия Бородина - Валеев,  Алексей  Петрович.  Полковник,  выпускник
академии Генштаба.
 - Подождите в приемной, - сказал шеф Мухе.
 Муха вышел. Шеф подвинул Вихрю сигареты и зажигалку.
 "Надо, чтобы эти дни Муха был со мной, - подумал Вихрь,  -  спаси  бог,
если он будет торчать у костела. Коля или Аннушка могут пойти  к  нему  на
связь..."
 - Хорошо бы, если ваша "муха" пошла со мной на рынок и вокзал.
 - А кто сказал, что вы пойдете туда?
 - Вас интересует связник в вельвете...
 - Разумно. Только почему вы думаете, что мы не  сможем  его  взять  без
вашей помощи?
 - Вы бывали на Старом рынке? - спросил Вихрь.
 - Бывал.
 - Сходите еще раз и посчитайте, сколько вы там встретите людей в черном
вельвете, серых брюках и немецких солдатских сапогах  раструбом.  Надеюсь,
вы, засылая своих людей к нам, одеваете их не как попугаев, а  так,  чтобы
они были похожи на тысячи окружающих их. Не так ли?
 - Почему вы так откровенны с нами?
 - Потому, что я проиграл.
 - Проигрывая, ваши люди кричат, бранятся и стараются плюнуть в лицо.
 - Этим своим вопросом вы хотите унизить меня? Или просто оттолкнуть?
 - Не понял, - сказал шеф и попросил длинного: - Что он  имеет  в  виду,
пусть объяснит подробно.
 - Все довольно просто, - сказал Вихрь. - Если я  буду  молчать  -  меня
уберут после пыток. Если я стану говорить - у меня  будет  шанс  погибнуть
без пыток. Если же я подтвержу  свои  показания  человеком  со  связями  и
явками - я буду выгоден вам и вашей контригре. Вот и все. Муха  мне  нужен
только для того, чтобы он подстраховал меня: вдруг  он  уже  встречался  с
этим человеком в вельвете, кто знает?
 - У Мухи свои задачи, - сказал шеф, - он ждет своих гостей.
 "Значит, он караулит наших возле костела, - понял Вихрь.  -  Все  решит
случай, и только случай. Какая глупость: говорят, случайностей не  бывает.
А я сейчас надеюсь только на случайность. Правда, в  подоплеке  этой  моей
надежды на случайность лежит знание их психологии, но обернуть  на  пользу
это мое знание их психологии может только случай. Конечно, они пустят меня
на рынок - это очень редко, когда наши люди перевербовываются ими, это для
них радостное ЧП. И то, что он задумчиво сказал мне  про  задачи  Мухи,  -
явный симптом его внутреннего согласия  с  моим  предложением.  Он  сейчас
начнет играть со мной.  А  я  уже  выиграл,  теперь  только  надо  разумно
держаться".
 - Давайте-ка отвлечемся, - сказал шеф, -  давайте  побеседуем  о  вашем
жизненном пути. Меня интересует все, относящееся к вам,  начиная  с  сорок
первого года.
 Вихрь похоронил много людей, своих друзей по борьбе. Он  знал  подполье
Днепропетровска и Кривого Рога и помнил имена тех, кто  погиб  в  гестапо.
Значит, эти имена шеф мог перепроверить, запросив архивы. Многие  товарищи
Вихря по фронтовой разведке погибли, но  остались  их  клички  и  легенды.
Вихрь решил обратиться к мертвым друзьям. Друзья,  даже  мертвые,  обязаны
спасти живого.
 - Как вам будет угодно, - сказал Вихрь. - Я могу рассказать, или  лучше
записать на бумаге?
 - Пишите, - сказал шеф. - Будет неплохой материал  для  контрпропаганды
на красные войска по радио.
 - Этим вы погубите меня как вашего возможного  агента.  И  этим  же  вы
погубите моих близких.
 - О ваших близких - адреса, имена, места и годы  рождения  -  мы  будем
говорить позже. Вот вам бумага и перо. Мой коллега проведет  вас  в  тихую
комнату, где вам никто не будет мешать. К сожалению,  наши  стенографистки
не знают русского языка,  я  лишен  возможности  облегчить  ваш  труд.  До
вечера.

 "Начальник полиции безопасности и СД
 Штамп получателя:
 Начальник полиции безопасности и СД округа Краков.
