развивающаяся страна и мы счастливы. Никаких проблем у
нас нет! Это все. Обратитесь в правительственные инстанции, пусть с вами
говорят официальные представители, я беседовать с вами не уполномочен!
   - Проблем у нас огромное количество, - сказал мистер Го Сяо, один из
геологов, прибывших сюда из Куалу-Лумпура для организации изысканий нефти
в джунглях. - Мы боремся и против колонизаторских тенденций Запада, и
против шовинизма Мао. И при этом надо работать, время пустой болтовни
кончилось. Мы хотим превратить нашу Малайзию в развитое, процветающее
государство. Мао сейчас уже не так страшен, ибо он переторопился, он
сделал главную ставку на тех, у кого в руках винтовка... А здесь, в
джунглях, далеко не у всех винтовки - еще много копий и кинжалов. За
социализм - копьем, неплохо, а?! - рассмеялся Го Сяо. - Мао проиграл,
потому что он требует приоритета "деревни". "Большая деревня победит
город" - помните его лозунг? А мы, граждане Малайзии, делаем ставку на
"город" - на машину и транзистор. Здесь, например, сейчас начинают строить
телецентр. А в Кота-Кинабалу всего тридцать пять тысяч жителей.
Расточительство? Нет.
   Расчетливость. Надо приобщать людей к технике и информации конца
двадцатого века. "Кэй-Кэй" - растущий город, один порт чего стоит. Но
рядом - Филиппины, которые инспирируют движение сепаратистов за отделение
Сабаха от Малайзии - не сами по себе, а через тех китайских миллионеров,
которые живут в Маниле, но слушаются указаний из Пекина. Впрочем, я не
удивлюсь, если сепаратистам помогает и дядя Сэм, которому хочется
закрепиться на острове, получить базы на непосредственных границах
Индонезии и Малайзии, чтобы отсюда бомбить Вьетнам, поддерживать
тайваньских марионеток и господствовать в Индийском океане.
   Вечером беседовал с несколькими китайскими бизнесменами и учителями.
Все они в один голос говорят, что безумие, происходящее сегодня в Пекине,
не может длиться вечно.
   Один из собеседников сказал, что сейчас нелегально распространяется
речь маршала Чень И, министра иностранных дел Китая. Я спросил:
   - В чем смысл этой речи?
   Мои собеседники сказали, что точное содержание речи неизвестно, но
смысл ее заключается в том, что незачем из Мао Цзе-дуна делать живого
бога, а Лю Шао-ци отнюдь не является отступником от марксизма.
   - Мао приведет страну к гражданской войне, - говорили мне, - если не
сейчас, то позже.
   Речь ныне покойного маршала Чень И я прочитал в 1973 году. Некоторые
отрывки из нее целесообразно привести здесь, чтобы подтвердить правоту
моих собеседников.
   Тогда, признаюсь, я отнесся к их словам с определенным скепсисом.
   "В качестве министра иностранных дел я несу главную ответственность за
руководство всем аппаратом, ведающим внешними сношениями. До тех пор, пока
меня официально не уволят в отставку и не снимут с должности, я буду
осуществлять руководство. Я говорю открыто. Вы можете отрубить мне голову,
можете пролить мою кровь, но я не намерен под вашим давлением уступить
руководство. Вы уже опубликовали против меня такую массу "дацзыбао", что
теперь настала моя очередь и я обязан выступить...
   Разве непрестанное повторение лозунга: "Изучайте произведения
председателя Мао"
   - облегчит нашу задачу? Что произойдет, если все наши дипломатические
работники, подобно хунвэйбинам, наденут военные фуражки и мундиры, повесят
на грудь значки с цитатами председателя Мао и высоко поднимут красные
книжки? Разве тем самым они не уподобятся миссионерам? Если говорить обо
мне, то, признаюсь, я не читал так много, как вы, трудов председателя Мао.
Это объясняется просто-напросто тем, что у вас есть время для чтения, а мы
его совершенно не имеем. Самое важное - это действовать, опираясь на
собственный опыт.
   Мы не признаем культа личности! Мы не хотим создавать культ
председателя Мао.
   Председатель Мао тоже обыкновенный человек. Сколько было таких, кто не
выступал против председателя Мао? Очень немного. Если 20 процентов членов
партии сейчас действительно поддерживают председателя Мао, то я считаю,
что и это неплохо. В этом смысле в моем министерстве дело обстоит совсем
хорошо.
   В 1928 и 1929 годах я дважды выступал против председателя Мао. Однако
противоречить председателю Мао вовсе не означает выступать против
революции, так же как и поддержка его не равнозначна революционности.
   По-моему, можно вывешивать "дацзыбао" с критикой ЦК и председателя Мао.
   Бесконечное повторение: "Великий! Великий! Да здравствует! Да
здравствует!" - по существу, ничего не дает вам, не приносит никакой
пользы. Я, например, встречаюсь ежедневно с председателем. Неужели вы
думаете, что во время таких встреч, в момент, когда я вижу его, я кричу:
"Да здравствует председатель Мао!"?
   Лю Шао-ци был моим профессором, моим учителем, в нашем государстве он
занимает высокий пост. На VII съезде было решено, что Лю Шао-ци станет
преемником и наследником председателя. Я полностью поддерживаю это
решение. Выступления товарища Лю на сессиях Всекитайского собрания
народных представителей были очень правильными. Вы должны изучать не
только произведения председателя Мао, но также и работы товарища Лю
Шао-ци. Листовки, которые вывешены на улицах, говорят об отстранении Лю
Шао-ци от выполнения своих обязанностей. Правда ли это? Даже если это
правда, то необходимо, чтобы такое решение было утверждено Всекитайским
собранием народных представителей.
   Одним из ста обвинений, выдвинутых против Лю Шао-ци, является,
например, обвинение в том, что в докладе на VIII съезде он не выдвинул на
первый план идеи Мао Цзе-дуна. Но ведь этот доклад был утвержден
председателем Мао и Политбюро. Я все время присутствовал при его
подготовке и утверждении. В вывешенных на улице обвинениях против Лю
Шао-ци одна часть полностью сфабрикована, а другая является пощечиной
партии.
   Есть люди, которые, хотя в их руках сосредоточена огромная власть,
неправы. Если действуешь в соответствии с их пожеланиями, то все в
порядке. Если же в чем-либо возражаешь, то тебя сразу же зачисляют в
черную банду. Есть и такие, которые прячутся за чужие спины и заставляют
своих послушных марионеток писать на других "дацзыбао". Что это за
поведение?
   Иногда слышишь и такой лозунг: "Долой большого милитариста Чжу Дэ!" А
ведь Чжу Дэ в течение нескольких десятков лет боролся в рядах революции.
Разве это не клевета на нашу партию?
   Если вы до кого-нибудь добираетесь, то сразу же копаетесь в его предках
на три поколения назад. Люди могут спросить вас: почему вы, коммунисты, не
даете покоя даже старикам, которым за 80 лет? Вы кричите: "Долой большого
бандита Хэ Луна!"
   Я абсолютно не согласен с этим лозунгом. Хэ Лун - член Политбюро,
маршал, а сейчас кричат, что "надо разбить его собачью голову". Разве
можно таким способом завоевать доверие людей? Ведь вас спросят: какие же
вы коммунисты? И так упрекают коммунистов в том, что "они, перейдя реку,
разрушают за собой мосты".
   Опасность растет. "Дацзыбао" становятся все менее достоверными, их
уровень - все более низким, а иероглифы - все более крупными. "Кроличий
помет", "сукин сын", "разбить собачью голову" - вот выражения,
используемые сочинителями "дацзыбао" в отношении критикуемых руководящих
лиц. "Дацзыбао" пестрят такими оскорбительными эпитетами, как "черная
речь", "ядовитые сорняки" и прочее, - без какой-либо попытки вникнуть в
существо вопроса. А это и есть потеря классового чутья.
   Сочинители "дацзыбао" считают, что правы всегда только они. Они
свирепствуют, нет конца их глумлениям и оскорблениям. Если кто-то в их
глазах еще и не контрреволюционер, то он обязательно член черной банды, а
коли так, то, значит, он еще и шпион, а если шпион, то надо "разбить его
собачью голову" и "перемолоть мозги". Над этим человеком позволено без
конца издеваться, надо ставить его на колени, независимо от того, понимает
он или нет, в чем его обвиняют.
   Задумывались ли вы, почему столько старых кадровых работников покончили
жизнь самоубийством?"
   В отличие от Сингапура, в Кота-Кинабалу "Банк Китая" закрыт. Китайский
магазин "Восточный стиль", правда, есть и здесь, но его бойкотируют. Есть
маленький магазин, продающий моторы со штампом: "Сделано в Китае". Я
попросил проспект - мне протянули брошюрку, напечатанную в Пекине.
Описание мотора на английском и китайском, а обозначения деталей - если
приглядеться - русские... Наш мотор-то, построен на том заводе, который мы
подарили Китаю пятнадцать лет назад...
   Ко мне в отель приехал профессор Саймон Ю, ведущий художник
Кота-Кинабалу, этнограф и поэт. Он привез в большом "додже" свои акварели.
   - Абстракционисты забывают, что у женщин есть глаза, - говорил этот
подвижной улыбчивый старик, расставляя живопись на подоконнике. - Мои
ученики любят масло, оно дает им больше свободы. Акварель, которую люблю
я, требует правды, а правда, с моей точки зрения, выше свободы и неволи.
Она выше всего, ибо правда - это религия. Я не люблю обилия цвета в
живописи. Три-четыре краски должны дать ощущение глубины и пространства. Я
отправил трех моих учеников в Европу, в Италию. Я считаю, что без
европейской живописи, без изучения великих итальянцев, французов, русских
современная живопись в Азии невозможна.
   Старик поднялся и быстро пошел по холлу. Мальчишка-бой, поклонившись,
сказал:
   - Мистер Ю, ресторан закрыт.
   Мальчишка сказал это стыдливо, - здешние китайцы стыдятся, когда им
приходится отказывать старшему в чем бы то ни было...
   Саймон Ю не обратил на слова мальчика внимания и распахнул дверь ногой.
В ресторане было сумрачно, стулья стояли на столах - натирали пол, - и
резкие полоски ослепительно белого света подчеркивали темноту, пробиваясь
сквозь алюминиевые жалюзи. На стене, затиснутая безвкусными линогравюрами
- упитанные лошади и изящные дамы в амазонках, - висела тонкая и нежная
акварель: рисовое поле у подножия горы Кинабалу.
   - Вот, - сказал он, - это мое.
   Акварель была действительно хороша. Я долго стоял около нее, и, видимо,
Саймон почувствовал, что эта картина близка мне и понятна. Он прочитал
стихи:
   Я бродил вокруг Кинабалу, Я спал у ее подножий, Но не мог я одолеть ее
вершины, И тогда я поднялся над ней на самолете (Это было дерзко, я
понимаю).
   Но зато теперь я смею говорить:
   "Моя Кинабалу".
   Мы вышли с ним на берег моря. Несколько девушек из племени кадзан в
длинных черных юбках стыдливо купались в зеленом прозрачном море. Они
вышли из воды, грациозные, словно нимфы. Мокрые платья подчеркивали
стройность их тел. А потом случилось зло, рожденное солнцем: платья,
высыхая, в мгновение становились бесформенными хитонами, уродуя прекрасные
тела женщин. Девушки возвратились на лужок возле нашего отеля и продолжали
подстригать траву. (Англичане отсюда ушли навсегда, но газоны все равно
обязаны быть пострижены по-английски: должно сохраняться впечатление
толстого, зеленого, мягкого ковра.) Прекрасно, когда газон делает умная
машина. Горько, когда красивые, ломкие женщины рубят траву кривыми,
острыми кинжалами, и лица их блестят от пота и дыхание тяжело и прерывисто.
   Я думал, что места более знойного, чем Сингапур, нет на свете. Я
ошибался:
   здесь, на Борнео, куда жарче. Я рассчитывал вернуться в Сингапур
утренним прямым рейсом на "Комете", когда еще не так тяжко и можно из
прохладного аэропорта Кота-Кинабалу, административного центра Сабаха,
нырнуть в кондиционированную атмосферу самолета, а оттуда вынырнуть в
кондиционированный и красивый сингапурский аэропорт. Однако по известному
закону бутерброда, падающего всегда намазанной стороной вниз, у меня все
пошло кувырком. Билета на утренний рейс не оказалось, и даже мой могучий
приятель Том Вилли, "правительственный шеф информации" из Куалу-Лумпура,
не смог помочь мне. Поэтому возвращаться в Сингапур пришлось на следующий
день маленьким затрепанным винтомоторным самолетом с тремя посадками - в
Брунее, в Сибе и Кучинге.
   Итак, жара была за сорок. Впрочем, в самолете было около пятидесяти.
Летчик запустил моторы. Вместе со мной летели молодые францисканцы -
миссионеры из США, преподающие в здешних католических школах, молодые
британцы - тоже миссионеры, яростно бранящие "старый" английский
колониализм и приветствующие культуртрегерство Альбиона в нынешнем его
выражении. Мой сосед, молодой францисканец из Америки, узнав, что я
москвич, никак не мог поверить, вертел мой паспорт, сравнивал фото с
оригиналом, а потом долго хлопал меня по плечу и говорил, что нет для него
более любимого писателя, чем Достоевский, а композитора, чем Прокофьев.
   В Кучинге я взял такси и двинулся в город - он расположен довольно
далеко от аэродрома. Получить столик в ресторане "Аврора" было невозможно:
все забито американцами, англичанами и австралийцами. Особенно много
американцев, и не откуда-нибудь, а из Сайгона.
   Голодным я отправился в этнографический музей. Искусство даяков резкое,
сильное; ясно прочитывается изначалие - наскальная живопись. Зашел в
газету, поговорил с коллегами.
   Вот именно здесь, возле редакции, я и встретил того человека. Он
спросил меня:
   - Вы случаем не на аэродром?
   - Именно туда.
   - Вы не позволите подъехать с вами?
   - Садитесь.
   Мы ехали мимо ультрасовременных церквей и таких же мечетей; мимо
кинотеатров, где крутят американские и гонконгские фильмы; мимо теннисных
кортов, забитых европейцами, американцами и местной китайской буржуазией;
мимо военных казарм - город на осадном положении, - и мой сосед, посасывая
пустой мундштук, говорил:
   - Там было еще одно такси, но в нем ехали две макаки... Я не хотел
ехать с макаками...
   - Какие макаки?
   Он лениво посмотрел на меня:
   - Вы что, из демократов? Тогда простите, я имел в виду здешних обезьян.
   - Если наш шофер даст вам пощечину, он будет прав.
   - Если он даст мне пощечину, я его пристрелю. Но он не даст мне
пощечину, потому что не знает нашего с вами языка.
   Он был здоровым парнем. У него были очень длинные руки, короткая
стрижка бобриком и много мелких шрамов на лице, как у бывших буршей.
   - Вы откуда? - спросил я его.
   - Из Сайгона.
   - По делам здесь?
   - Нет. Мы тут отдыхаем. Я летчик. Хочу встретить своих ребят, они
должны сегодня прилететь ко мне на пять дней. Здесь можно дешево
отдохнуть, а инструкторы сюда еще не добрались.
   - Какие инструкторы?
   Он засмеялся.
   - Наставники. Инструктируют нас, когда мы отдыхаем в Сиднее, Сингапуре,
Токио или Бангкоке. Ну, чтобы мы расплачивались с девками, а не прогоняли
их утром из номеров, чтобы носили штатское и не болтали, откуда мы, чтобы
не дрались в кабаках и всюду ходили по трое, опасаясь провокаций.
   - Скоро, видимо, вам придется сматывать удочки из Сайгона?
   Он засмеялся.
   - Начитались речей конгрессменов? Вы слушайте военных, а не политиков.
Мы бомбили "чарли", бомбили их и будем бомбить до тех пор, пока они не
выберут свободу, такую же, как на Юге.
   Он назвал вьетнамцев "чарли" - так американские ультра узнают друг
друга: это их пароль - называть народ обидным словечком. Так они называют
негра - "нигер", так он назвал даяков "макаками".
   - Они никогда не выберут такую "свободу", какая есть в Сайгоне, а вот
сайгонцы рано или поздно выберут свободу, какая существует в Ханое.
   - Вы что, из этих, левых?
   - Я из России. И довольно долго пробыл с солдатами Вьетнама.
   Шофер резко затормозил машину возле аэропорта. Я расплатился и вышел.
До рейса еще оставалось время, и я пошел в открытый бар - выпить кока-кола
со льдом. За столиком рядом со мной сидел мой попутчик и медленно тянул
виски. Лицо его до странности изменилось за эти минуты - оно было
неподвижным, но временами странная судорога, изображавшая улыбку,
растягивала губы, и обнажались желтые неровные зубы.
   - Я тоже родом из России, - сказал наконец он.
   - Тогда можем говорить по-русски.
   - Я по-русски умел только допрашивать. Я умею говорить по-немецки,
потому что я родом из Калининграда. Слыхали о таком городе?
   - Ну как же... Хороший город.
   - Он был значительно лучше, когда назывался Кенигсбергом...
   - Это кому как.
