одшучивать над своей трусостью -  чтобы ее скрыть.
Люди не  поверят,  что  человек,  открыто вышучивающий свою трусость -  на
самом деле  трус.  Так,  считают все,  поступают люди сильной воли,  очень
храбрые, с хорошим чувством юмора.
     Белесый парень вдруг очень тихо заматерился.  Несколько человек взяли
его за плечи, но он вырвался и ударил Эда - тот был к нему ближе, потом он
бросился на Степанова.  Степанов врезал ему апперкот -  с подъема.  Парень
опустился на  колени.  Началась свалка.  Потом Степанов услышал английскую
речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся.
     - Что это за бардак! - кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта.
     - Кто вы? - спросил его один из трех верзил.
     Эд назвался.
     - А кто с вами?
     - Я из Москвы, - ответил Степанов.
     В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво.
     - Пустите меня!  -  кричал он тем, кто держал его за руки. - Я покажу
сейчас этому из Москвы!
     Самый  высокий  из  трех  американцев медленно  обернулся и  негромко
сказал:
     - Шат ап!
     И  парень сразу стих.  Два  американца ушли  куда-то  и  через минуту
возвратились с невысоким седым человеком.
     "Где я  видел его?  -  подумал Степанов.  -  Где-то я его видел,  это
точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию".
     - Здравствуйте, товарищ Степанов, - сказал седой, - меня зовут Виктор
Михайлович.  Бога  ради,  простите этих  ребят:  они  дети горькой русской
эмиграции,  в  их  сердцах постоянная боль.  Ведь  ни  одна  нация,  кроме
русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами?
     - Эд Стюарт, писатель из Штатов.
     Виктор Михайлович кивнул Эду и сказал:
     - В России перемены... Идти вдвоем с американцем к нам на шхуну... Не
боитесь, что дома потревожит КГБ?
     - Боюсь, - ответил Степанов. - Видите, как боюсь...
     - Он что - из ваших американцев?
     - То есть?
     - Марксист?
     - Почему? Нормальный империалист.
     - У вас тут есть что выпить? - спросил Эд. - Кроме пива, конечно.
     - Я говорю только по-немецки,  -  ответил Виктор Михайлович. - Что он
спрашивает?
     - Он хочет выпить.
     - У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу
из своих запасов.
     - Вы тоже студент? Или как?
     - Я преподаватель.
     - Чему учите? - хмыкнул Степанов.
     - Хватит об  этом,  -  улыбнулся Виктор Михайлович.  -  Я  сейчас вам
принесу "Посев".  Мы  защищаем вашу последнюю книгу от  советской критики.
Герр Шульц!  -  крикнул он вдруг страшным,  немецким, командным голосом. -
Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц!
     Появился здоровенный, толстый немец.
     - Кто это?  -  спросил Эд одного из американцев,  которые по-прежнему
стояли чуть в  стороне,  словно родители,  наблюдающие за тем,  как играют
детишки.
     - Это их Гиммлер,  -  засмеялся самый высокий американец,  - какой-то
оберфюрер.
     - При  чем  тут  Гиммлер,  -  поморщился Виктор  Михайлович.  -  Этот
американец говорит по-русски?
     - Ни бельмеса, - ответил Степанов.
     - Обычная американская невоспитанность.  Молодая нация, нет культуры,
ничего не поделаешь. Герр Шульц - старый демократ.
     Потом Степанов и  Эд  долго ходили по набережной.  Белые ночи были на
изломе.  В  серых,  зыбких  ночных  сумерках лица  людей  были  трагичны и
нереальны.
     - Политика может простить ту  или  иную ошибку,  но  она  не  простит
глупости,  -  говорил Степанов задумчиво. - Живет у вас Керенский, Струве,
тысячи  других  наших  эмигрантов -  и  пусть  себе  живут.  Но  когда  вы
поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время
войны и сжигали в печах детей.
     - Почему вы думаете, что мы их поддерживаем?
     - Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском?
     - Вы думаете, они - наши?
     - Уж не наши, во всяком случае.
     Эд рассмеялся.
     - Только  не  думайте,  -  сказал  он,  -  что  если  я  ругаю  моего
президента,  то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит
твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто - наоборот.
