Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Детективы. Боевики. Триллеры
   Детектив
      Семенов Юлиан. Майор "Вихрь" (1944-1945) -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  -
ала вареная картошка, желтая крупная соль и молодой, видно прямо с грядки, зеленый лук. - Ой, спасибо, - сказала Аня, - красота какая! - Погоди, - сказал Муха, - я тебе еще кринку простокваши приготовил. - Спасибо, Андрюша, только я ее не ем. - Это почему? Самое вкусное, что есть, - простокваша. - Не могу. Меня в детстве мать напугала. Сказала, что в нее лягушек кладут - для холода. С тех пор не могу, лучше голодной ходить. - Вот женщины! - сказал Муха. - А еще туда же - воевать... Ну, лопай как следует. А завтра я молочка тебе раздобуду. У них тут молочко жирное, хорошее молочко... Через десять минут они вышли из дому. - Слушай, Ань, - спросил Муха, - а какое у нас задание теперь будет, не знаешь? - Знаю, - ответила Аня, - задание специальное, особой важности, детали тебе Вихрь объяснит. Только не сердись, ладно? Я ж тебя не спрашиваю о твоих связях и явках. Придет Вихрь - с ним разберетесь. - Да я и не сержусь, что ты... Он длинный такой, Вихрь, да? Глаза голубые-голубые? Аня оглянулась. По дороге следом за ними ехала девочка на велосипеде. Больше никого не было. Аня оглянулась еще раз: велосипед показался ей знакомым - точно такой же, как у мальчишки, что приехал за парнем в крагах. - Тут велосипедов много? - спросила Аня. - В каждом доме. А что? - Ничего. Интересуюсь. И они свернули в лес. СТАРЫЙ РЫНОК "Липа, - подумал Вихрь, - это липа, они меня берут на пушку. Это их человек. Они хотят меня пощупать еще раз: стану кричать "Беги!" или подойду к нему? Дурачки! Они же мне так помогают. Сами себя убеждают в моей им преданности. Стоп! А что, если это случайное совпадение? Погубят парня, зря погубят. Вряд ли... Это не случайность. Это не может быть случайностью - слишком точно все сыграно". Он медленно шел следом за парнем, который ходил мимо остальных торговцев - пять шагов вперед, пять назад. - У вас нет хорошего корма для индеек? - склонившись к человеку в вельветовой куртке, спросил Вихрь. Тот быстро обернулся, мгновение разглядывая Вихря и слепца, стоявшего за спиной, а потом ответил, словно выдавливая из себя слова: - Теперь корма для индеек крайне дороги... Видимо, вы имеет в виду индюшат... И первым протянул руку Вихрю. Вихрь пожал протянутую ему руку. "Это уже становится глупо. Видимо, он поведет меня на их явку, - думал Вихрь. - Бежать с дороги? Нельзя. Если будет облава на рынке, у меня девяносто шансов из ста. Бежать сейчас - один из ста. А если других больше не представится? Если облавы не будет? Если... Тысяча если... Тысяча проклятых если..." Все это пронеслось у него в голове, когда он, обернувшись, сказал слепцу: - Знакомься, это наш друг. А после они шли по улице Святого Анджея, повернули к университету, вышли на сквер Плянты - кольцо тополей, издревле окружающее старый город, - и двинулись вдоль трамвайных путей - к реке. Народу было немного. На скамейках сидели женщины с детьми. Лица у детей были землистые, кожа возле висков морщинистая, старческая. Дети войны. Они не бегали наперегонки, не кричали, играя, не рылись с лопатками на газонах. Они сидели возле женщин тихо - ручки сложены на коленях, колени громадные, раздутые. а ножки тоненькие, как спички. "Здесь все простреливается. Они меня возьмут здесь, - думал Вихрь, - нет смысла. Зря погибнуть - всегда легче легкого". - Спотыкайся немножко, - шепнул он слепцу, когда парень в вельветке отвернулся. Слепой кивнул, но продолжал идти, как зрячий - по-солдатски выбрасывая ноги, ступая уверенно, будто на параде. Возле высокого дома, соседнего с гостиницей "Варшавской", вельветовый парень остановился, посмотрел на белую табличку, где были обозначены номера квартир, чуть заметно кивнул головой и отворил дверь. Вихрь и слепой вошли в подъезд следом. "А если ринуться назад! - подумал Вихрь. - Нет. Там их люди. Наверняка там хвост. Все проиграю. Нельзя". Около пятой квартиры на третьем этаже они остановились. Вельветовый парень долго прислушивался, потом замер, приложившись ухом к замочной скважине, и ловко, одним поворотом, отпер дверь. В большой комнате, почти совершенно пустой - маленький стол и два кресла, в углу широкая смятая тахта, - возле громадного, чуть не во всю стену, итальянского окна стоял шеф отдела 111-А. Он улыбался. - Простите меня, но в нашей работе приходится порой разыгрывать спектакли. Вихрь был готов к этому он сыграл такое изумление, что гестаповцы - сначала шеф, потом