сь и сейчас будут
устраивать на меня облаву.
 Поворачиваю назад. Останавливаюсь. Передо мной стоит мальчишка в трусах
и куртке. В руке у него пляшет пистолет. Он что-то бормочет и целит мне  в
лицо.
 - Пусти, гад! - кричу я в отчаянии.
 - Хенде хох! - выговаривает наконец он.
 Уже выучился. Они этому быстро выучиваются. Я отпрыгиваю в  сторону,  и
мальчишка стреляет два раза подряд. Мимо.  С  двух  сторон  подбегают  еще
несколько человек.  Они  окружают  меня.  Мальчишка  смеется  истерическим
смехом, радостно говорит что-то  окружающим  меня  людям,  поднимает  свой
пистолет, ударяет меня дулом в лицо и снова стреляет два раза подряд прямо
в лицо.
 ...Я сижу в комнате. Здесь много народу. Все смеются надо мной,  потому
что в руках у мальчишки был пугач,  а  я  от  выстрелов  в  глаза  потерял
сознание. Не смеется только один старик. Он седой, с запавшими  глазами  и
острым кадыком. Он протягивает мне сигарету.
 "Сейчас и этот гад что-нибудь придумает. Они умеют издеваться", - думаю
я и отрицательно качаю головой.
 Потом в комнату вошел худой старый солдат с винтовкой. Он толкнул  меня
стволом в плечо и сказал:
 - Э, ком...
 Он отвел меня в большой дом и запер в темной комнате. Отпер часов через
десять. В руках у него была большая бумага с печатью.
 - Фарен, - говорит он, стараясь быть понятным мне, - У-у-у, - делает он
губами, подражая паровозу.
 Конвоир идет сзади и вздыхает. Мне слышно его  хриплое  дыхание.  Когда
конвоир устает, он трогает меня за руку и говорит:
 - Э, хальт...
 Я останавливаюсь, и конвоир тоже останавливается. Мы стоим на пустынной
улице, тяжело дышим и смотрим друг на друга. Где-то  неподалеку  во  дворе
смеются дети. Они бегают наперегонки - я слышу это по их веселым крикам. А
может быть, играют в прятки и визжат, когда тот,  кто  "водит",  открывает
тайники, в которых прячутся остальные. Прятки - хорошая и нужная  игра.  Я
это понял во время побега. Она приучает к неожиданностям.
 Немец смотрит на меня испуганно. Хотя у него в руках винтовка, а вокруг
в домах живут такие же немцы, как и он, - все  равно  конвоир  смотрит  на
меня со страхом. Мы  с  ним  долго  стоим  на  улице,  которая  становится
серовато-голубой. И смотрим друг на друга. Он смотрит на меня со  страхом.
Я - безразлично, потому что не думаю сейчас о побеге, в  городе  нечего  и
думать о побеге. А на конвоира смотрят с ненавистью, когда идут в побег. В
остальное время,  особенно  если  конвоир  не  дерется  и  не  стреляет  в
отстающих, на него никто не смотрит с ненавистью.
 Чем дальше мы идем, тем испуганнее он смотрит на  меня.  А  потом  тихо
говорит:
 - Э... Их вар социал-демократ...
 И - трогает меня штыком. Осторожно, в плечо. Я понимаю его, и  мы  идем
дальше. Я слышу, как немец подстраивается под меня, чтобы шагать  в  ногу.
Он перескакивает, но никак  не  может  подстроиться,  потому  что  у  него
волочится левая нога. Я иду быстро, а он скачет сзади  и  никак  не  может
попасть в мой ритм. Я слышу, как он снова начинает хрипеть и тяжело,  сухо
кашлять. Он кашляет все страшнее. Я останавливаюсь. Он стоит,  схватившись
за живот, и глаза у него красные и мокрые.  Он  долго  кашляет,  а  потом,
отдышавшись, говорит:
 - Данке шен...
 И снова трогает меня штыком, чтобы идти дальше.