 Отдел наружной службы.
 Секретный документ государственной важности.
 13 экземпляров.
 Экземпляр  4.

 28.6.1944  г.  высший  руководитель  СС  и  полиции  на  Востоке  издал
следующий приказ:
 "Положение  с  обеспечением   безопасности   в   генерал-губернаторстве
ухудшилось настолько,  что  отныне  следует  применять  самые  решительные
средства и принимать наистрожайшие  меры  против  виновников  покушений  и
саботажников не немецкой национальности  с  согласия  генерал-губернатора
приказываю, чтобы во всех случаях, когда совершены покушения  или  попытки
покушения  на  немцев  или  если  саботажники  разрушили  жизненно  важные
сооружения, _должны быть расстреляны не только схваченные  виновники,  но,
кроме  того,  должны  быть  казнены  также  все  родственники-мужчины,   а
родственники по женской  линии  -  женщины  и  девушки  старше  16  лет  -
направлены в концентрационный лагерь_. К родственникам-мужчинам  относятся
отец, сыновья (старше 16 лет), братья, деверья и шурины, двоюродные братья
и дяди виновника. Точно так же следует поступать в отношении женщин.
 Таким образом, намечается обеспечить коллективную ответственность  всех
мужчин и женщин - родственников виновного. Благодаря этому будет  наиболее
чувствительным образом  затронут  круг  людей,  среди  которых  действовал
политический преступник. Такая практика уже принесла прекрасные результаты
в конце 1939 г. в новых Восточных областях, в частности в  области  Варты.
Как  только  этот  новый  способ  борьбы   с   виновниками   покушений   и
саботажниками станет известен  инородцам  -  _это  может  произойти  путем
устной пропаганды_, - женщины из круга родственников, в котором  вращаются
участники движения  Сопротивления  или  банд,  будут,  что  подтверждается
опытом, оказывать предупреждающее влияние".
 Я ставлю об этом в известность и предлагаю  в  надлежащих  случаях  (не
касаясь уже имевших место) возможно быстрее устанавливать  местожительство
и немедленно арестовывать соответствующих членов семьи.
 Крюгер".



ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДИССЕИ

 - Дней  через  десять  я  был  в  тридцати  километрах  от  Берлина,  -
рассказывал Степан Коле после очередного допроса. - Теперь я шел только  с
вечера до рассвета, а остальное время спал в кустарниках около озер, чтобы
в случае чего уйти от собак. Хотя, правда, товарищи в лагере говорили, что
вода от собак не помогает: фашисты пускают псов по обоим берегам и  быстро
засекают то место, где выходишь из воды. Но все равно я  ложился  спать  в
кустарниках рядом с берегом - так я чувствовал себя уверенней.
 Он замолчал, словно бы всматриваясь в самого себя.
 - Ну? - поторопил его Коля. - Дальше-то что?
 - Я прошел сто шестьдесят километров за десять дней.  Это  был  хороший
результат. Если учесть, что шоколада мне,  как  спортсмену,  не  давали  и
приходилось грызть картофель или брюкву. Я понимал, что до Польши осталось
не так уж много. Там есть партизаны, там я у своих. В то серое  рассветное
'утро я забрался на ночь в одинокий сарай. Лил дождь со снегом, и я  решил
закопаться в сено на чердаке, а вечером спокойно двинуться дальше.
 Сено было теплое. Оно пахло солнцем и летом. Я уснул так, как  не  спал
уже много месяцев. Несколько раз я просыпался, слышал, как дождь монотонно
и спокойно бьется о черепичную крышу, и засыпал снова.
 Дома я удивлялся, как это  умудряется  отец  спать  в  троллейбусе  или
трамвае. Он садился в уголок, когда мы с ним ехали в гости к  нашей  тетке
на Сельскохозяйственную выставку, поднимал воротник пальто, ставил рядом с
собой костыль, опирался на него локтем и сразу же засыпал.  Поначалу  меня
это злило, а потом стало смешить.  Злило,  когда  я  был  мальчишкой.  Мне
казалось, что  над  отцом  будут  смеяться  из-за  того,  что  он  спит  в
троллейбусе. Наверно, я здорово обижал отца  своей  снисходительностью.  Я
это понял, когда уходил в армию. Вернее, тогда я только догадался об этом,
а понял значительно позже, в концлагере. И  там  же  по-настоящему  понял,
отчего отец спал в троллейбусе даже в воскресные дни.  Люди,  уставшие  за
много лет, либо все время хотят спать, либо страдают жестокой бессонницей.
