ине, Астафьеве. В университете Васеда, где изучают
русский язык, получают только два наших толстых журнала.
   - Среди переводчиков, - говорил мне Кано-сан, милейший парень,
переводчик и литератор, - удачлив лишь тот, кто может заполучить журнал
или книгу. Неважно, в какой мере он знает русский язык и в какой чувствует
японский. Важно, что он владелец товара. Я, - продолжал Кано, - провел
опрос среди самых известных переводчиков русской литературы. Никто из "их
толком не знает ни Смирнова, ни Дороша, ни Радова, ни Георгия Семенова. А
без этих людей сегодняшняя литература Советского Союза - понятие сугубо
относительное. Сложность еще в том, что те люди, которые могут "выйти" на
издательство, обязательно должны иметь рекомендацию профессуры, "столпов
русской филологии". А рекомендует профессор в том случае, если человек в
течение двух-трех лет работал у него ассистентом. А ведь ассистент - это
снова японская традиция - должен быть безымянным вторым "я"
   профессора, мальчиком на побегушках, автором его работ. Поэтому в
ассистенты идут, как правило, люди бездарные, зарабатывающие не знания, а
вес в обществе, визитную карточку. (Все в один голос говорят, что
единственное исключение - профессор Курода. Я с ним увиделся потом, -
нежный, веселый "пергаментный"
   старик, великолепный "русист".)
   Встретился с двумя парламентариями-социалистами. Они всерьез озабочены
растущими контактами Штрауса и Пекина. Утверждают, что первую атомную
бомбу Мао помогали делать бывшие нацисты. (Между прочим, именно с этого и
начался замысел "Бомбы для председателя". В Западном Берлине я "ходил"
вокруг проблемы, а тогда, в Токио, я решил, что это важнейшая тема.)
   Вечером, когда я возвращался в отель, ко мне подошла женщина. В руке у
нее подрагивал маленький фонарик.
   - Предсказание судьбы стоит всего триста иен, - сказала она на плохом
английском, - я гадаю только правду...
   Взяв мою руку, она замерла, низко приблизив свое застывшее лицо к моей
ладони.
   - У вас прекрасные дети, - сказала она после долгого молчания, - две
девочки. У них глаза разного цвета...
   Гадалка то включала фонарик, то резко выключала его, и делалось
тревожно темно вокруг. Несколько раз она осветила мое лицо, близко
заглядывая в глаза.
   - У вас в жизни дважды был перелом, трагический перелом. Вы недавно
потеряли любимого человека. Отец? Мать? Младшая дочь похожа на вас, а
старшая дочь - на жену.
   (Откуда она могла знать все зто? Она говорила правду.)
   - Апрель и май будут для вас трудными месяцами.
   (Они действительно оказались трудными - в Сингапуре и Австралии.)
   - Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой
усталости, без нее вы погибнете.
   Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, - улыбчиво,
оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих
утверждениях.
   - Вы хотите быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть
сильной без маски. Вы любите любовь. Не скрывайте это от тех, кто вас
любит, - это будет плохо и для них и для вас.
   ...Ночью мы с Кано-сан спустились в "И-го-го-клаб".
   - Вам надо посмотреть, как веселятся те молодые японцы, которые стоят в
стороне от общественной жизни.
   Протолкались в зал. Джаз ревет. Все пляшут - потные, растерзанные. Где
же ты, прелестная японская опрятность?!
   "Организованность" танца такая же законченная, как организованность
работы.
   Кажется, что у всех в этом клубе в ушах незаметные приемнички, а у
кого-то, невидимого, - микрофон, и он дает команды танцорам, и все
синхронно движутся, словно бы здесь не случайные посетители, а слаженный
балетный ансамбль.
   Я заметил, как один паренек, закуривая, уронил спичку. Я поразился
тому, как он испуганно бросился затаптывать спичку: "атавизм" прежней
"деревянной" Японии - страх перед пожаром.
   С утра готовлюсь к отъезду. Сингапурскую визу вице-консул Сун выдал
мне, как и обещал, за полчаса. Австралийцы клянутся прислать их визу по
телексу в Сингапур.
   Получил визу в Малайзию; это оказалось несложно - помогли друзья из
журналистского клуба.