   - Он еще станет Кенигсбергом.
   - Он никогда не станет Кенигсбергом.
   - Погодите, мы сделаем здесь свое дело и займемся Европой.
   - Кто это "мы"?
   - Мы - это те американцы, которым дорога свобода.
   - Вы немец, а не американец.
   - Это неважно. Я воевал за свободу в Корее, я уже четыре года воюю
здесь, скоро нас попросят о помощи в Лаосе, и я стану воевать там, а потом
нас попросит о помощи Европа, и мы поможем Европе освободиться от вас...
   - А за что вы воевали у нас в сорок первом?
   Он вдруг засмеялся, допил свое виски и крикнул девчонке, стоявшей за
баром:
   - Пcт! Повторить!
   Девочка принесла ему виски, и он, глядя на меня своими маленькими
стальными глазами, медленно ответил:
   - У вас я воевал против вас.
   - За вашу "свободу"?
   - Нет, против вашего варварства.
   - И для этого вешали детей, расстреливали заложников, сгоняли людей в
гетто и взрывали города? Культуртрегер со свастикой?
   - Бросьте вы жонглировать свастикой. Я не был в СС, но мы стреляли
наших заложников в Великих Луках и в Барановичах, потому что закон войны
диктовал нам это. Сотня тысяч заложников стоит победы.
   Он так и сказал - "сотня тысяч заложников", этот борец за "свободу",
который убивал в России и в Белоруссии, в Корее и во Вьетнаме, собирается
убивать в Лаосе, а потом убивать в Европе, сражаясь за "свободу". (Нацизм
- это всегда антисоветизм, который остро чует, где в мире вырастает
"гребень"
   антикоммунизма.)
   Я вспомнил Голливуд. Там как-то под вечер я пошел в район хиппи -
"добровольных отверженных Америки". Они спали на тротуарах, подстелив под
себя газеты. Я пытался понять причину их "отверженности". Я начал говорить
с ними. Мы спорили, смеялись, ругались, соглашались. И я не заметил, как
за моей спиной выросла сухопарая фигура женщины. Она легонько ударяла себя
сумочкой по бедру, прислушиваясь к нашему спору. А потом сказала:
   - И здесь эти красные пользуются свободой, которую им гарантирует наша
демократия.
   А потом она стала истерично кричать, и акцент ее сделался заметен даже
для меня, иностранца. Она кричала с явным немецким акцентом. Мои хиппи
притихли: они боятся шума. Подошли два пожилых дяди и молча слушали вопли
дамы. А потом подошел безрукий седой человек и сказал:
   - Шат ап!
   И она замолчала и быстро пошла к автобусной остановке. Безрукий
подмигнул мне и сказал:
   - Мы их так отлупили в сорок пятом, что до сих пор очухаться не могут
проклятые наци... Она приехала оттуда в сорок пятом, я ее знаю, эту
скотину, не обращай внимания, парень. В случае чего мы им и тут скрутим
шею...
   - Я один, - продолжал фашист, что сидел напротив меня. - Я не хотел
заводить семью, я хотел быть свободным, чтобы мстить вам, чтобы сражаться
против вас, где только можно. Наши толстозадые политики думают, что мы
подчинимся им, если они надумают уйти из Вьетнама. Мы, армия, решим все.
   - А когда вы были у Гитлера, за что вы воевали с вашей нынешней родиной
- с Америкой?
   - Я воевал за того, в кого верил. Я помню - они забыли. Это все
прошлое, я живу будущим. Я жду, когда на вас нападут, - это будет день
моего торжества.
   - Пойдете добровольцем?
   - Обязательно.
   - Вас мы отлупили - помните как? Всех, кто полезет, отлупим. Больно
отлупим.
   Всерьез и надолго...
   - Ладно, - сказал он, - мы еще посмотрим, чья возьмет.
   - Посмотрим, - согласился я, - посмотрим.
   Его пальцы сжали стакан. Я взял в правую руку большую бутылку из-под
кока-кола.
   Мы сидели друг против друга, напрягшись, и было пусто в этом маленьком
баре.
   - Хэлло! - услышал я за спиной.
   Мне нельзя было оглянуться; пьяный, багровый фашист из Сайгона
по-прежнему сжимал в руке стакан. Стул рядом со мной взлетел в воздух,
потом с грохотом опустился на пол, а верхом на стуле оказался здоровенный
учитель-францисканец из Штатов, что летел со