 "Театральный дождь, - думал я, глядя в темный  потолок,  -  шумит  куда
правдоподобнее, чем этот, настоящий. Слишком уж  благополучен  сегодняшний
мелкий осенний дождь.  И  ветер  чересчур  спокоен  и  ласков.  Так  можно
позабыть все на свете. Если еще к тому же не болит живот и в кармане  есть
несколько картофелин".
 Сырой картофель кажется противным только первое время. Если привыкнуть,
то он становится даже приятным на вкус.
 Я достал картофель и начал неторопливо жевать  его,  очистив  от  грязи
рукавом пальто. Я жевал картофель и мучительно вспоминал,  кто  из  ученых
утверждал,  что  картофельная  шкурка  -  суррогат  калорийности.   Верное
утверждение, хотя звучит на первый взгляд смехотворно. Я заметил, что если
съедаешь картофель чищеным, то все равно остаешься голоден,  а  вот  стоит
заставить себя слопать его вместе со  шкурой,  то  даже  одна  картофелина
может заменить домашний завтрак. По калорийности, во всяком случае.
 Вообще, когда начинаешь думать  даже  о  самых  пустых  вещах,  то  сон
уходит. Я  ругаю  себя  за  то,  что  стал  размышлять  о  картофеле  и  о
калорийности шелухи. Надо было  сжевать  одну  картофелину  и  постараться
снова уснуть. Я не помню кто, но, кажется, Павлов  утверждал,  что  каждый
час сна до полуночи равен двум часам  после  двенадцати.  Суворов  ложился
спать в восемь, а вставал в три часа утра и сразу садился за  работу.  Вот
бы мне в спутники Александра Васильевича!
 Я слышу женский голос. Сначала и прежде всего я  слышу  женский  голос.
Потом уже - тяжелую поступь коровы, стук ведер, быстрые шаги  женщины,  ее
тихие и ласковые слова. Я слышу, как женщина похлопывает корову по  крупу.
Потом я слышу, как она, приговаривая по-прежнему тихо и ласково,  начинает
доить корову. Я слышу, как струйки горячего молока, пронзительно дзинькая,
ударяются о стенки ведра.
 Видно, я здорово обманываю себя с картофельной шелухой, с калорийностью
и с ерундой насчет полезности дневного, утреннего и вечернего сна. Это все
ерунда, когда говорят и думают о полезности. Вот я услыхал, как  дзинькает
горячее молоко о стенку ведра, и меня всего свернуло -  от  голода,  и  от
боли в желудке, и  от  душной  злобы  истощенного  человека.  Наверное,  я
застонал, потому что дзиньканье молока прекратилось  и  женщина  испуганно
спросила:
 - Фрицци?
 "Сейчас сюда ввалится мордастый Фрицци, - думаю я,  -  и  прощай  тогда
Польша!"
 Я замер. Сколько же раз  мне  приходилось  замирать  во  время  побега!
Сколько раз мне хотелось исчезнуть, стать маленьким  или  -  еще  лучше  -
совсем невидимым! Как же это унизительно для человека!
 - Оэй, мамми! - слышу я детский голос. Ребенок  кричит  где-то  далеко,
по-видимому, метрах в пятидесяти.
 Если это Фрицци, то все  пока  еще  не  так  плохо,  как  мне  казалось
мгновение назад. Я слышу, как кто-то бежит сюда, к  сараю.  Слышу  детское
дыхание, смех и вопрос, которого я  не  понял.  Женщина  быстро  ответила,
мальчик убежал. Я снова слышу дзиньканье молока о стенку ведра. И ласковое
пришептывание. У нас в лагере рядом со мной  работал  один  ветеринар.  Он
расказывал, что в Германии изобрели приспособление: корову начинают  доить
электрической доил-кой, и сразу автоматически включается патефон, и музыка
тихонько играет или женский голос что-нибудь ласковое  нашептывает.  Тогда
коровы не волнуются и дают себя выдаивать электроприбором. Умная  нация  -
немцы. Даже сентиментальность коров учитывают.