слепец, прятавший очки в футляр, а потом вельветовый парень - громко расхохотались. ВКУС ШНАПСА Шульц оказался однофамильцем. Коля понял это, как только ввели Богданова. Степан разыграл все правильно - как они репетировали в бараке. Коля подстриг его артистически. Он яростно щелкал ножницами вокруг головы Богданова, все время повторяя дурацкие вопросы: - Не беспокоит? Не тревожит? Не беспокоит? Вечером им выдали по пятьсот марок: каждому уходившему вместе с немецкими войсками от красных выдавалась компенсация перед окончательным трудоустройством. Коля получил направление на работу в офицерскую парикмахерскую, а Степана направили в автомастерскую танковой части, дислоцировавшейся в семи километрах от Кракова. Получив деньги, Коля с Богдановым зашли в солдатский распределитель. Там по записке старичка офицера им продали банку свиных консервов, булку, сто граммов маргарина и бутылку шнапса. Они завернули все это в газету и пошли в лесок. Там разложили костер и начали пировать. Степан после первого же стаканчика опьянел и стал плакать. Он плакал, всхлипывая, слезы катились по его желтым щекам, он не вытирал их, и они заливались к нему в рот, и только тогда он вытирал губы ладонью и виновато улыбался. - Знаешь, что самое страшное? - говорил он. - Самое страшное - это какими мы можем стать потом. Сможем ли мы победить в себе эту ненависть, которая в нас родилась? Сможем ли мы побороть в себе страх, который теперь живет в нас вместе с отчаянием и храбростью? Сможем ли мы сломать в себе ненависть к людям, которые говорят на немецком языке? Он жадно выпил шнапс, понюхал корку хлеба и, подвинувшись еще ближе к костру, стал говорить: - Пал Палыч был моим следователем. Власовец, паскуда, нелюдь. Он лысый, старый и больной. Я видел что он болен, потому что у него все время закипала пена в уголках рта и еще потому, что лицо у него было желтое и до невозможности худое. - Ну-ка, хлебало открой, - говорит Пал Палыч. - Что? Он грязно ругается и повторяет: - Хавало открой свое! Рот, понял?! Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится: - Что, "желтую сару" уже сняли гансы? Я ничего не понимаю. - Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?! - Теперь понял. Не было у меня "желтой сары". - Экономно жил? - Экономить было не с чего. - Не давали большевички навару? В черном теле держали? - В каком? - В черном! - орет Пал Палыч. - Больной, что ли?! - Я-то здоровый... Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке. - Ты - умненький, - усмехается он, - шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж... вертеть? - Нет ее у меня. Кости одни остались. - Пожалеть? - Пожалел волк кобылу... - Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты - человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный? - Сорок второй. - Костюм какого размера носил? - Тот, что украл? - Ты мне не верти! Украл... Дома какой размер носил? - Не знаю. - Как не знаешь? - У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения. - Давай, давай, чекистская харя! "Отец подарил"! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку... А ну, стань к стене! - Стрелять хочешь? - Мараться!.. Исполнителя держим - все, как у больших. Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец. - Так я и думал, - говорит он, - пятидесятый, третий рост. - Раньше-то продавал? - Точно. Продавал, - тихо отвечает он, - у тебя зрачок есть. - Что продавал-то? - Слезы в бутылочках. Русский слезу любит. И покаяние. Без содеянного не покаешься - вот и грешим. Он снимает трубку телефона, набирает номер и говорит: - Алло, Василий Иванович, привет! Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Ага. Ну а как у тебя? Слышу, слышу... Горластый. - Пал Палыч манит меня к себе. Я подхожу. Он протягивает трубку и шепчет: - Послушай, твои друзья концерт задают. Я слышу в трубке отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Пал Палыч жадно смотрит мне в лицо: - Страшно, подследственный? - Страшно. - Мне - тоже. - Тебе-то понятно отчего. Трусишь. - Что ты? - удивляется Пал Палыч. - Я храбрый, я возмездия жду - а все одно отступничаю. Думаешь, мне по ночам пенька ноздрю не щекочет? Коньяк жру - трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Я тут утром, на своем боевом посту, я утром - боец. - Какой ты боец? Палач. - Я? Да что ты, подследственный! Какой же я палач? Разве я тебе пальцы ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом - по-честному, я - вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь? - Будешь еще, верно, и резать и ломать... - Боишься? А? Я - не стану. А за других ответ не держу, не табуном живем, а каждый по своей свободе. В кабинет приносят власовскую форму. Пал Палыч берет френч, привычным жестом продавца прикидывает к руке, оттопырив локоть, и протягивает мне: - Пятидесятый, третий рост. Носи на здоровье. - Не пойдет. - Боль чувствовать станешь, подследственный. Горло сорвешь криком, а потом согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили - велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри! - Ладно, посмотрю. Пал Палыч говорит: - В окошко глянь. Не бойсь, не бойсь, заглянь, там решетка, все одно ничего не сделаешь. Вишь одноэтажненький домишко? Это тюряга, а за тем забором - наш спецлагерь для тех, кто вроде тебя фордыбачит и лягается. Знаешь, что такое спецлагерь? Это вот что: немцы - химики, они когда кой-чего изобретают, на жидочках испытывают, но ведь жид - из юркости составлен, поди угадай, как немецкие лекарства будут на обыкновенных людей действовать. Так вот, мы спецлагерников к евреям приравниваем. Когда у аккуратистов появляется нужда - так отрываем с работы одного-двух и отправляем в лаболатории. - "Лаборатории" надо говорить, а не "лаболатории"... - Силен. Страх в себе дерзостью давишь? Силен, ничего не скажу. Ну так что? Попробуешь боль или в согласие перейдешь? - В согласие не перейду. - Дурак обратно же. Ты моего совета послушай: надень форму, сапожки - и на фронт, а там жик-жик и к своим. Так, мол, и так, заставил меня Пал Палыч. - А фамилия у Пал Палыча какая? - Абрамсон у него фамилия! Абрамсон, по имени Еврей Иванович! А ну, надевай форму, падла! - Не сторгуемся. Пал Палыч. Не выйдет. Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь: - Вася, привет, милый! Снова Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит... Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно урка-малолеток на "толковище". Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья, лоб высокий и гладкий, без единой морщины. - Этот? - спрашивает он Пал Палыча. - Так точно. - На карточке ты красивше, - говорит Василий Иванович и коротко бросает: - Можете садиться. Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием. Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня: - Чудак, ты запомни: победит тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время - хороший лекарь. Помяни мое слово. Кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он - ноль без палочки. Диалектика, никуда не попрешь. Вот такие пироги, брат... Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить, в лагере у Авербаха научился, на Колыме. У тебя лик осторожный. Скула не прет, ну мы и определили его на тебя. Ошиблись, ничего не скажешь. Я-то лично считаю, что интеллигентность - категория возраста, а не крови или там образования. Честно говоря: нам ты на кой сдался? Ни на черта ты нам! Но гестапо на тебя замкнуло, у них, я думаю, заготовлен план интересного процесса против своих коммунистов, они их хотят под шпионаж подвести, ну а ты - карты им в руки. Образованность тебя погубила, аккуратен ты в словах, а это для процесса - самый смак. Понял? То-то и оно! А нам - расхлебывай, гестапо не шутит... Как ни верти, а нам поручили тебя до конца расколоть, иначе сами потом щебенкой харкать будем. Так что помозгуй, помозгуй как следует. Мы тогда погодим тебя через соты пропускать. Страшное это дело - наши соты. С мозгов сдвинешь, во всем признаешься, все на себя римешь - только здоровье до конца сорвешь. Думай. Я мотаю головой. Василий Иванович перестает чистить ногти, засовывает руки еще глубже в карманы и просит меня: - Ну-ка ладошки покажи, я гадать умею. Не бойсь, не бойсь, не съем тебя, чудак. Он смотрит издали на мои ладони, морщится и говорит: - Ну-ка, ну-ка на стол положи, у тебя линии интересные, долгие, не на смерть ты записан. Я кладу руки на стол ладонями вверх. Василий Иванович изгибается над моими ладонями, делает какой-то быстрый жест, и я на мгновение слепну, а потом вижу, что из моих пальцев торчат белые костяшки и растекается вокруг ладоней кровь по столу. Это он хлобыстнул кастетом. - Отопри шкаф, - говорит он Пал Палычу, снимая с руки кастет. Тот открывает дверцы маленького шкафа, и они меня заталкивают туда и запирают за мной дверь. Из перебитых пальцев хлещет кровь. Я пытаюсь поднять руки ко рту, чтоб унять кровь, но рук поднять не могу - они прижаты к телу. - Подследственный, - слышу я голос Пал Палыча, - ты не обижайся на меня-то... Он ушел, а я тебя упреждал по-хорошему. Как решишь согласиться - ты покричи, охрана враз услышит, отопрет, к лекарю сводит. Только