попросту выполняют то, что
в р е м я  запрограммировало в их генах.  Мы все запрограммированы, сейчас
уже с этим не спорят.  Когда-то древние знали про  это.  Недаром  осталась
мудрость:  "Тот,  кому суждено быть повешенным,  не утонет в луже". Раньше
в р е м я  было медлительным. Его называли рекой. Теперь оно стремительно.
Отчего оно так убыстрилось? Наверное, оттого, что  о н о  не хочет открыть
нам свою тайну. Главную тайну.  Поэтому  о н о  заставляет нас прожигать и
проживать время жизни.  Оно подгоняет нас,  выдвигая иллюзорные мечты,  мы
гонимся  за  ними,  пробегая  сквозь  время.  Мы  не  успеваем   осмыслить
происходящее:  в р е м я  готовит нам одну феерию за другой.  Память  мира
стала,  как никогда,  короткой: так бывает в концерте, где отличные номера
следуют один за другим.  Этот наш бег за мечтой порождает усталость.  И мы
передаем эту усталость потомкам.  Мы  программируем  усталость  в  будущем
через гены наших детей и внуков. Видимо, мы слишком близко подошли к тайне
в р е м е н и.  Мы начали выходить из-под  контроля.  И  в р е м я  тогда,
поняв,  что  впрямую  нас  не  победишь и прошлое - спокойное прошлое - не
вернешь людям, а следовательно, и ему самому - позволило простой микроскоп
сделать электронным и помогло тем, кто слепо тыкался носом вокруг проблемы
наследственности, сфотографировать клетку ДНК. В р е м я  решило столкнуть
количество открытого людьми с их разумом,  который не в силах это открытое
осмыслить. И тогда  в р е м я  помогло  Виннеру  создать  кибернетического
робота. Это был самый коварный ход  в р е м е н и. Человек, преклоняющийся
перед творением рук своих, перед всезапоминающим и всевычисляющим роботом,
обречен  на  умильное  рабство.  Робот  будет служить не человеку,  как он
надменно думает,  но  -  в р е м е н и.  Спасти  от  гибели  можно  только
верующих рабов. Богов свергли. Робот - бог будущего. Боги - слуги времени.
Время нас снова обыграло.  Человечество,  погрязшее  в  маленьких  личных,
групповых  и  государственных  заботах,  уже  проиграло,  не заметив этого
катастрофического проигрыша.  А порой даже аплодируя  поражениям  -  когда
выдавали  Нобелевские  премии  мудрецам  от математики и электроники.  Эти
мудрецы были невольными  п р о в о к а т о р а м и  в р е м е н и.  Не зря
инквизиция   жгла  на  кострах  тех,  кто  дерзал  думать  шире  пределов,
утвержденных религией: видимо, папские нунции, лишенные радостей плотской,
простой  жизни,  мечтали,  чтобы  этим  простым  счастьем  наслаждалась их
паства.  Паства дерзко отринула этот путь устами Галилея,  который сказал,
что шарик все-таки крутится.  Будь он проклят,  этот вздорный старик, этот
вздорный старик...  Только равенство мысли могло бы уравнять  людей  в  их
правах  и  обязанностях.  Но  разве люди согласятся уравнять себя в мысли?
Личный агент  в р е м е н и  в каждом из нас - честолюбие и алчность -  не
позволит сделать этого. Маленькие люди заняты своими маленькими радостями,
крохотными горестями и глупенькими  страстями.  В р е м я,  наблюдая  нас,
видимо, потешается: "На что замахиваетесь, мыши?"
     Файн  выключил  магнитофон и,  откинувшись на  спинку  старинного,  с
истертыми валиками кресла,  закурил и  почувствовал,  как  у  него  устало
расслабились мышцы живота.
     Он потянулся и закинул тонкие руки за голову.  Возле окна,  в дальнем
углу номера, запел сверчок. Файн долго слушал, как поет сверчок, а потом -
неожиданно для  самого  себя  -  заплакал.  Он  включил диктофон и  поднял
микрофон,  чтобы песня сверчка явственнее записалась на  пленку.  Он долго
сидел с вытянутой рукой и,  улыбаясь,  счастливо плакал,  слушая,  как пел
сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон:
     - У времени добрая песня...


                                  04.07

     - Поставь будильник на пять часов, - сонно пробормотал Билл. - Я хоть
часок вздремну. Мы в пять должны вылетать...
     - Я разбужу. Спи, - сказала Сара. - Я разбужу тебя в пять.
     - Мы разбомбим эту машину с чарли и быстренько вернемся.
     - Спи. Спи, - повторила Сара, - Спи же ты...
     - У меня очень свирепый командир. Мне нельзя проспать.
     - Спи. Я тебя разбужу.
     Саре  показалось,  что  парень уснул.  Она  осторожно отодвинулась от
него.  Ей  хотелось бежать отсюда,  но  парень обнял ее,  прижал к  себе и
спросил:
     - Куда ты?
     - Никуда. Просто мне жарко.
     - Нет.  Лежи рядом.  Я  не буду спать,  я  только подремлю пятнадцать
минут,  - он поцеловал ее в шею. - И сразу проснусь. И у нас еще останется
полчаса на любовь. Поцелуй меня.
     Сара прикоснулась губами к его щеке.
     - Нет, поцелуй меня так, как раньше.
     - Я устала.
     - Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал.
     - Поспи. Поспи немного.
     - Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно?
     - Хорошо.
     И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок.


                                  04.29

     - Я не мешаю тебе своими коленками? - спросил Ситонг.
     - Нет, что ты, совсем не мешаешь.
     - Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия,  поэтому
стало так тесно.
     - Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.
     - Нет. Надо возвращаться на фронт, - ответил Ситонг. - Там дел много.
Ну-ка,  поддай скорости,  - попросил он шофера. - Надо поскорей проскочить
равнину.
     - Я и так гоню, - сказал шофер. - Равнина очень красивая, - обернулся
он к Степанову. - Вы ее днем не видели?
     - Чего красивого может быть в равнинах?  - удивился Ситонг. - Красиво
бывает только в горах.
     - Почему? - спросил Степанов.
     - Потому что  в  горах неизвестно,  что будет дальше.  Поднимешься на
вершину -  и видишь:  водопад. Поднимешься на вторую - а там ульи с медом;
опустишься в  ущелье -  а  там олень стоит.  А равнина -  что?  Как жизнь:
заранее знаешь, что в конце помрешь...
     - В равнине можно построить красивый город,  -  сказал шофер.  - Кхам
Бут,  когда был с рукой,  нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда
мы победим,  в тот город станут приезжать люди со всего мира - отдыхать, и
охотиться,  и  ловить рыб в  горных потоках,  стремительных как любовь,  -
закончил он обязательной саванакетской цветистостью.
     - Жаль только,  - задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал
Ситонг, - что у нас нет снега.
     - А у нас жалеют, что мало лета, - сказал Степанов.
     - Всегда жалеют о том,  чего нет, - сказал Ситонг. - Вообще-то снег -
это очень красиво.
     - В нем много высокой эстетики,  -  сказал Степанов, - особенно когда
его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком...
     - А что такое эстетика? - спросил шофер.
     - Эстетика?  -  переспросил Степанов и  пожал  плечами.  -  Черт  его
знает...  Наверное,  это -  когда уважают человека.  В  жаре нет эстетики,
например.
     - Жара -  это ничто,  - засмеялся шофер. - Как же может ничто уважать
человека?
     - Жара - это нечто, - сказал Ситонг. - Ведь ты реагируешь на нее?
     - Я на нее потею, - ответил шофер, - а не реагирую.
     Ситонг спросил Степанова:
     - Ты любишь снег?
     - Очень.
     - Я  тоже  очень  люблю  снег,  -  сказал Ситонг.  -  Я  очень  любил
подниматься на фуникулере в Париже, когда шел снег.
     Степанов вспомнил фуникулер в  Татрах.  Он  тогда  забрался на  самую
вершину - думал только посмотреть на Татранскую ломницу, но начался буран,
и  водитель фуникулера вошел в  маленький ресторанчик,  отряхнул с фуражки
снег и сказал:
     - Будем отдыхать.
     В ресторанчике  было  четыре  человека:  краснолицый седой австриец в
спортивной ношеной куртке,  женщина-горнолыжница,  сидевшая  возле  самого
окна, парень, игравший на губной гармонике и Степанов. Водитель фуникулера
ушел на кухню, и оттуда был слышен его рокочущий голос, - наверное, он пил
пиво и поэтому так довольно рокотал.
     Австриец спросил Степанова:
     - У вас нет огня?
     - Есть.  Пожалуйста.  -  Степанов протянул ему зажигалку,  и австриец
прикурил треснувшую, намокшую сигарету.
     - Спасибо, - сказал австриец. - Хороший снег, а?
     - Снег дрянной,  - сказал парень, перестав играть на губной гармошке.
- Если он не прекратится, надо будет здесь ночевать.
     - Ну и прекрасно,  -  сказал австриец, - это ж приключение. Что может
быть лучше приключений в нашей жизни?
     Парень показал глазами на женщину,  сидевшую спиной к ним возле окна,
и ответил:
     - Любовь лучше приключений.
     Австриец громко крикнул:
     - Эй, кто-нибудь!
     Из-за занавески выскочила девушка и сказала:
     - Просим вас...
     - Сливовицы... Пять крат, - показал на пальцах австриец.
     Девушка сделала испуганные глаза и побежала выполнять заказ.
     - Девушка, - попросил ее Степанов, - мне тоже. Пять крат.
     Степанов вообще не хотел пить,  но его всегда злило и обижало,  когда
за  границей он  видел седых,  краснолицых буржуев,  делавших то,  что  им
хотелось делать.
     - Приятно шумит ветер,  -  сказал австриец,  -  особенно это приятно,
когда сидишь возле раскаленной печки и можно выпить.
     Буран крутил все сильнее, и парень, спрятав губную гармошку, сказал:
     - Пойду хлопотать о ночлеге.
     Он посмотрел на женщину и, подойдя к ней, спросил:
     - О вас позаботиться?
     - Спасибо, - ответила женщина, не оборачиваясь, - не надо.
     Парень пожал плечами и вышел. В ресторанчик, когда он открывал дверь,
залетел снег  -  огромные белые хлопья.  Они  быстро растаяли,  сделавшись
грязными каплями воды на дощатом, плохо крашенном полу.
     Австриец подошел к музыкальному автомату и бросил туда монетку.
     Женщина обернулась и сказала:
     - Какая громкая музыка.
     - Разве это плохо?  -  спросил австриец.  - Это хорошо, когда громкая
музыка. Хотите выпить?
     - Нет. Не хочу, - ответила женщина и, помедлив, добавила: - Благодарю
вас.
     Она была смуглой,  но загар у нее был нездешний.  Тут, в горах, загар
бывает бронзовый, очень яркий, а потому - недолгий.
     Австриец  опрокинул подряд  две  рюмки,  вытянул  ноги,  откинулся на
высокую спинку и закрыл глаза.
     - Боже ты мой,  -  сказал он,  -  как это хорошо, когда в горах шумит
буран.   Когда  человечеству  делается  скучно,   оно  начинает  войны.  А
горнолыжники,  когда им скучно, уходят в буран, и у них проходит и скука и
злость.
     Степанов отошел к окну.
     "Мело,  мело по всей земле во все пределы,  -  вспомнил он,  -  свеча
горела на столе, свеча горела..."
     Женщина  обернулась  и  поглядела  на  австрийца.  Он  курил,  тяжело
затягиваясь.
     - Выключите, пожалуйста, эту дурацкую музыку, - попросила она.
     Степанов сделал шаг к музыкальному автомату,  но пластинка кончилась,
и стало тихо, и особенно слышным сделался буран и рокочущий голос водителя
фуникулера на кухне.
     - Вам не холодно возле окна? - спросил Степанов.
     - Нет.
     - Издалека приехали?
     - Да,  -  ответила женщина и  поднялась.  Надев шапку,  она  вышла из
ресторанчика.
     Австриец поднялся и спросил:
     - Посмотрите, она начала спуск?
     - Куда? - не понял Степанов.
     - Вниз. Она всегда ждет бурана и спускается вниз через метель.
     Степанов смотрел на снежную мглу, но ничего не смог увидеть.
     Австриец застегнул свою куртку, допил сливовицу и сказал:
     - Если бы эта женщина смогла меня полюбить, я был бы самым счастливым
человеком в мире.
     Степанов заметил,  что  австриец сейчас уже  не  был краснолицым.  Он
видел только,  что он седой,  а лицо у него стало бледное и скулы обтянуты
щетинистой кожей.
     - В мире, - сказал он очень грустно, - есть одна-единственая женщина,
которая может дать счастье, но она всегда принадлежит другому.
     И  он  ушел,  и  Степанов  увидел,  как  сквозь  метель  промелькнула
стремительная тень,  -  австриец погнал вниз,  следом за  этой молчаливой,
смуглой, совсем не красивой женщиной.


                                  04.47

     - Вы просто устали, милый, - сказала Тань, целуя Эда.
     Эд повернулся на спину и закурил.
     - Ты все знаешь, Тань? А? Ты, знаешь все?
     - Про мужчин я знаю все,  -  улыбнулась она в темноте, - а про себя я
ничего не знаю.
     - Наверное,  в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной,  если не
любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость.
     - Вы хотите обидеть меня?
     - Прости. Просто такая дурацкая привычка - рассуждать о себе вслух.
     - А я думала, что писатели чаще думают о других.
     - Ты тоже думаешь?  -  сказал он жестко.  - Кто бы рядом со мной хоть
немного не думал, а?
     - Поспите, милый, - сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной
рукой,  -  вам надо отдохнуть.  На этой страшной войне вы совсем не щадите
себя.
     - Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань?
     - Если вам станет легче -  ударьте.  Я  не  заплачу.  Хорошо,  что вы
сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били.
     - Это хорошо.
     - Я  любила первого мужчину.  Побои  нравятся тем  женщинам,  которые
поняли любовь после насилия.
     - А кто был твоим первым?
     - Муж.
     - Где он?
     - Его убили.
     - Когда?
     - В позапрошлом году.
     - Кто?
     - Вы. Он попал в бомбежку.
     - И ты можешь лечь со мной в постель?
     - Люди  никогда не  умирают бессмысленно.  Значит,  его  смерть  была
угодна богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, - сказала она, - еще
ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным.
     - Тебе было хорошо только с мужем, Тань?
     - Нет.  Мне было хорошо с  другими тоже.  Мне с вами будет тоже очень
хорошо.
     Эд  поднялся.  Ему  хотелось  сказать  этой  красивой женщине  что-то
грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил:
     - Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром.
     Он зашел в комнату к Фаину.
     - Ты не спишь?
     - Сплю, - ответил тот, пряча диктофон. - А что?
     - Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу.


     ...Билл  не  поднимал  трубку,  потому  что  Сара  тихо,  то  и  дело
оглядываясь  на  спящего,  опасаясь  разбудить  его,  ненароком  выдернула
каблуком  штепсель  телефона  из  белой  фосфоресцирующей  розетки.  Когда
штепсель брякнулся на кафельный пол,  Сара, вздрогнув, замерла и осторожно
повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне.
     Она тихо приоткрыла дверь,  и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара
снова вся  замерла и  снова обернулась на  парня,  повторяя про  себя  как
заклинание: "Сейчас, ну сейчас, сейчас... сейчас". А выйдя из его комнаты,
она побежала по  длинному стеклянному коридору и  уже не боялась холодного
перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу.
     Около двери,  которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе,
которая наваливалась на нее,  как громадная тяжесть, и приближалась к ней,
как будущая свобода, появился Самни, тот чревовещатель, который так смешно
пугал ее в баре.  Он появился неожиданно - видно, быстро выскочил из своей
комнаты. Он стоял в майке - здорово пьяный.
     - Хэлло,  -  сказал он, больно схватив Сару за руку. - Хэлло. Где наш
Билл?
     - Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку.
     Не открывая рта, он произнес горлом:
     - А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка!
     Он потянул Сару к себе и сказал:
     - Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу...
     - Хорошо, - сказала Сара, - только пустите руку.
     Он покачал головой,  и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась
что было сил:  Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой - на
холодный  голубой  кафельный  пол.  Она ударила его каблуком в живот,  он,
охнув,  отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по
темной  улице,  больше  всего  страшась услышать позади себя сопение этого
Самни.  Она боялась оглянуться,  она бежала,  повторяя все время: "Сейчас,
сейчас,  Эд,  родной,  сейчас!  Сейчас,  Эд!"  Она часто жмурилась,  чтобы
отогнать навязчивое,  до ужаса явственное видение:  голова Билла на смятой
подушке   и   слюнка,  которая  стекала  желтым  пятном  из  его  большого
мальчишеского рта,  а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее
и что-то говорил,  а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее
словно маска.


                                  04.47

     - Мой парень где-то загулял, - сказал Эд вернувшемуся Файну. - Хочешь
слетать со мной? Это будет нетрудный полет.
     - Спасибо.
     - Спасибо - да?
     - Конечно. Сейчас я переоденусь.
     - Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь.
     Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его:
     - Скажи правду:  ты летишь со злобы?  Тебе надо сорвать злобу?  Или -
что?
     - Как тебе сказать?  - медленно ответил Эд. - Наверное, я лечу сейчас
только потому,  что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою
силу.


                                  04.57

     - У нас батарейки еще не сели, Ситонг? - спросил Степанов.
     - Хочешь послушать радио?
     - Да,  -  ответил Степанов,  но, взглянув на часы, попросил: - Погоди
включать.  Сейчас одна музыка.  Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что
мир все-таки плоский.  Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие
мудрецы.
     - Конечно! - радостно согласился шофер. - Я ничего в этой премудрости
так и не смог понять.
     - Вообще-то мир -  круглый, - сказал Ситонг. - Это точно. Почему тебе
кажется, что часовые пояса выдумали?
     - А вот ты послушай последние известия... Весь мир передает последние
известия в одно и то же время. Как уговорились.
     - Вообще-то верно, - сказал шофер. - Мир прекрасен, как синяя равнина
при рассвете...
     Ситонг засмеялся и сказал:
     - Может, послушаем музыку?
     - Я боюсь,  не хватит батареек на последние известия. И так радио еле
слышно. Хочется послушать последние известия.
     - Скорбные и  радостные известия с  полей  битв,  -  заключил шофер в
своей обычной манере,  - заслуживают того, чтобы мы ограничили музыкальные
программы. В конце концов мы можем спеть сами.
     - Ты  скоро  совсем перестанешь говорить,  а  начнешь петь  -  сказал
Ситонг.  - Прямо соловей, а не шофер. Еще б заводную ручку с собой возил -
тогда полный порядок! Выключи фары, в тумане лучше ехать без света.
     Шофер убрал свет,  и  в зыбкой,  рассветной,  сероватой мгле Степанов
увидал  расплывчатые фигуры.  Люди  в  длинных одеяниях ходили  по  кругу,
словно в  феерическом сказочном хороводе.  Движения людей  были  ритмичны,
будто согласованы с неслышимой, но очень четкой музыкой.
     - Что это? - спросил Степанов.
     - Это? - переспросил Ситонг. - А, это, наверно, ансамбль "Сипахатон".
Здесь же равнина,  они тут репетируют по ночам. От скал ведет траншея, они
в случае чего убегают. Здесь до скал метров пятьдесят.
     - Остановись, - попросил Степанов. - Давай посмотрим.
     - Нельзя.  Светает. Надо проскочить долину. Тут еще километров десять
открытой долины.
     - Ну  хоть на минуту,  -  попросил Степанов.  -  Я  не буду вылезать,
только выключи мотор, это надо слушать...
     - Выключи мотор,  -  сказал Ситонг,  и шофер выключил мотор,  и стало
тихо.
     И  в  этой наступившей тишине Степанов услышал песню.  Она была очень
странной -  то быстрой,  то -  вдруг -  замирающей.  В  такт этой песне по
зеленой поляне двигались танцовщицы,  то  появляясь,  то  исчезая в  белом
тумане.
     - Ты оставил пленному риса? - шепотом спросил Ситонг шофера.
     - Оставил.
     - Тише, - попросил Степанов.
     - И банку консервов, - шепнул шофер.
     Степанов смотрел  на  танцовщиц  и  вспоминал  Дунечку:  она   любила
танцевать, когда ее никто не видел. Движения ее были неожиданны и странны.
Лицо ее замирало,  очень взрослело, и под глазами залегали серые тени - от
волнения.  Она слушала свою музыку,  которая звучала в ней, и маленькое ее
тело двигалось по комнате,  подчиняясь этой