 На станции он отвел  меня  в  полевую  жандармерию,  а  сам  отправился
отмечать проездное свидетельство до Берлина. Он  вернулся  через  полчаса,
принес кружку пива и два бутерброда, сел  рядом  и  стал  есть.  Он  очень
подолгу жевал каждый кусок, прежде  чем  проглотить  его,  а  когда  делал
глоток пива, оно будто проваливалось в пустоту.  Я  отвернулся,  чтобы  не
видеть, как он ест. Но я все равно слышал, как он жевал, и от этого у меня
кружилась голова.
 Я долго сидел отвернувшись, а потом не выдержал. Я обернулся к  нему  и
сказал:
 - Социал-демократ! Жри тише!
 Немец поперхнулся и быстро посмотрел по сторонам. Старик жандарм  сидел
за столом и с кем-то громко говорил по телефону. Я понял, что мой  конвоир
испугался "социал-демократа". Я вспомнил, что  со  мной  в  лагере  сидело
несколько   человек,   которых   посадили   за   то,    что    они    были
социал-демократами.
 - Ну! - громко сказал я. - Ду бист социал...
 Конвоир вскочил со своего места и закашлялся. Бутерброд упал на пол.  Я
поднял бутерброд и начал медленно есть хлеб  с  кровяной  колбасой.  Немец
подождал, пока я доем бутерброд, а потом повел меня к поезду.
 Нам дали маленькое купе. Немец запер дверь, велел мне сесть у  окна,  а
сам устроился у двери. Винтовку он положил на колени. Поезд тронулся, и  я
увидел, как немец взвел курок.
 Я понимал, что мое единственное спасение - в побеге. Я  знал,  как  все
это будет. Когда стемнеет, я прыгну на этого  немца,  придушу  его,  а  на
подходе  к  маленькой   станции   соскочу   с   подножки,   предварительно
переодевшись в форму конвоира.
 Я наметил время. Как только зажгутся звезды, значит, пора.
 "А что, если сегодня не будет звезд? - думаю я. - Это не  худшая  беда,
хотя лучше бежать в звездную ночь. Меня, конечно, легче заметить, но  и  я
зато лучше замечу каждого. Если  звезд  не  будет,  надо  начинать,  когда
исчезнут деревья, проходящие  вдоль  пути.  Когда  они  исчезнут,  значит,
пора".
 Я вспоминаю Архипо-Осиповку. Это станица на Черном море. Там почти  нет
отдыхающих, только колхозники и рыбаки. Мы туда приехали вдвоем  с  отцом.
Всего два приезжих курортника на всю станицу. Я вспоминал  Архипо-Осиповку
и сразу же слышал тревожный и радостный крик цикад. Боже ты  мой,  сколько
их там было! До сих пор я не могу представить себе, какие они из себя, эти
цикады.  Или,  например,  сверчки.   Мне   всегда   хотелось   сыграть   в
диккенсовском "Сверчке на печи". Но я до  сих  пор  не  представляю  себе,
какие они, эти самые сверчки. Очень будет неприятно узнать, что они похожи
на мокриц или тараканов. Хотя в таком случае можно  и  не  поверить.  Ведь
совершенно необязательно верить тому, что тебе чуждо.
 На небе появились звезды. И в этот же миг в купе  зажегся  синий  свет.
Тусклый, вполнакала.
 - Э, - сказал конвоир, протягивая мне фотокарточку, - майне киндерн.
 "Дети, - подумал я. - Киндер - это понятно".
 Я взял фотокарточку. Там было пять девочек и мальчишка. Старшей было не
больше шестнадцати, а мальчишке - годик.
 - Э, - сказал конвоир и протянул мне следующую карточку, - майне фрау.
 Я увидел женщину в гробу. Рядом стояли дети и мой  конвоир  в  штатском
затасканном костюме.