 Женщина ушла. Корова внизу  хрупает  сеном  и  тяжело,  по-человечески,
вздыхает. Меня снова тянет ко сну, и -  да  здравствует  Павлов!  Суворов,
конечно, тоже...
 Я открываю глаза и вижу над собой лицо женщины. Она красива, хотя и  не
молода. Мне в лагере редко снились женщины.  Да  и  остальным  заключенным
тоже: голодным редко снятся женщины. Чаще всего снится еда, но мы и во сне
боролись с этим. Мы  уговаривались  смотреть  только  патриотические  сны.
Иначе расслабишься и станешь доходягой - тогда каюк.
 Я отворачиваюсь, закрываю глаза и рукой отгоняю от  себя  видение.  Моя
рука натыкается на плечо: передо мной на коленях стоит  женщина  -  не  во
сне. Наяву.
 - Что?! - спрашиваю я.
 Женщина начинает плакать.
 - Миленький, неужто наш? - шепчет она.
 Я давно не слышал женской речи. Мужчины в лагере говорят  иначе.  Ни  в
одном нашем слове там не было такой доброты, испуга и такой радости, какую
я услыхал сейчас.
 - Тише! - прошу я.
 - Да спят они.
 - Кто?
 - Хозяйка моя с детьми.
 - А ты здесь зачем?
 - Она велела.
 - Что она велела?
 - С чердака сухого сена принести
 - Не врешь?
 Она не отвечает. Она опускается рядом, закрывает  глаза  и  тянется  ко
мне. На женщине накинут френч, он расходится, и я вижу ее тело. Меня всего
начинает  бить  такой  дрожью,  как  будто  я  очень  замерз.  Она  что-то
быстро-быстро говорит, обнимает меня и все сильнее прижимает к себе. Я  не
вижу ее глаз - они крепко зажмурены, я только  чувствую  ее  всю  рядом  с
собой.
 Женщины! Пожалуй, о них в лагерях  тоскуют  так  же  сильно,  как  и  о
свободе. Только те, у которых дома остались малыши, больше тоскуют о  них.
У нас один капитан плакал  по  ночам  навзрыд  и  причитал:  "Сыночек  мой
маленький, Сашенька...  Как  ты  там  без  меня?  Сыночек  мой  маленький,
Сашенька..."
 Год назад Надю угнали из Брянска в Германию. В  России  остались  мать,
два маленьких брата и муж Коля. Он в армии.
 Ее дыхание щекочет ухо, и я улыбаюсь, слушая ее. Потом я  понимаю,  что
она может обидеться, и чуть отодвигаю  голову.  Но  она  придвигается  еще
ближе ко мне, и снова ее дыхание щекочет мне ухо, и снова  я  не  могу  не
улыбаться.
 - У нас дом чистый, пятистенный, - шепчет Надя, - у окон герани стоят и
два фикуса. У нас еще лимонное дерево было, только  его  братишка  разбил.
Ночью пошел в сени воды напиться и разбил. Мы  другую  кадку  сделали,  да
только оно все равно завяло.
 - Корни, наверное, повредило, - говорю я.
 - Ну, конечно, корни, - радуется Надя, - а что ж другое-то?  Хотели  мы
новое купить - а тут война началась.
 - Кончится война - купите.
 Надя сразу же начинает плакать.
 - Ты не плачь, - прошу я, - не надо плакать. Обижают тебя здесь?
 Женщина отрицательно качает головой.
 - Нет, - говорит она, - немка  добрая.  Не  дерется.  Пацаненок  только
ейный камнями иногда кидает. А так - ничего. У других хуже. Ты про них  не
говори, - перестав плакать, просит она, - ты про нас говори.
 - Ладно.
 - Про дом.
 - Ладно.
 - У тебя тоже цветы есть?
 - Есть. Столетник.
 Надя улыбается:
 - Это какой же такой столетник?
 - С иголками. От всех болезней помогает.
 - Да?
 - Честное слово.
 - Я тебе верю. А ты женатый?
 - Нет.
 - Невесту оставил?
 - Нет.
 - А у меня Коля красивый. Волос у него кучерявый, русый и мягкий очень.
Добрый он - оттого и волос мягкий.
 ...Под утро я ушел дальше. Она показала мне кратчайший путь к  развилке
дорог, чтобы я мог сориентироваться. Женщина поцеловала меня и  улыбнулась
сквозь слезы.