     - Вы ругали своего президента?
     - Буду. Когда вернусь.
     - В какой газете? Я посмотрю.
     Эд назвал газету, от которой он приехал.
     - Между прочим,  который час?  -  спросил он. - В потасовке я потерял
часы.
     - Что ж после потасовки не поискали?
     - Я щупал ногой под столом. Там не было.
     - Богатая вы  нация,  -  сказал  Степанов,  -  можно  было  и  руками
пощупать. А времени сейчас половина третьего.
     - Ого! - присвистнул Эд. - Жена в гостинице лезет на стену.
     - Всякий  порядочный мужчина должен  немного бояться жены,  -  сказал
Степанов, - жену не боится только прощелыга или гений.
     - Не всякий гений,  -  добавил Эд,  - а только тот, который вступил в
брак уже состоявшимся гением.
     - Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве?
     Эд  поднял палец,  остановился и  записал что-то в  книжечку:  каждый
человек строит себе баррикаду на  тех мудростях,  которые утверждают его в
своих же глазах.


                                  23.20

     Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты:
     - Ты куда? К туземной женщине?
     - Не знаю,  командир,  -  ответил Билл,  смутившись, - сначала я хочу
посмотреть на белых женщин.
     - Где ты их тут увидишь?
     - Сегодня должны прилететь какие-то  благотворительные журналистки из
дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока.
     - Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость...
     - Что? - переспросил радист. - Что они забыли?
     Эд снова засмеялся и сказал:
     - Иди к черту, старик, ты невозможен.
     - А куда вы?
     - Я спать.  Через пять часов мы с тобой выедем,  так что не увлекайся
бабушками.
     - А я могу не спать двое суток.
     - Да?
     - Я так думаю.
     - Ясно, мыслитель. Ну, пока.
     Эд  бросил  свой  джип  где-то  под  деревом,  в  спешке,  и  сейчас,
чертыхаясь,  хлопал себя  по  карманам:  фонарик,  конечно,  он  оставил в
кабине.
     "Глупость какая,  -  думал он,  -  зачем мне в  кабине фонарик?  Если
угрохают -  фонарик уже не потребуется.  А  сесть на вынужденную в  скалах
немыслимо.  Сказано, чтоб держать в кабине - и держу. Болван. Мы все любим
жить  по  предписанию;   удел  мышей  -   жить  по  предписанию.   Никакой
ответственности - за тебя все расписано".
     Ночь  была безлунной,  темной.  Эд  наткнулся на  камень,  выругался,
заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе.
Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко
бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули
в  белую бумагу тяжелый камень и  положили его  на  дороге.  Эд,  конечно,
ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли.
     "Интересно,  как фамилия того,  кто это придумал? - подумал Эд. - Ему
бы надо взять фамилию Гитлер".
     Кто-то  метрах в  десяти от  него  включил фонарь.  Острый луч  света
ослепил Стюарта.
     - Эй,  -  сказал он,  - осторожней. Посвети пониже - где-то здесь моя
машина... И не свети в глаза - я так слепну.
     Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась
вниз,  и  Эду показалось,  что человеку было тяжело опускать руку,  -  так
упруг  и  весом был  луч  света.  Листва в  этом  мертвом белом свете была
черной,  неживой,  похожей  на  чугунную.  Днем  она  была  нежно-зеленой,
хрупкой.
     Эд увидел свой джип и сказал:
     - Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь.
     Фонарик  послушно  освещал  его  машину.  Эд  вспрыгнул  на  сиденье.
Прыгающий луч света приближался к нему.
     - Кто ты? - спросил Эд. - Освети себя.
     Яркое пятно света все приближалось.
     - Эй! - сказал Эд. - Покажи себя, парень!
     Ему вдруг стало холодно,  и тело покрылось потом. "Чарли! - мелькнуло
в мозгу.  -  От аэродрома сто метров,  рядом -  джунгли, и никого нет!" Он
ударил себя по левой ляжке:  кобура с  пистолетом осталась в  самолете.  И
тогда  он  пронзительно закричал  -  визгливым  срывающимся голосом.  Свет
исчез.  На том месте,  где он только что был, зияла черно-зеленая пустота,
расходившаяся постепенными радужными кругами.