 Я вернул ему карточки, он спрятал их в бумажник, вздохнул,  усмехнулся,
тронул себя пальцем в грудь и сказал:
 - Туберкулез...
 Сейчас он смотрел на меня не испуганно, а грустно и спокойно. Наверное,
он решил, что я ничего не смогу с  ним  сделать,  потому  что  мы  едем  с
большой скоростью, дверь купе заперта и курок винтовки взведен.
 Ты дурак, немец. Это не важно, что поезд несется с  большой  скоростью.
Каждую дверь можно отпереть, на твою  винтовку  прыгнуть,  а  самого  тебя
ударить головой в лицо. Вот и вся наука.
 "Старшая девочка здорово похожа на него, - думаю я, - и такая же худая.
А мальчишка толстый. Все маленькие  дети  толстые.  Они  начинают  худеть,
когда их отрывают от материнской груди".
 - Э, - говорит немец  и,  протягивая  сигарету,  прикладывает  палец  к
губам, - социал-демократ - тшш!
 "Какой ты социал-демократ? - думаю  я  спокойно.  -  Ты  дерьмо,  а  не
социал-демократ. Ты трус и подлец, только у тебя  есть  шестеро  детей,  а
самому маленькому - год. И у них нет матери".
 Я должен убить его, если хочу сбежать. Если я хочу, чтобы побег удался,
я обязан его убить. А мне  хочется  оглушить  его,  чтобы  дети  -  пятеро
девочек и один пацаненок - не остались  круглыми  сиротами.  Я  знаю,  что
такое расти без матери. Но я  даже  представить  себе  не  могу,  как  они
останутся и без отца. Без этого туберкулезного отца, у  которого  огромные
худые руки и который говорит мне, что он социал-демократ.
 "Вот сейчас, - говорю себе я, - сейчас пора".
 Я подбадриваю себя, я подбираю ноги для прыжка, я уже почти готов...
 "О толстых маленьких детях говорят, что  они  перевязаны  ниточками,  -
вспоминаю я, - это у них такие складки на ножках и на руках. У худых детей
они исчезают очень скоро, и тогда  маленькие  дети  делаются  похожими  на
стариков. А маленькие дети не знают языка. Даже если он рожден немкой, его
можно выучить говорить по-русски.  Или  по-французски,  какая  разница,  в
конце концов? Только бы не по-немецки. Это очень плохо, когда люди говорят
по-немецки, хуже быть не может".
 Я чувствую, что не могу  ненавидеть  этого  туберкулезного  немца  так,
чтобы убить, потому что видел его шестерых детей. Я ничего не могу с собой
поделать. Просто у меня не будет силы, чтобы прикончить его, - я же знаю.
 - Их вилль шлафен, - говорю я и закрываю глаза.
 - Э, - говорит немец, - битте. Поезд идет быстро. Я еду к гибели. Он  -
от нее.
 "Немцы... - думаю я. - Будьте вы прокляты, фашисты. Ненавижу. Всех  вас
ненавижу..."


 - Ну? Дальше... - спросил Коля. - Что дальше-то?
 - Дальше - хуже. В гестапо меня держали месяца три. Следователь у  меня
был Шульц. Мордастый такой, краснорожий... Они на моем ворованном  костюме
споткнулись. Он был сшит на  немецкой  фабрике,  а  материал-то  наш  -  с
"Большевички", до войны мы им поставляли, по торговому договору.  Ну,  они
меня и начали мотать - мол, ты чекист, заброшен на связь. Шульц  меня  все
донимал, чтоб я  на  каком-то  процессе  выступил  как  советский  офицер,
разведчик... Потом  в  госпитале  валялся,  а  после  они  меня  власовцам
перепульнули, в  Восточную  Пруссию...  Никак  не  верили,  что  я  просто
пленный, сбежал из лагеря. А фамилию свою мне говорить тоже нельзя - я  на
шахте "Мария" с мишенью на спине ходил как штрафник... Ну вот...  Привезли
меня, значит, в контрразведку к Власову...