про несогласие не кричи, а то хуже будет... Ничего в жизни не надо бояться. Ничего, кроме фашизма. Его люди обязаны уничтожать в зародыше, где бы он ни появлялся. Старика зовут Сергей Дмитриевич. Говорят, у него туберкулез. С большим трудом, как рассказывал русский парень-моряк, захваченный власовцами в Бельгии, удалось перевести его на самую благодатную должность - в ассенизаторы. - Доцент, - отрекомендовался Сергей Дмитриевич на второй день, когда нас загнали в бараки. - Вожу дерьмо. Нас здесь заставляют делать одно дело: разнашивать офицерские сапоги. Поэтому у всех в бараке ноги окровавлены, синие, громадные. Но утром так лупят, что не надеть сапог нельзя - насмерть запорют нагайками. Час разнашивается одна пара. Норма - пятнадцать пар в день. Пятнадцать часов бегом, гусиным шагом, вприпрыжку. После того как сапоги разношены, их отправляют на фронт, офицерам. Кое-кто умудряется незаметно подбросить песочку под стельку, после того как сапоги сняты и отложены в сторону - к готовым. Если заметят - вздернут на виселице. Она торчит в углу аппельплаца, очень неприметная. Вешают не больше двух человек в день. Два-три исчезают бесследно, помимо виселицы, в лабораториях. Два-три не выдерживают, сходят с ума. Их увозят. За те дни, что я здесь, только один человек сломался и пошел к власовцам на поклон. По вечерам, когда мы валимся на нары, морячок начинает бредить Бельгией: он там ходил с партизанами, жил в Арденнах, он много рассказывает мне про старика кюре, который помогает беглецам, про то, как многие пробиваются во Францию там есть русские, грузины, армяне - целые партизанские соединения, составленные из советских людей. Морячок говорит быстро-быстро, будто у него кризис в болезни, будто он кончается. Попал он глупо - пошел к кюре за провиантом, а его и накрыли возле дороги. Теперь мотают, требуют дать явки и особенно интересуются местом расположения русских партизанских соединений. Морячок молчал, поэтому сейчас весь седой, а лет ему, как мне, двадцать. Сергей Дмитриевич, который днем возит дерьмо и чистит уборные, по вечерам проводит - для пяти-шести человек - беседы о советской литературе. Он читает свои "лекции", полузакрыв глаза, и непонятно - видит он нас, жадно его слушающих, или нет. Голос у него низкий, сипловатый, очень мягкий, никак не вяжется с квадратной физиономией и отвислыми щеками глаза голубые и бровки торчат воинственные, пшеничные. - Мандельштам, как никто, хотел понять и упорядочить окружающий мир, - пророчествует доцент. - В его поэзии действуют центростремительные силы. Тишину он сравнивал с прялкой. Этим он разгадывал иррациональное понятие: тишину после этого можно было потрогать руками, она превратилась в знакомый всем предмет - прялку. Чтобы по-настоящему понять Мандельштама, следует любить Гомера. Кто из вас помнит Гомера? Молчим. Морячок тяжело дышит, скребет тонкими пальцами шею. - У нас в училище только-только начали проходить античную литературу, - шепчу я, - а здесь война. Не успели. - В каком ты учился? - В театральном, на режиссерском отделении. - Это где же? Я называю адрес. - Господи, так я там рядышком жил. Ай-яй-яй, как же все это далеко и невозвратимо. А кто у вас вел литературу? Не Бабенышев? - Нет. Васильчаков Михаил Никифорович. - Погоди, погоди, он, кажется, преподавал и в ИФЛИ? - Нет. Он преподавал у мхатовцев, в их студии. Кто-то просит: - Ты продолжай, доцент, адреса потом выяснять будешь. - Да, да... Прошу простить... Итак, Мандельштам и открытие им философского термина "тишина". Извольте, я прочту вам его строки. Сейчас, минуту... Память... Ну а в комнате белой, Как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской И кислым вином из подвала. Помнишь, в греческом доме Любимая всеми жена, Не Елена, другая, Как долго она вышивала... Видите? Здесь - все вещи каждодневного обихода: уксус, краска, подвал, кислое вино. Но, размышляя над такими гигантскими понятиями, как Россия, он оже умел находить конкретное проявление образа. Чудовищно, как броненосец в доке, Россия отдыхает тяжело. И вам сразу становится зримо понятна Россия, израненная, в тисках молчаливых высоких доков... Или же, извольте, - правда, кое-что я подзабыл: Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей... Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет! Мандельштама он подвирает - у отца был томик его стихов. Кто-то тихо, с болью шепчет: - Ну да... А нас кто здесь убивает? Равные? Люди? - Я позволю себе, - отвечает доцент, - опять-таки обратиться к Манде

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору