ны быть сильными,  чтобы победить,  а  уж после
наступит эра гуманизма - так учим мы сейчас. Нас заставляют бомбежки учить
азиатов догме силы.  Америка забыла,  что нас -  половина мира.  Это очень
страшно,  когда половина мира начинает исповедовать догму силы,  отводя на
второй план догму гуманизма. Но как же быть иначе, - спросил он скорбно, -
когда убивают детей и разрушают больницы?


                                  00.31

     - Почему ты не пьешь? - спросила Сара.
     - У меня скоро новый вылет.
     - Когда?
     - Через четыре часа.
     - Разве нельзя его отменить?
     - Можно. Наверное, можно.
     - Ну так что ж?
     - Я не хочу его отменять.
     - Почему?
     - Так.
     - Что с тобой случилось, Эд?
     - А что случилось с тобой, Сара?
     - Может быть, правильнее спросить: что случилось с нами?
     - Может быть.


     Он вспомнил, как назавтра, после разговора с редактором своей газеты,
он  поехал к  Тому Маффи.  Тот прочитал рукопись при Стюарте.  Эд сидел на
краешке стула: он всегда неловко себя чувствовал, когда при нем читали его
вещь.
     - Ну что ж -  сказал Маффи.  -  Занятно,  интересно и -  главное - во
многом справедливо.
     Он сидел мгновенье задумавшись,  потом быстро закурил,  забросил ногу
на ногу и неожиданно спросил:
     - Как вы представились мне по телефону?
     Эд собрался повторить, но Маффи, улыбнувшись, махнул рукой:
     - Не надо. Вы спросили меня поначалу, читал ли я ваши книжки. Так?
     - Так.
     - Как это ни странно,  я прочитал вашу книгу год назад, когда летел в
Лос-Анджелес.  Хорошая обложка, недорого стоит и завлекательно-сексуальное
название.  На ваше счастье, я вспомнил книгу. Книгу, а не вас. А что такое
писатель, имеющий свое политическое мнение, идущее вразрез с общепринятым?
Не знаете?  Я объясню, - сказал Маффи и подвинул Эду телефонный аппарат. -
Наберите  номер  и  закажите  себе билет на самолет,  уходящий куда-нибудь
через час. Только на тот рейс, где уже нет билетов. Валяйте, валяйте. Если
вы  просто  назовете  свою  фамилию  и  на  другом  конце  провода девочки
захлопают от восторга крыльями и посадят вас к пилотам -  я  замолкну.  Но
вам  откажут,  Стюарт.  Если  бы  позвонил  Хемингуэй - ему бы билет дали.
Писатель, Стюарт, - лишь тот, кого знают по имени, даже не читая книжек. В
этом,  конечно, есть великая таинственная непознанность: иной выцедит пару
книжонок,  но у него  хорошая  фамилия,  которую  легко  запомнить,  -  он
победил,  он счастливчик. А вам придется мямлить: "Вы читали повесть "Ночь
в  ватерклозете"?  Не  помните?  Ну  там  еще  кастрируют  гермафродита  в
Валенсии..." А вам ответят: "Не читал, до свиданья!" Можете жить с козлом,
но пусть об этом напишут в газетах,  пусть вас запомнят, вас и - главное -
ваше имя.
     - Это несерьезный разговор, - сказал Эд. - До свидания, мистер Маффи.
     - Это очень серьезный разговор, - ответил Маффи, - и не дело мужчинам
обижаться друг на друга.  Если вы считаете, что я вас оскорбил, попробуйте
набить мне морду.
     - Мой  шеф  советовал мне получить Нобелевскую премию,  я  уже слышал
советы, подобные вашим: жить с козлом или получить премию - все это рядом.
     - Ну  так  я  вам  скажу,  почему вас  не  напечатал толстый в  своем
официозе, Стюарт. Ваш шеф - смелый человек, и он умеет драться - это я вам
говорю.  Он не напечатал вас потому,  что он мудрее вас.  Из литературы вы
полезли в политику. Литература - это безответственные эмоции, а политика -
это  наука,  равная  математике.  Вы  предлагаете  низвергнуть устоявшуюся
систему, Стюарт. Во-первых, кто ее будет ломать? Вы?
     - Почему я? И почему ломать?
     - Потому что я умею читать и думать -  вот почему!  И не врите себе и
мне,  - это детство. Все люди понимают, когда их обманывают, но стесняются
об  этом  сказать в  глаза обманщику.  Я  -  исключение.  Ладно.  Поломали
систему.  А что будем строить вместо?  У вас есть программа созидания? Нет
ее у вас. Всегда легче создавать программу разрушения, Стюарт, это в людях
от детства,  от нежных младенческих игр,  когда куклам отрывают головы,  а
велосипеды кидают  под  поезд.  Устоявшееся настоящее  лучше  неизвестного
будущего.  Впрочем,  если вы приехали из Хельсинки с программой Маркса, то
я,  конечно,  напрасно мечу перед вами бисер.  В  этом случае нам  надо не
разговаривать, а стрелять друг в друга.
     Эд тогда начал метаться: нет груза тяжелее, чем груз неопубликованной
рукописи,  особенно если тебе двадцать девять и  к  жажде правды примешано
проклятие честолюбия.  Деньги кончились,  он жил в долг,  с ужасом думая -
где взять денег, чтобы расплатиться с кредиторами. Он пошел в крайне левую
газету.
     - Э,  нет,  -  сказали ему там,  - нет, Стюарт. У вас нет позиции: вы
себя половините.  Высказывая правильные вещи о положении в нашем доме,  вы
называете  русских  "кремлевскими  диктаторами".   Зачем?  Вы  справедливо
ругаете и госдепартамент,  который поддерживает русских фашистов из НТС, и
нашу  интеллигенцию,  которая спокойно взирает на  то,  как  подкармливают
фашизм,  но  при  этом  обвиняете советское искусство в  утилитаризме.  Вы
хотите стать над проблемой,  Стюарт.  А  люди не  терпят судей,  они любят
собеседников.
     Так, в метаниях, прошло два месяца. Он не спал ночами, его раздражало
все:  и люди,  которые шли по улицам тугой безликой массой,  и жар, и даже
то, как Сара гремела тарелками на кухне.
     Однажды под утро она его спросила:
     - Я совсем перестала быть для тебя женщиной, Эд?
     - Ты сошла с ума, - только и ответил он ей.
     Одолжив денег,  он пригласил стенографистку,  мисс Бьюти. Девочке шел
девятнадцатый   год,   но   она   великолепно   работала.   Он  попробовал
передиктовать  ей  свои  очерки,  в  чем-то  смягчить,  что-то   спрятать,
пожертвовать  мелочами  во имя главного.  Он читал написанное и приходил в
ярость - на туловище волка баранья шкура не влезала.  Он  хотел  дать  все
прочесть  Саре,  но ее целыми днями не было дома:  взяв Уолта,  она с утра
уезжала на Лонг Айленд.
     - Ты мне сейчас нужна дома, - сказал он, протягивая ей рукопись.
     - Да?  -  удивилась она.  -  А я как раз считала, что мое присутствие
будет мешать тебе с  мисс Бьюти.  Ты так мил с ней,  и она смотрит на тебя
влюбленными глазами...
     - Уж не сплю ли я с ней, по-твоему?
     - А почему бы нет? Девушка очень мила, в твоем вкусе...
     "Женщине, сотворенной из нашего ребра, надо всегда все объяснять, как
в школе для дефективных,  -  сказал ему уже после,  здесь, журналист Тэдди
Файн.  -  Только художники стоят над природой и живут в мире созданных ими
же  образов.   Подруги  художников  сотворены  из  обычного  человеческого
материала.  Умозрительно понять разницу между собой и художником,  который
рядом, - удел добрых гениев. Ты гениальных женщин видел? Я - ни разу".


     Теперь  на  маленькой сцене  стоял  мальчик  в  коротких  штанишках с
проймами и  отбивал ногой ритм.  Он ослепительно улыбался залу и  пару раз
подмигнул Саре: он заметил ее, хотя они с Эдом сидели в самом темном углу.
     - Сейчас я  вам расскажу про мою подружку,  -  вдруг запел он хриплым
голоском,  -  про девочку, у которой все как у мальчиков, только у нее нет
пиписьки!
     - Боже ты мой, - охнула Сара, - что поет этот карапуз?! Ужас какой!
     - Это лилипут, - ответил Стюарт, - ему пятьдесят два года.
     - Я  посмотрела на  него и  ужаснулась за  Уолта.  -  Она  достала из
кармана несколько фотографий и протянула их Эду. - Самые последние.
     Он долго рассматривал фотографии сына, а потом сказал:
     - Оставь их мне.
     - Конечно,  из-за него глупо жить вместе,  -  сказала Сара.  - Вообще
нельзя жить вместе из-за детей.  А еще противней,  когда говорят: "Это его
жена и  сын,  но  он не живет с  ними".  Через пять лет для меня все будет
кончено, Эд. Через пять лет мне будет сорок.
     - Как ты  сюда приехала?  -  усмехнулся он.  -  Я  даже забыл об этом
спросить...
     - Я нанялась к этим сумасшедшим старухам журналисткам.
     - Зачем?
     - Я приехала за тобой,  Эд..  Ты прилетел сюда добровольно, ты имеешь
право добровольно уехать - в любое время.
     - А что дальше? То же, что было?


     Он  вспомнил,  как  на  следующий день  после этого глупого скандала,
когда она приревновала к нему Бьюти,  он разъярился и ушел с утра из дому,
но не в редакцию, а к своим друзьям по колледжу.
     - Хочется пить, - сказал он.
     Глупая  ревность рождает глупую измену.  Он  с  содроганием вспоминал
тощую рыжую бабу,  с  которой он тогда спал.  Он вернулся домой под утро и
долго мылся в ванной, а наутро сказал Саре:
     - Я достал денег. Едем на форель, а? Поедем, малыш...
     Они уехали на форель, но в машине поссорились - из-за пустяков, из-за
сущей ерунды.  Ему бы  промолчать,  а  он  боялся триппера или еще чего-то
после той бабы и не знал, что ему делать, когда наступит ночь и надо будет
влезать в маленькую палатку возле реки. Поэтому он раздраженно ответил ей.
И она тогда сказала:
     - Мы жили,  и все было хорошо,  пока у нас была постель!  Да,  да!  А
теперь этого нет, и все летит к черту! И нечего врать друг другу, люди без
этого не могут!  Нормальные люди,  а  не психи!  Ты шатаешься целыми днями
черт знает где, а я живу как соломенная вдова! Ты существуешь только самим
собой и только для себя!  А тот,  кто живет для себя,  всегда прикрывается
высокими идеалами!


                                  00.35

     Монах Ка  Кху привел Степанова на  радио.  Они спустились в  глубокую
пещеру.   Здесь  был  "вестибюль"  радиоаппаратной.  На  табуретке  сидела
шоколадная женщина - Кемлонг. Она поклонилась монаху, встав с табуретки, и
подошла к Степанову. Их познакомил неделю тому назад редактор газеты Патет
Лао.  Кемлонг была красива - поразительной, странной красотой. А ее нежная
застенчивость -  и то,  как она прикрывала лицо рукой,  и то, как, смеясь,
отворачивалась, и то, как она внезапно краснела, замечая на себе взгляд, -
все это делало ее баззащитной,  а  потому еще более прекрасной.  Наверное,
она  и  не  знала,  что  только  слабость делает женщину всесильной.  Это,
видимо,  жило в  ней само по  себе.  В  каждой женщине есть свой дар.  Это
словно счастье: если есть - так есть, и уж нет - так нет...
     - Здравствуйте, Кемлонг, - сказал Степанов, пожимая ее тонкую руку.
     - Здравствуйте. Как вы поживаете?
     - Спасибо. Хорошо.
     - Как  вы  доехали?  Не  очень устали в  дороге?  -  Она задавала ему
обычные здесь вопросы:  они входили в  состав простого слова "здравствуй".
Если  не  задать всех  этих  обязательных вопросов,  можно  подумать,  что
человек обижен на тебя или совсем не рад встрече.
     - А вы еще больше похорошели, Кемлонг.
     Улыбнувшись  ослепительно  и  белозубо,  она  закрыла  лицо  рукой  и
тихонько засмеялась.
     - Давно здесь?
     - Нет. Я пришла сюда утром.
     - Откуда?
     - Из Самныа.
     - Это же сто километров, - сказал Степанов. - Пешком?
     - Пешком, - снова улыбнулась она. - Я люблю ходить по горам одна.
     - А диверсанты?
     - Так я ж маленькая, они меня не заметят. А потом, я бегаю быстро.
     - Сегодня выступление?
     - Да. Поем, - ответила она. - Хотите, посмотрим наше радио?
     Степанов видел  много  радиостанций:  холод  плафонов дневного света,
тяжесть  звуконепроницаемых  дверей,  мощность  хромированной  аппаратуры,
таинственное перемигиванье красных и  синих ламп  на  пультах громкости...
Эта радиостанция в  пещере была иной -  вместо дверей здесь висели тяжелые
одеяла, видимо домотканые, аппаратура была старой и примитивной, а свет на
нее падал от нескольких керосиновых ламп,  поставленных под потолком в ряд
на длинной полке.
     - Тс-с, - шепнула Кемлонг, приложив палец к губам, - здесь диктор.
     Степанов заглянул через  ее  плечо:  возле маленького микрофона сидел
босой человек в ватнике и читал военную сводку, помогая себе жестами левой
руки. Когда он перечислял количество оружия, взятого как трофей, голос его
ликующе поднимался.  Закончив последние известия,  он обернулся,  выключил
микрофон и спросил:
     - Ты готова?
     - Да, - ответила Кемлонг.
     - Пригласи оркестр.
     Кемлонг вернулась с  оркестром,  и диктор,  включив микрофон,  сказал
веселым, несколько даже игривым голосом:
     - А теперь слушайте новые песни в исполнении нашей Кемлонг!
     Первым громко заиграл гитарист,  его точный ритм подхватил аккордеон,
а  трубач  отвернулся  в  сторону,  чтобы  не  заглушать  своих  товарищей
серебряной  пронзительностью звуков,  которые  он  извлекал  из  маленькой
помятой трубы.
     Пританцовывая, полузакрыв глаза, Кемлонг запела "Чампу".
     "Джаз  -  музыка толстых?  -  подумал Степанов,  слушая ее  песню.  -
Накладка с этим делом вышла, по-моему".
     Музыкантом было холодно,  потому что пещера была глубокой, чтобы сюда
не  доходили  помехи  во  время  бомбежек,  а  курточки на  джазистах были
хлопчатобумажные,  легкие. Они поэтому особенно яростно притопывали ногами
и  быстро  передвигались,  сменяя друг  друга  у  микрофона.  Но,  видимо,
постепенно ритм  песни  захватил  их,  и  они  забыли  про  холод;  только
аккордеонист,  вконец простуженный,  то и  дело шмыгал носом и покашливал,
опустив голову к перламутровой деке.
     - О чампа, мой цветок, - пела Кемлонг, закрыв глаза и откинув голову,
- какое счастье близко видеть тебя и  чувствовать твое цветенье и бояться,
что скоро все это кончится...
     - А теперь, - сказал диктор, озорно посмотрев на Степанова, - Кемлонг
исполнит песню лам-вонг в честь нашего друга.
     Кемлонг запела:

                    Вокруг тебя ночь, но жди!
                    Пусть грусть, пусть один, но жди!
                    Пусть ночью идут дожди,
                    Пусть утром туман, туман,
                    Ты - жди...

     Она стала приплясывать,  меняя ритм,  приглашая и Степанова танцевать
вместе с ней. Лицо ее было сейчас неулыбчивым, строгим, громадноглазым.

                    Пусть дожди, пусть туман,
                    Но ты...
                         жди...
                    Жди...
                         жди...

     Потом к  микрофону подошел монах Ка Кху.  Степанов и Кемлонг вышли из
пещеры. Млечный Путь запрокинул свои руки, словно в плаче по этой скорбной
земле.  Ночь была безмолвной и холодной. Черные скалы вокруг были особенно
рельефны и близки из-за алюминиевого надменного света луны.
     - Здесь есть  такие пещеры,  -  сказала Кемлонг,  -  в  которых песни
звучат по-разному.
     - Покажете?
     - Пошли.
     Она взяла его за руку и повела через лощину по едва заметной тропинке
к  тому месту,  где  шумел ручей.  В  густой темноте плавали зеленые точки
светлячков.  Вход  в  пещеру  был  низеньким -  Степанов ударился лбом,  и
Кемлонг испуганно спросила его:
     - Больно?
     - Очень, - ответил он.
     - До крови?
     - Сейчас упаду, - сказал Степанов и застонал.
     Кемлонг взяла его голову обеими руками, приблизила к себе и сказала:
     - Ничего нет.
     Степанов засмеялся:
     - Я пошутил.
     Кемлонг погладила пальцами то место, которым он ударился, и сказала:
     - Сейчас все пройдет.
     - Уже.
     - Что? - не поняла она.
     - Прошло.
     - Ну, пошли.
     И они шагнули в гулкую кромешную темноту.
     - У вас нет фонарика? - спросила Кемлонг.
     - Есть. Зачем?
     - Просто так. Вы станьте здесь, а я отойду вот туда.
     - Куда?
     - Здесь есть уступ.
     - Вы как кошка - видите в темноте?
     - А разве кошки видят в темноте?
     - Еще как.
     Кемлонг усмехнулась:
     - Не зря, значит, женщин считают кошками.
     Она запела, и голос ее сейчас был совсем иным - низким и гулким.
     - Теперь пойдем дальше,  -  сказала она,  -  в следующей пещере будет
иначе.
     - Я ничего не вижу, Кемлонг.
     - Я тоже, - улыбнулась она.
     Степанов слышал ее  шаги,  а  потом почувствовал ее  рядом с  собой -
близко-близко.
     - Когда война, - шепотом сказала она, - очень хочется любить кого-то,
кто сильнее.
     Степанов чувствовал,  что она хочет,  чтобы он  обнял ее.  Это всегда
чувствуешь.
     Она вздохнула и сказала:
     - Пошли в следующую пещеру. Я ее зову веселой.
     Кемлонг снова взяла его за руку и повела за собой.
     - Здесь опустите голову. Сейчас повернем налево. Вот здесь. Стойте.
     Она  отошла от  Степанова,  и  он  услышал иной голос,  повторявшийся
разнозвучащим эхом:

                   Какая же она, любовь?
                   Огромная, как облако, или маленькая,
                                      как опавший лист?
                   Кто видел ее - глаза в глаза?
                   Никто, никто, никто...
                   А счастье какое? Светлое, как утро,
                                     или пронзительное,
                   Как одинокие сумерки?
                   Кто ответит мне?
                   Эхо, мое эхо, только эхо...


                                  00.40

     - Мы с тобой люди разных скоростей,  Сара.  Каждому человеку сообщена
своя скорость. Так вот, наши скорости, как выяснилось, не совпали.
     - Пойдем танцевать, Эд. Бог с ними, со скоростями.
     - Я не хочу танцевать.
     - Я прошу тебя, Эд... Я тебя очень прошу...
     - Я  не буду танцевать,  -  повторил он и сразу же подумал:  "Зачем я
говорю с ней так?  Ведь она -  единственный человек на земле, который меня
любит.  Она  знала меня вывернутым наизнанку и  все равно любит меня.  Она
знала про всех моих баб и все равно любила меня.  У меня у самого комплекс
неудовлетворенности - при чем здесь она?"
     - Ну, представь себе, что я вернулся, Сара. Что будет?
     Она ответила:
     - Не знаю.
     - Хорошо,  ты  не  знаешь...  Тебе легко ничего не  знать.  Ты всегда
пряталась за мою спину:  "Эд все знает,  он что-нибудь придумает!".  А как
быть с Уолтом? Как быть с нашим мальчиком?
     - Что - мальчик?! При чем здесь мальчик? Не прячься за Уолта. Поживет
с отчимом - в конце концов.
     - Это запрещенный прием.
     - Почему?  Ты можешь делать мне больно, а когда я говорю правду - это
запрещенный прием?
     - Сара, я живу на этом свете только для того, чтобы могли жить вы.
     - Ты врешь.  И самое отвратительное, что ты сам веришь в эту ложь! Мы
здесь ни  при чем:  ни  Уолт,  ни  я.  Ты же все время ищешь!  Себя,  свою
литературу,  правду,  ложь!  А главное -  ты ищешь ту, которая тебе нужна,
которая  вернет   вдохновение,   съеденное  твоим   безденежьем  и   моими
скандалами.  Ты  же  сам  сказал  мне,  что  у  каждого мужчины есть  своя
женщина-мечта.  Вот ты  и  ищешь эту мечту,  а  из-за того,  что их нет на
свете,  этих женщин,  ты мечешься,  а  я схожу с ума и старею,  разрываясь
между собой,  Уолтом и тобою.  Это так жестоко и нечестно,  Эд. Я ни о чем
тебя не прошу.  Я хочу правды.  Понимаешь?  Правды и определенности.  Я же
обыкновенный человек,  Эд...  Я  не  могу как ты...  Я  хочу обыкновенного
маленького счастья,  а  оно  всегда  маленькое  -  это  настоящее счастье.
Большим бывает только горе.


     Когда ему стало совсем плохо,  он поехал к  знаменитому писателю.  Он
так запутался в  простых сложностях этого мира,  что решил поехать к  тому
знаменитому писателю,  который жил безвыездно у  себя на  ферме:  издатели
сами приезжали к нему по первому же вызову.
     - Научитесь смотреть вокруг себя,  как биолог, препарирующий лягушку,
- говорил тот,  расхаживая по громадному холлу, отделанному мореным дубом,
вывезенным из старинного британского замка.  -  И не лезьте на стенку.  Не
ищите ничего в сфере чувствований.  Мир определяют формы собственности.  Я
сделал обрезание этой мудрой марксистской догме.  Мы отменили рабство, это
было непопулярным по форме,  но суть рабства царствует в  мире:  из каждых
двух один мечтает быть собственником другого.  Это повсеместное явление: в