 - А как ты попал сюда? - спросил Коля после долгого молчания.
 - Расскажу... Погоди... А ты зачем? У тебя ж документ есть... Ты  зачем
сюда пришел?
 "Если люди так врут - тогда надо пускать пулю в лоб, - думал Коля, - не
может быть, чтоб так человек исподличался. Но ведь я знаю его по Москве. Я
знал его лет десять, не меньше..."
 - Я попал сюда по дурости, - соврал Коля.
 Он не смог себя заставить сказать Степану правду. Долг жил в нем помимо
него самого. А может, это никакой не долг, думал Коля, может быть,  просто
я сейчас подличаю и продаю самого себя, потому что незачем играть  в  нашу
игру, если никому не веришь, а особенно Другу.
 - Я боюсь, они меня прижмут, если ты не поможешь мне...
 - Это как?
 - Ну, если ты скажешь им, что знал Родиона Матвеевича Торопова...
 - Ты по документу Родион Торопов?
 - Да.
 - А если документ - липа?
 - Я этого и боюсь - тебя завалю. Я не обижаюсь, - вздохнул Степан, -  я
понимаю, откуда ты. Когда ты не обернулся, я сразу понял.
 - Ты верно понял, - сказал Коля и глубоко выдохнул мешавший  все  время
воздух. - Ты все верно понял, Родька... Что у него было еще в документах?
 - А ничего. Аусвайс из Киева - и все.
 - Слушай... Будешь говорить, что, мол, из Киева  ты  уехал  в  Минск...
Тебя еще ни разу не допрашивали?
 - Нет... Он тебя держал, я был в предбаннике. А потом  он  ушел  спать,
тебя - в барак, ну и меня тоже.
 - Ладно. Попробуем.
 Коля понимал, что  он  сейчас  идет  на  преступление.  Но  он  не  мог
поступить иначе. Он обязан был поступить только так, и никак иначе, потому
что он не имел права подписать своими руками смертный  приговор  другу,  с
которым рос в одном дворе, жил на одной площадке и учился в одном классе.
 - Ты жил в  Минске  на  Гитлерштрассе,  четыре,  а  потом  переехал  на
Угольную, дом семь. В этом доме была парикмахерская Ереминского, но ты про
это не говори сразу. Они тебя сами начнут спрашивать, потому что у  них  в
деле есть мой адрес, понимаешь? Они тебе наверняка дадут очную  ставку  со
мной. Я тебя не узнаю - мало ли проходило через меня клиентов! Ты скажешь,
что я - мастер, работавший возле большого окна, под  вывеской  "Мастерская
Ереминского" - мужчина с трубкой в зубах и женщина, завитая как  баран.  Я
подтвержу эти твои показания. Ясно?
 - Наверное, я сволочь, - сказал Степан. - Наверное,  я  не  имел  права
тебя просить.
 - Видимо, я не имел права соглашаться тебе помогать, - сказал  Коля.  -
Погоди, а как тебя зовут?
 - Это не важно... Ты ж не знаешь, как меня зовут,-для  них,  во  всяком
случае. Излишняя подробность  так  же  настораживает,  как  и  плутание  в
потемках.
 - А если я не сыграю? - спросил Степан. - Вдруг не сыграю?..



ВСТРЕТИЛИСЬ

 День был солнечный. Легкую голубизну неба  подчеркивали  длинные  белые
облака. Прорезая эти белые облака, носились черные ласточки. В  безбрежную
высоту уплывал, медленный перезвон колоколов.
 "Совсем другой  звук,  -  думала  Аня,  прислушиваясь  к  перезвону,  -
какой-то игрушечный, не взаправдашний, не как у  нас  словно  музыкальный
ларец. Люди такие же, как у нас, и лицом похожи,  только  в  шляпах,  а  у
женщин вязаные чулки и юбки широкие, в складочку, а  вот  колокола  совсем
другие".