 - Знаешь, как зовут тебя? - спросил я.
 - Как не знать! Надя, я ж говорила.
 - Нет. - Я глажу ее по голове,  по  плечам,  по  шершавым,  натруженным
рукам. - Нет, тебя не Надя зовут. Тебя зовут Надежда. Понимаешь - Надежда?
 Теперь, по всему, до польской границы  километров  пятьдесят,  от  силы
сто. Я иду вдоль берега реки. Очень большая река. Я  уже  целый  день  иду
вдоль берега - ищу переправы.
 Аккуратные немцы не оставляют на берегу лодок,  как  у  нас  в  России.
Взял, оттолкнулся шестом - и пошел. И никуда она  не  денется  -  пригонят
назавтра. Хозяин поворчит, поудивляется, а потом  даже  радоваться  будет:
приключение. У нас приключения любят, только обязательно чтобы  с  хорошим
концом.
 Под утро в сером рассветном тумане я увидел мост. С той стороны реки  -
небольшой городок.
 "Дождусь утра, посплю в лесу, а ночью пойду на ту сторону", - думаю я и
машинально лезу в карман за  картофелиной.  Карманы  пусты.  Мои  съестные
запасы кончились. Надя принесла мне хлеба, маленький кусок черствого  сыра
и кожуру от колбасы. Два дня я блаженствовал и не замирал от  страха,  как
прежде, потому что тогда в животе у меня от голода громко урчало.
 "Или пойти сейчас? - продолжаю думать. - Может, они крепче  всего  спят
именно сейчас, под утро?"
 Я подхожу еще ближе  к  мосту  и  вижу  маленький  домик.  Это  охрана.
Подползаю к домику вплотную, благо  кустарник  упирается  в  стену.  Решаю
лежать до тех пор, пока все не узнаю.
 Я не зря пролежал в кустарнике. Слышу, как открывается дверь.  Потом  -
шаги. Это шаги старого человека.  Вижу  силуэт  старика  с  карабином.  Он
медленно идет к мосту и исчезает  в  сером  тумане,  который  все  плотнее
ложится на землю. Через пятнадцать минут он возвращается, заходит в дом, и
я слышу, как щелкает замок.
 Отползаю чуть в сторону. Поднимаюсь и, пригнувшись, иду  к  мосту.  Иду
очень быстро, чуть не бегу. Впереди  видно  метров  на  пятнадцать.  Очень
хорошо, что  пал  такой  туман,  лучше  и  не  придумаешь.  Сейчас  должен
показаться берег. Тогда - я победил. Ну же, спите,  немцы!  Спите  крепче!
Что вам стоит поспать покрепче, а?!
 Теперь я не бегу, а крадусь. Если и на  той  стороне  такой  же  старый
охранник, тогда все в порядке. Я иду вперед, затаив дыхание.
 Стоп! Впереди - у перил, метрах в двух от конца моста - стоит немец. Он
смотрит в воду. Рядом с ним - прислоненная к перилам винтовка. Стараясь не
дышать, отхожу назад.
 - Эй! - негромко окликает меня охранник.
 Я иду молча и рассчитываю: не пора ли бежать? Пожалуй, нет, потому  что
это сразу же насторожит его и он поднимет тревогу.  Но  пятиться  назад  -
тоже, по-видимому, не лучшее решение. Я поворачиваюсь и бегу.
 - Хальт!
 Я несусь во весь дух. Сзади гремит выстрел. Второй... Как долго  я  шел
на тот берег и как мгновенно оказался на этом, проклятом,  который  дальше
от Польши, и от партизан, и от моей родины!
 Я выскакиваю  к  домику.  Навстречу  мне  бежит  старик  и  размахивает
карабином. Он совсем рядом, он в шаге от меня. Я бью его что есть  силы  в
переносье, старик падает, карабин громко бряцает об асфальт.
 Позади гремят выстрелы. Я секунду раздумываю,  куда  бежать:  туда  ли,
откуда пришел, или в другую сторону? Решаю - надо в другую  сторону:  там,
по всему, болота, там не страшны собаки,  там  можно  пересидеть  тревогу,
поднятую охранниками.
 Через несколько минут я понимаю, что сделал глупость: впереди - дома. Я
вижу, как загораются огни и хлопают двери. Немцы проснули