   Позвонили из театра Мингэй. По поручению молодого режиссера Дзюна
Утияма меня приглашали на премьеру. Актеры арендовали на этот раз
кинотеатр "Кинокуния" в Синдзюку. Кинозал помещается на третьем этаже, на
остальных этажах магазины, превалирующий над остальными - громадный
книжный базар. Народу - не протолкнешься. Кано-сан предупредил, что здесь
много секретной полиции: студенты воруют книги, потому что книга очень
дорога, а жажда к знанию - огромна.
   (Один парень из ультралевых, маоист, воровал книги, потом продавал их,
собирая деньги в "Фонд вооружения революции".)
   Спектакль - "Записки сумасшедшего" по Гоголю. Постановщик - Дзюн
Утияма, ассистент - Итиро Ямамото.
   Странное впечатление произвел этот спектакль, решенный в красном цвете,
очень нервный, в чем-то истеричный. Построен на диктаторской режиссерской
концепции.
   Великолепный актер - вторичен, все подчинено идее - "лишь одержимость и
фанатизм могут разорвать решетки громадного сумасшедшего дома, каким
является современный мир".
   ...Мы сидели с Дзюном после окончания спектакля в темной гримерной. Он
нетерпеливо слушал меня; руки его чуть тряслись. Он курил сигарету за
сигаретой и, усмехаясь, покачивал головой, вроде бы соглашаясь, когда я
говорил, что Гоголь не может быть плакатным, его нельзя решать как
гротесковое представление.
   В последовательности и юмористическом спокойствии сокрыта высшая
доказательность трагедии Гоголя. Фанатизм всегда отвратителен,
человечество понесло столько потерь, стараясь противопоставить слепой
одержимости фанатиков разум. Нельзя делать сумасшедшего героем будущего.
Наивно отдавать клиническому безумцу лавры борца, а сумасшедший дом
трактовать как нашу планету, - это жестоко по отношению к подвигу
Чаадаева, современника Гоголя...
   Вдруг Дзюн поднялся и сказал:
   - Пойдемте отсюда.
   Он увел меня в маленький клуб, полный пьяных гангстеров и проституток.
   - Я не хочу играть втемную, - сказал он, выпив. - Я ненавижу Гоголя. В
будущем его надо будет уничтожить, ибо, хотите вы того или нет, он
представляет буржуазное искусство.
   Я удивленно присвистнул:
   - Что? "Мао - великий учитель"?
   - Именно, - сказал Дзюн. - "Восток заалел, родился Мао Цзэ-дун". Ваши
нападки на Мао чудовищны... Он не диктатор, он самый демократичный из всех
демократов. Он ведь сам ушел с поста председателя КНР. Он скромен, он
питается двумя рисовыми пампушечками в день. Он отдал свою жизнь народу.
Его интересует только революция.
   Ямамото, помощник Дзюна, хмыкнул. Дзюн резко обернулся. Ямамото сказал:
   - Да здравствует Каляев! В этом мире все ерунда. Лишь эсеры,
социалисты-революционеры, - люди дела, а не болтовни. Мао никогда не
критиковал товарищей социалистов-революционеров. Мао никогда не критиковал
товарищей Спиридонову и Савинкова. Сейчас пришло время бомбы, пистолета и
кинжала. Иначе этот мир не образумишь.
   - Наука, книга, искусство?
   - Это все химеры, - ответил Дзюн, - это все никчемно. Вы думаете, я не
понимаю всей никчемности, когда провожу дни в театре, вместо того чтобы
быть на баррикадах? Мы не можем подвигнуть это проклятое, загнившее
общество на борьбу.
   А вообще эта нация - я говорю о японцах - чудовище.
   - Как вы можете так говорить о своем народе?
   - Я рожден японским отцом и китайской матерью, - ответил он. - Я больше
всего люблю китайский язык, по-японски я говорю из необходимости. Японский
национализм - это зараза, которую надо выжечь! Здесь смеют выступать
против идей Мао! А китайский национализм - он необходим и революционен,
ибо он служит будущему.
   Если мы сейчас используем классику, то лишь в целях революции, в целях
того Востока, ветер с которого сильнее, чем ветер с Запада.
   - А если японский национализм поддержит Мао?
   - Тогда я стану под его знамена. Мы и Мао, Япония и Китай, продиктуют
миру условия безоговорочной капитуляции. Сначала мы разобьем все собачьи
головы здесь и во всем мире, а потом примем безоговорочную капитуляцию!
   Дзюн еле стоял на ногах. Он очень много пил. То он жалостливо лез ко
мне обниматься, то начинал говорить, что этот страшный мир необходимо
обречь на гибель, чтобы на его руинах построить новый, чистый и прекрасный.
 
   ...Ночевать я поехал к Кано. Мы сняли у входа в дом ботинки, осторожно
прошли на кухню, заварили чай. Где-то в таинственной глубине японского
дома чуть скрипнула дверь, и на кухню вышла сестра Кано. Она тоже изучала
филологию, сейчас специализируется по глагольным формам русского языка. Мы
втроем лили чай, шепотом вспоминали Москву, рассказывали анекдоты,
дурачились.
   Девушка вдруг рассмеялась.
   - Знаете, недавно один из переводчиков русской литературы обнаружил в
тексте советской повести странное объявление: "Курить и драться
запрещается". Мы удивились и спросили его, где он мог это прочесть!
Переводчик ответил: "Ну как же, я перевожу новую повесть Семенова, а там
написано: "На стене висело категорическое объявление: "Курить и драться
запрещается"...
   Я остолбенел.
   - Этого не может быть. У нас нет таких объявлений, даже шуточных. Это
глупо...
   Кано расхохотался:
   - Конечно, глупо! Но это не от глупости, а от незнания!
   Выяснилось, что переводчик таким образом перевел объявление: "Курить и
сорить запрещается". "Сорить" он перевел как "драться". Ничего себе
уровень перевода!
   Уже под утро Кано-сан показал мне своих рыбок. Он разводит их в саду, а
наиболее красивых переносит к себе в комнату, в громадный, редкой красоты
аквариум. Там у него подведен постоянный кислород, держится особая
температура. Аквариум диковинно подсвечен - словно возле храма Каннон;
специальные рыбные лекарства лежат в аккуратных пакетиках.
   ...Пошел дождь. Я лежал рядом с тихо посапывающим Кано и вспоминал
месяц в Японии, в этой замечательной, странной и нежной стране, которая
стоит на пороге главного своего решения. Потом дождь стал зримым, белым,
он рос на глазах; было это странно, но в Японии все возможно, и я не
удивлюсь, если узнаю, что это готовятся к празднику весны и засыпают город
белыми гвоздиками. Но это были не гвоздики, а снег, и он был еще большим
чудом, чем искусственные гвоздики, потому что он лежал на пальмах, на
распустившихся цветах и на траве, словно бы подчеркивая свою
исключительность и отдельность от Японии...
   ...Весенний снег валил пятый час подряд. Токио снова сделался
неузнаваемым. Я сидел в такси, и тоскливое отчаяние владело мною: пробка,
в которую мы попали, не двигалась по горлышку-улице, несмотря на то, что
над нами завис вертолет полиции, организующий в критических местах
движение автомобилей.
   "Воздушные полицейские" сообщают ситуацию на улицах "полиции движения".
Те вооружены мощными радиоустановками и через громкоговорители советуют
армии токийских шоферов, какой безопасный от "пробок" маршрут следует
выбрать. Полиция советовала нам использовать 14-ю дорогу, а мы были
затиснуты на нашей узенькой улице и не могли двинуться с места, а меня в
Клубе иностранных журналистов, что на Маруноути, неподалеку от Гинзы, ждал
ближайший сотрудник бывшего директора ЦРУ Аллена Даллеса мистер Пол С.
Блюм. Мне нужно было обязательно увидаться с мистером Блюмом. Я начал
искать его два года назад, когда сел за продолжение романов "Пароль не
нужен" и "Майор Вихрь" - за "Семнадцать мгновений весны". Я искал его в
ФРГ, но бесполезно, все концы обрывались, и никто не мог помочь мне.
   Я искал его в Нью-Йорке и в Вашингтоне. Я нашел его в Токио. И вот
сейчас из-за проклятого снега я могу опоздать на встречу с ним...
   И все-таки мне повезло, я успел вовремя. Седой, небольшого роста, в
элегантнейшем костюме, голубоглазый мистер Блюм поднялся мне навстречу.
   - Что будете пить?.. Саке? Я предпочитаю скотч. Мистер Семенов, а
почему вы Юлиан? Странная несовместимость имени и фамилии... Ах, мама была
историком - Древний Рим и так далее... Понятно... Знаете, я не люблю нашу
американскую манеру обращаться друг к другу по имени. Я знаю шестьдесят
семь Робертов, и мне это неинтересно. Мне интересно, если я знаю, что этот
Роберт Лопец, а тот, например, Маккензи. Мне тогда ясно, что первый может
быть латиноамериканцем или его родители оттуда родом, а Маккензи - это
наверняка шотландец: юмор, упрямство и желание все делать по-своему...
Итак, что вас привело ко мне?
   Он слушает меня очень внимательно, неторопливо отхлебывая свой скотч
маленькими глотками. Я прошу его рассказать, был ли он тем самым
доверенным Аллена Даллеса, разведчиком, который первым от имени
американцев начал сепаратные переговоры с представителем Гиммлера в
Швейцарии весной 1945 года.
   Он задумчиво смотрит в большое окно - по-прежнему валит снег.
Журналисты со всего мира начинают заполнять столики бара, - продрогшие и
вымокшие, сразу же заказывают себе виски, чтобы согреться, поэтому шум и
гомон нарастают с каждой минутой, и нам приходится с мистером Блюмом
говорить очень громко, чтобы слышать друг друга, и к нашему разговору с
большим интересом прислушиваются два молодых джентльмена: один - с газетой
на коленях, другой - с газетой на столике.
   Вероятно, оба эти джентльмена-журналиста были когда-то связаны с
армией, ибо выправка у них военная, хотя, впрочем, быть может, они связаны
с какой-либо другой организацией, исповедующей дисциплину наравне с
армией...
   - Это была интересная операция Даллеса, - говорит мистер Блюм, - он
вообще довольно часто начинал рискованные операции, не согласовывая их с
Белым домом.
   Он посылал им отчет, если операция проходила успешно. Он тогда вызвал
меня и сказал мне, что я должен встретить двух немцев и прощупать их,
стоит ли продолжать с ними контакты. "Пол, - сказал он тогда (мы с ним
звали друг друга по имени), - важно выяснить уровень этих немцев, что они
значат. Может быть, это несерьезно. Тогда незачем продолжать наши игры..."
   Я прошу рассказать историю первой встречи с нацистами. Мистер Блюм
смотрит на мои сигареты.
   - Это советские, - говорю я. - Хотите попробовать?
   - Нет, спасибо. Я бросил курить как раз перед началом переговоров с
теми немцами. Я помню, тогда очень завидовал им, когда они курили наши
сигареты. Но я сказал себе: "В моем возрасте уже пора бросить курить", - и
я бросил... Ну что же... Попробуем вспомнить подробности. Даллес написал
мне на двух листочках бумаги фамилии - Парри и Усмияни. Это итальянские
партизаны-некоммунисты, друзья Даллеса. Они были в тюрьме СС. И, кроме
того, передал мне тогда досье на обоих "моих" немцев, и я начал готовиться
к операции. Мне надо было изучить личные дела этих наци - Дольмана и
Циммера, чтобы точно построить с ними беседу. Даллес сказал мне, что
Циммер интеллигентный человек, связанный с итальянскими художниками и
музыкантами... Даллес знал это, вероятно, потому, что у него были тесные
связи с интеллектуалами Италии. Это именно он смог устроить первый концерт
Артуро Тосканини в "Ла Скала", он был дружен с Тосканини и его дочерью...
Очень дружен... Даллес сказал мне тогда: "Если эти немцы смогут освободить
двух партизан, моих друзей, то, значит, это серьезные люди".
   Я встретился с теми немцами, с Дольманом и Циммером, в Лугано.
Маленький кабачок внизу, а наверху две комнаты - конспиративная квартира
швейцарской разведки.
   Когда я вошел туда, немцы ели и пили пиво. Я заметил, что ели они очень
жадно, а один из наших интеллектуалов, Гусман, читал им лекцию о фашизме и
о будущем Германии. Они не перебивали его, но старались на него не
смотреть и все время продолжали есть, - видно было, что с едой у нацистов
плохо. Я тогда, по мнению некоторых моих коллег, допустил ошибку. Когда я
вошел, я обменялся с немцами рукопожатием. Но ведь если мы начинаем с ними
переговоры, это же серьезнее формального рукопожатия, которое необходимо
при встрече воспитанных людей, не так ли?