 Когда большие двери костела, окованные металлическими буро-проржавелыми
языками, чуть приоткрывались, пропуская людей, до  Ани  доносились  тугие,
величавые звуки органа.
 "Какая  красивая  музыка,  -  думала  Аня  каждый  раз,  когда  до  нее
доносились звуки органа. -  Когда  кончится  война,  обязательно  пойду  в
консерваторию слушать орган. Говорят, в Москве самый большой  орган.  А  я
раньше смеялась: "Что хорошего в этой  тягучке?!"  Дуреха!  Музыку  вообще
можно понять лишь после того, как переживешь что-то большое,  очень  твое,
главное - горе ли, счастье. Только тогда тебе дано будет понять  серьезную
музыку, а не "утомленное солнце нежно с морем прощалось...". Когда весело,
тогда надо, чтоб был джаз-оркестр вроде утесовского, а если страшно и  сил
нет, тогда пусть будет орган. Делаешься маленькой-маленькой, и страх  тоже
становится маленьким, как и ты сама".
 Аня стояла под навесом магазинчика. Длинный навес,  сделанный  в  форме
козырька, прятал ее от солнца, и,  кроме  того,  она  могла  наблюдать  за
площадью так, что ее почти не было видно, а ей было видно все.
 Она пришла сюда к девяти часам,  за  час  до  того  времени,  как  было
условлено. Аня знала, что следует заранее прийти  на  место  встречи:  час
даст  возможность  свыкнуться  с  обстановкой  час  поможет  ей  заметить
подозрительное час поможет спокойно подготовиться к той минуте, когда она
подойдет к молодому мужчине в немецкой военной поношенной форме без  погон
и спросит его: "Простите, пожалуйста, вы здесь старушку с двумя мешками не
видели?"
 Аня определила для себя, что она не выйдет к  человеку  в  форме,  если
увидит двоих или троих людей, которые,  возможно,  будут  прогуливаться  в
разных концах площади или сидеть на телегах  перед  костелом.  Гестаповцы,
она прекрасно понимала, могут быть  спрятаны  и  в  костеле,  и  в  домах,
окружающих площадь, и, наконец, они  могут  сидеть  в  машинах  где-нибудь
неподалеку и только дожидаться условного сигнала, чтобы взять ее  и  Муху,
как только они увидятся. Аня все это понимала, но ей казалось, что следует
подстраховаться хотя бы в пределах тех возможностей, которые она имеет,  и
в пределах того опыта, который у нее есть. Она не  могла  и  предположить,
что Муха может быть перевербован, и что на встречу к ней он придет один, и
поведет ее на хорошую квартиру, и поможет откопать и принести сюда рацию -
и все это не по своему  разумению,  а  по  плану,  заранее  разработанному
полковником абвера Бергом.
 Без четверти десять Аня увидела молодого парня в  кожаной  расстегнутой
куртке. Он шел по площади как гуляка, заломив кепку  на  затылок,  в  руке
букет полевых цветов, ноги обуты в щегольские краги - в  таких  щеголял  в
Красноярске Ленька Дубинин, инструктор автоклуба  Осоавиахима  он  их  по
случаю купил в комиссионном магазине, когда ездил на слет  осоавиахимовцев
в Ленинград.
 Парень двигался медленно, лениво поглядывая по  сторонам.  До  середины
площади он не дошел, свернул в  маленькую  улочку  -  в  ту  самую,  через
которую пришла в Рыбны Аня.
 "Там парикмахерская, кафе и два магазинчика, - вспомнила Аня, -  машине
там негде стать, потому что посредине большая лужа, видимо очень вязкая, а
выезд на проселок, который ведет к шоссе, слишком крутой. И потом, что это
я запсиховала? Я  подожду  двоих  или  троих  гуляк  -  тогда  надо  будет
думать..."