     - Не кричи, - сказал знакомый голос, - не кричи так страшно, дурачок.
     Сердце его колотилось где-то в горле,  руки мелко тряслись: так с ним
было  первый раз,  когда  он  проходил сквозь заградительный огонь зениток
возле Самнеа.
     Кто-то опустился рядом с ним на сиденье,  и тогда; в близкой темноте,
он увидел лицо жены.
     - Зачем ты приехала, Сара? - спросил он хрипло.


                                  23.20

     - Ну-ка, вруби фары, - сказал Ситонг, - что-то на дороге чернеет.
     Когда шофер включил свет -  через секунду,  не больше, - прогрохотала
автоматная очередь и  машина сразу осела на  правое колесо.  Ситонг кошкой
выскочил из кабины и,  бросившись к тому черному,  что перекрывало дорогу,
на ходу дал ответную очередь,  прижав автомат к животу. Степанов, падая на
теплую каменистую землю,  ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда
они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево - от
живота, бил мастерски, не целясь.
     Прогрохотала ответная очередь. Другая. Третья.
     "А из разных бьют,  -  подумал Степанов, - плохо дело-то. Их, значит,
там не меньше трех".
     К  Степанову подполз  Ситонг  и  молча  протянул  пистолет.  Степанов
отрицательно покачал головой.
     - Почему? - спросил Ситонг одними губами, но он лежал совсем рядом, и
Степанов понял его вопрос.
     - Если  возьмут  -  сразу  поднимут  визг:  "вооруженный русский",  -
ответил он,  подумав при этом:  "И дома потом, если выменяют, затаскают по
начальству".
     Ситонг положил  рядом  со  Степановым  свой  длинный  нож  и отполз к
шоферу. Они пошептались о чем-то, и Ситонг исчез. Шофер подождал несколько
минут,  а потом дал из своего трофейного американского автомата очередь по
тому темному,  что было впереди,  на дороге.  Ему ответили сразу  из  трех
автоматов.
     "Значит, их не больше, - подумал Степанов. - Выкрутимся".
     - Сколько прошло времени? - шепнул шофер.
     - Не знаю.
     - Посмотрите на часы.
     - У меня стрелки не светятся.
     - Покажите мне.
     Степанов вытянул руку с часами.  Шофер приник лицом к часам,  а потом
шепнул:
     - Без пяти шесть.
     - Не может быть,  - ответил Степанов. - Ты спутал. Наверное, половина
двенадцатого.
     Шофер хихикнул в темноте.
     - Я всегда путаю стрелки, - сказал он, - особенно в темноте. Конечно,
сейчас половина двенадцатого.  В  шесть  часов начинают светлеть облака на
востоке.
     Степанов с трудом понимал парня - тот говорил очень цветистым языком.
"Наверное,  из Саванакета,  -  подумал Степанов,  - там особенно красочный
язык".
     Снова прогрохотала очередь.  Шофер не отвечал. Он потянул к себе руку
Степанова и снова приник к часам.
     - Пора,  -  шепнул он.  - Если они побегут на вас, хватайте за ноги и
бейте ножом.
     - А ты?
     - Я  буду рядом,  просто я говорю на всякий случай.  Разите коварного
врага ножом в горло, - закончил он саванакетской цветистостью.
     И  шофер  отполз в  сторону.  Именно оттуда через минуту-две  он  дал
несколько очередей, а потом закричал что-то пронзительное - Степанов так и
не разобрал что. С дороги ответили очередями - Степанов видел красно-белые
точки,  разрывавшие черное полотно ночи,  а  потом  выстрелы загрохотали в
другом направлении,  красно-белых  разрывчиков уже  не  было,  а  после он
услыхал голос Ситонга впереди и  почувствовал,  как кто-то невидимый бежал
прямо на него по теплой каменистой дороге.
     "Ну вот, сейчас, - сказал он себе. - Вот он рядом".
     Но  он  не  успел броситься на  бегущего:  чья-то  стремительная тень
метнулась от  скалы.  Степанов слышал,  как человек тяжело упал.  Потом он
слышал тяжелые удары, и сопение, и стон, а после Ситонг закричал:
     - Включайте фары!