   Мистер Блюм взглянул на меня, я ничего ему не ответил, я просто закурил
сигарету: ответь я ему - боюсь, продолжение беседы оказалось бы скомканным.
   - Я долго ждал, пока Гусман кончит агитировать их против фашизма, и,
воспользовавшись паузой в словоизлияниях Гусмана, начал беседу с немцами.
   Дольман мне не понравился сразу - он был скользким и "закрытым", хотя
говорил больше Циммера. Он мне показался тогда дрянным человеком.
По-моему, он сейчас жив и опубликовал свои мемуары. Я беседовал с ними
больше четырех часов. Мы затрагивали вопросы их отношения к итальянской
музыке, французской филологии, к генералу СС Карлу Вольфу, к немецкой
кухне, к заговору генералов против Гитлера.
   Гусман все время старался вступить в разговор, но его тактично
одерживал офицер из швейцарской разведки: он за всю беседу не произнес ни
одного слова, но и не пропустил ни одного нашего слова. Швейцарская
разведка, видимо, была очень заинтересована в этих беседах. Я разговаривал
с ними так долго потому, что досье на немцев было ке очень полным и мне
надо было свести все детали в одну картину.
   Не лгут ли они, говоря о своих начальниках? Верно ли отвечают на
вопросы о самих себе? Я убедился, что они не врали: все их ответы
сходились с данными наших досье. Тогда я протянул им два листочка бумаги с
именами Усмияни и Парри. Я сказал, что дальнейшие переговоры будут
зависеть от того, смогут ли они освободить этих двух людей. Я запомнил, с
каким страхом взглянул Циммер на Дольмана, когда они вместе прочитали две
эти итальянские фамилии. Именно тогда Дольман предложил мне
непосредственный контакт с Гиммлером. Я, естественно, отказался.
   - Значит, вы понимали, что перед вами люди Гиммлера?
   - Они были из СС, а Гиммлер был их шефом. Я не считал, что они
непосредственные представители Гиммлера. Я считал их людьми фельдмаршала
Кессельринга и генерала Карла Вольфа.
   - Значит, тогда вы не знали, что являетесь первым американцем,
вступившим в прямой контакт с людьми Гиммлера, именно Гиммлера, искавшего
пути для начала сепаратных переговоров с Западом против СССР?
   - Нет. Я не знал этого. Я вообще многое узнал об этом деле только после
окончания войны, когда была напечатана переписка между Белым домом и
Кремлем.
   - А Даллес? Он знал, кто эти люди? Он знал, что они от Гиммлера?
   - Нет. Я думаю, нет. Пожалуй, что нет...
   Я не стал спорить с мистером Блюмом. Документы говорят об обратном. Для
меня было важно другое: Даллес начал переговоры, не поставив об этом в
известность Белый дом.
   Мы помним то время, когда мы были союзниками с американцами в борьбе
против общего врага - против фашистов в Германии. Мне очень не хотелось
обманываться в той искренности, которой были отмечены отношения между
нашими народами в дни войны, пока старший Даллес не провозгласил свою
антикоммунистическую доктрину, а младший Даллес не начал плести цепь
заговоров против нас и наших союзников. Но история вроде песни, из которой
слова не выкинешь.
   Вечером я улетал в Сингапур. Самолет был полупустым. Рядом со мной
расположились трое рослых американцев: один сзади, другой впереди, а
третий напротив, Я был посередине, в поле зрения каждого, сиди я на месте,
пойди вперед, за газетами, или назад, в хвост. В тех аэропортах, где
садился наш самолет, мои американские спутники испытывали странную
совпадае-мость в желаниях. Стоило мне зайти в туалет, как рядом со мной
оказывался один из этих трех парней. Решил я зайти в бар - рядом за
стойкой немедленно оказывался второй. Это было все очень занятно, как в
плохом детективном романе...
   ...Тайбэй произвел на меня странное впечатление: огромный, хаотично
распланированный город, с мощным центром, окруженный великолепно
организованными рисовыми полями - каскадом зеркальных лестниц; махонькими
традиционными китайскими домиками, лачугами, лачужками, норами... Огромное
количество американских машин. Всюду машины, особенно много списанных из
армии - их скупают торговцы фруктами и рыбой.
   Как только улетаешь из Японии в другую азиатскую