 Парень, однако, появился снова. Он  несколько  раз  уходил  с  площади,
снова появлялся, возле ворот костела поворачивался и  быстро  скрывался  в
переулке.  Аня  подождала  до  десяти,  потом  вышла  из-под  козырька   и
неторопливо пошла в переулок следом за  парнем.  Возле  парикмахерской  он
постоял минуту, повернулся и двинулся навстречу Ане  -  к  площади.  Когда
открылась дверь  парикмахерской  и  оттуда  вышел  мужчина  в  потрепанной
немецкой  форме  без  погон,  парень,  словно  бы  увидев  это   затылком,
остановился и начал потуже застегивать краги. Он застегивал краги  до  тех
пор, пока человек в немецкой форме не прошел мимо него - на площадь.
 "За ним следят, - решила Аня, - если  это  Муха,  за  ним  слежка.  Что
делать? Если я подойду к нему, значит, нас поведут двоих".
 Через пять минут к парню в крагах подъехал на  велосипеде  мальчишка  в
коротких штанах и в майке-безрукавке. Они поздоровались, мальчишка слез  с
седла, парень в крагах посадил его на багажник ("У нас на раме  ездят",  -
успело
 елькнуть у Ани), и они уехали с площади.
 "А я-то с ума сходила, - сказала себе Аня, - вот сумасшедшая!"  Она  не
обратила внимания на девушку, которая вышла на площадь с той  улицы,  куда
только-только  укатил  на  велосипеде  парень  в  крагах  с  мальчиком  на
багажнике.
 И тут к костелу подошел Муха - она его сразу узнала.
 - Простите, - сказала Аня и откашлялась, потому что у нее  запершило  в
горле, - вы тут старушку с двумя мешками не видели?
 - Что? - удивился Муха. - Не видел я никакой старушки...
 Аня несколько мгновений смотрела ему в глаза,  а  потом  повернулась  и
пошла через площадь к костелу.
 "Он решил не идти со мной на контакт. Почему он должен идти на  контакт
со мной, когда он ждет резидента  в  синем  костюме?  Что  же  делать,  а?
Объяснять ему? А вдруг это  не  он?  Он.  Наверняка  он.  Он  ответил  мне
по-русски.  Дурак!  Зачем  он  отвечал  мне  по-русски,  если   не   хочет
засветиться? Машинально? Разве ж так можно?!"
 - Пани! - вдруг крикнул парень у нее за спиной. - Постойте, пани!
 Он подбежал к ней запыхавшись. Лицо его было бледно, губы -  Аня  очень
четко увидела это - пересохли и потрескались, сделались чешуйчатыми, как у
мальчишек после первых заморозков, когда они сосут сосульки.
 - По-моему, она недавно уехала с попутной машиной,  -  сказал  Муха.  -
Уехала та старуха. С попутной машиной уехала...
 Они быстро пошли вперед - он на полшага  перед  ней,  заглядывая  ей  в
лицо он прямо-таки впился глазами в ее лицо, а она, торопясь,  шагала  за
ним. Ей казалось, что он так жадно смотрит на нее потому, что она  оттуда,
с Большой земли, и поэтому она улыбнулась ему. А он так жадно  смотрел  на
нее потому, что она была хороша, очень хороша, и  он  силился  представить
себе, что станет с этим лицом, когда она очутится там,  где  должна  будет
очутиться вскоре.
 Аня  оглянулась,  с  трудом  оторвавшись  от  его  воспаленных  глаз  с
покрасневшими  белками.  Улица  была  пуста  -  шла  девушка,  совсем  еще
молоденькая.  На  нее  Аня  не  обратила  внимания.  (Она  не  могла  себе
представить, что от этой молоденькой девушки будет зависеть ее жизнь  -  в
эти ближайшие часы и дни.)
 Муха привел ее в маленький домик на окраине Рыбны. В  домике  было  две
комнаты. В одной, с небольшим окном,  выходившим  на  улицу,  жила  глухая
старуха, а в большой комнате с тремя  окнами,  заросшими  плющом  и  диким
виноградом, было прибран