     Никто ему не ответил,  но сопение где-то совсем рядом и тяжелые удары
он по-прежнему слышал.  Степанов поднялся,  подошел к  "газику" и  включил
свет.  В  белом луче он увидел шофера,  который сидел верхом на человеке в
серой  куртке и  бил  его  сцепленными руками по  голове.  Кровь  на  лице
человека была черной.
     - Эй, - негромко сказал Ситонг, - хватит. Он же не двигается.
     ...Двух  диверсантов он  уложил наповал,  а  третий,  который ринулся
вперед  от  неожиданно прогрохотавших сзади  выстрелов,  теперь лежал  без
сознания на  дороге,  и  шофер по-прежнему яростно колотил его:  звук  был
такой, будто мокрое белье били о камни.
     Ситонг раскидал  завал,  который диверсанты сделали на дороге,  шофер
менял простреленное колесо, а Степанов сидел возле пленника и смотрел, как
тот  медленно  приходит  в себя.  Подошел Ситонг,  тронул человека ногой и
сказал:
     - Не наш. Это вьетнамец. Они сюда забрасывают диверсантов из Сайгона.
     - Как ты определил?
     - По лицу. Разве он похож на нас?
     Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли
воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в
Азии похожими друг на друга.  "У нас лица разные, а вы все одинаковые, как
братья".  Степанов тогда удивился:  "Но ведь у  нас есть блондины,  рыжие,
брюнеты".  Ему ответили:  "А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на
форму глаз и на цвет кожи".
     - Вставай,  - сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных
кедов. - Ну!
     Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл.
     - Что ты с ним говоришь? - удивился шофер. - Пусти ему пулю в лоб.
     - Вставай, - повторил Ситонг.
     Человек по-прежнему не двигался.
     - Не  понимает  по-нашему,   -   сказал  Ситонг.  -  Попробуй  с  ним
по-американски.
     - Нечего с ним по-американски,  -  снова повторил шофер из темноты, -
ему надо пустить пулю в лоб.
     - Он пленный, - сказал Ситонг.
     - Он диверсант и стрелял нам в спину.
     - Он стрелял нам в грудь.
     - Какая разница?
     - Разницы никакой, - согласился Ситонг, - только он пленный.
     - Вы говорите по-английски? - спросил Степанов.
     Пленный сразу поднялся, и лицо его дрогнуло и стало растерянным.
     - Кто вы? - спросил он.
     - Патет-Лао, - ответил Степанов. - А вы?
     - Пусть говорит правду,  - сказал Ситонг. - Скажи ему, что у нас мало
времени и  трудно с  местом в  машине.  Переводи,  переводи!  Переводи,  -
повторил он. - Они бомбят наши госпитали. Они заставляют нас говорить так.
     - Откуда вы? - спросил Степанов. - Ваше имя?
     - Я из Гуэ. Меня зовут Нгуэн Ван Хьют. Меня забросили американцы.
     Степанов перевел.
     - Спроси его - будет он говорить все моему командиру?
     - Да, - ответил пленный. - Конечно.
     - Спроси его: зачем он прилетел к нам?
     Пленный долго молчал.  Это был не  молодой уже человек,  очень худой,
слишком  для  вьетнамца высокий.  Хотя,  может  быть,  он  показался таким
Степанову из-за худобы.
     - У  меня  же  семья,  -  очень  тихо  ответил человек,  и  губы  его
затряслись.


                                  23.45

     - Я не хочу в бар, - сказал Эд. - Я никуда не хочу, Сара.
     - А  я  очень хочу,  -  сказала она и прижалась лицом к его плечу,  и
стало ему от ее прикосновения пусто и горько.
     - Не надо, - попросил он.
     - Нет, надо.
     - Зачем ты прилетела сюда?
     Сара отодвинулась, поправила прическу и ответила:
     - У тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья.
     - Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, - ответил
он.  - Ты получаешь деньги,  Уолту пока еще не бьют морду из-за того,  что
его  папа  бомбит Азию,  - чего тебе еще надо?  Из-за вас я потерял самого
себя - чего вам всем от меня надо?
     - Теряют, когда есть что терять.
     - Ну вот, видишь... О чем же нам говорить? О чем, Сара?
     - Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось.
     - Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось,
я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты?
     - Я.
     - В  каждом человеке живет много людей.  Ты  знаешь меня одного,  мой
радист - другого, мальчик - третьего, лаосцы - четвертого, а я - знаю себя
пятого.  И все мы разные.  Ты всегда хотела,  чтобы я был одним. Тебе надо
было выйти замуж за  клерка из  рекламного бюро:  они отличаются спокойной
одинаковостью,  а человек, который пишет или снимает, - обязательно должен
быть психом.  Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что
я был таким, каким был, а не был таким, как все.
     - Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была
тебе верна.
     - Сосуществование -  это отнюдь не  любовь,  Сара,  но  любовь -  это
обязательно    сосуществование!    Любовь    предполагает    уважение    к
индивидуальности.  Иначе -  получается ярмо собственности. Ты считала меня
своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе.
     - Я  всегда была  верна тебе,  Эд.  И  меня  никогда не  тяготила эта
верность.
     - Что ты кичишься этим?! Что - верность?! Медаль за храбрость? Счет в
Лозанне?!   Когда  верность  делается  тиранией,  так  лучше  пусть  будет
взаимоуважительная неверность.
     - Тебе всегда хотелось,  чтобы я изменила тебе,  я знаю. Ты всегда по
ночам расспрашивал меня:  "Как тебе было бы  с  другим?  Представь,  что я
другой..."
     Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он
пошел в  клинику -  смотреть аборт.  Он  писал повесть,  и  ему  надо было
описать аборт.  Он  после этого уехал на два месяца во Флориду и  пил,  не
просыхая, чтобы забыться.
     - Ты все помнишь, Сара, - сказал он, - у тебя прекрасная память. А я,
когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем...
     - Не ври себе, Эд.
     И он понял, что она сейчас сказала правду, и это родило в нем злость.
     - Скотина! - сказал он, сморщившись.
     - Это ты -  скотина, - тихо ответила Сара, - это ты подлая скотина, а
не я.
     - Так зачем ты приехала сюда?!
     - Потому что я тебя люблю...


                                  23.47

     Ситонг укрыл трупы двух диверсантов брезентом, связал руки пленному и
сказал шоферу:
     - Едем.
     Шофер сказал:
     - Все-таки  лучше бы  его  тут  пристрелить.  Вдруг впереди еще  одна
группа? Что тогда нам с ним делать?
     Ситонг попросил Степанова:
     - Переведи-ка - их выбросили одних или были еще группы?
     - Было еще четыре группы,  -  ответил пленный.  -  По  три человека в
каждой
     - Их бросили вместе?
     - Вас бросили вместе? - перевел Степанов.
     - Нет. Нас бросили последними.
     - А те группы тоже должны делать засады на дорогах?
     - Да.
     - Где?
     - Я не знаю.
     - Ладно,  -  сказал Ситонг,  - поехали. Мы успеем от него избавиться,
если те нападут.
     - Враги коварны,  ночь темна,  и нету серебристой луны, - как всегда,
цветисто сказал шофер, включая мотор.
     Они проехали километров пять, и Ситонг попросил:
     - Останови машину. Я весь измазался кровью.
     Шофер остановил машину.  Ситонг-  включил фонарик:  весь  брезент был
черным от крови.
     - Как будто оленя везем, а не диверсантов, - усмехнулся он.
     Степанов вспомнил якутскую тайгу.  Он  бродил там вдвоем с  охотником
Максимом:  они промышляли белку. В тот год было хорошее белковье - в тайгу
ушли  целые  деревни,  а  в  домах  остались  только  глубокие  старики  и
школьники.  Малышей родители тоже забрали в тайгу,  и поэтому поселки были
тихие-тихие, будто военные.
     Они с  Максимом вышли однажды к  избушке старика,  который раньше был
шаманом. К нему перестали ходить люди, потому что приехала девушка-врач. И
старик, чтобы не голодать, начал охотиться за волками. Он брал на фактории
стрихнин и выслеживал волков -  они очень много