кладбище.
   Пока она сидела в кабинете управляющего, раздался звонок из тюрьмы: ей
запрещали взять останки Зорге. Кладбищенский управляющий окаменел лицом.
Он был честным человеком, и во время войны по ночам к нему привозили
многих из тюрем...
   - Он мертв, этот Зорге, - сказал он тюремщикам. - Что изменится в этом
мире, если я отдам женщине останки человека, казненного вами?
   Он не послушался тюремного запрета, и женщина, адвокат и трое рабочих
пошли на кладбище. Могилу раскопали быстро. Она сразу узнала его малиновые
ботинки.
   Рядом с его вставными зубами лежали очки в красной целлулоидной оправе.
В одном из журналов Исии прочитала, что на суде он был в очках из красного
целлулоида.
   Сошелся и перелом кости ноги. Это были останки Рихарда Зорге.
   - В крематории я ждала час. Мне вынесли урну. Я написала на урне:
"Рихард Зорге, пятьдесят лет". Ему тогда было сорок девять лет один месяц
и три дня, но по нашим обычаям считается, что если хоть один день
перевалил за твой год, ты уже принадлежишь к следующему году. Я хранила
урну с его прахом у себя дома целый год. Он был со мной, а теперь он
принадлежит всем честным людям Японии...
   Исии-сан осторожно притронулась к бюсту Зорге и поправилась:
   - Не он... Память о нем... О человеке, который воевал не против Японии,
а против фашизма и который победил.
   В ее лице улыбается все - и ломкая линия рта, и точеный нос, и лоб, и
брови, - все, кроме глаз. Иногда она выходит из маленькой комнаты, и когда
возвращается, заметно, что глаза ее чуть припухли и покраснели. Я смотрю
на эту женщину с нежностью: она отплатила Зорге верностью и памятью -
высшим проявлением человеческой любви. Она нашла останки человека, который
принадлежит всем тем, кому ненавистны фашизм и война. Спасибо за это
Исии-сан - верной и скромной, посвятившей жизнь свою служению памяти
одного из самых человечных людей нашего грозного и прекрасного времени.
   Весь день провел у господина Такаси - руководителя международного
отдела крупнейшей частной телевизионной компании "Ти-Би-Эс". Беседовал с
политическим комментатором г-ном Сонода. Он ехал в Токийский университет
вести прямой репортаж: там идет забастовка левых студентов. Пригласил
поехать вместе с ним.
   Руководитель "Ти-Би-Эс" сказал мне, что Сонода великолепно говорит
по-английски:
   "У вас не будет проблемы с переводчиком".
   Действительно, первые слова г-н Сонода произнес на хорошем американском
"слэнте". Однако потом я понял, что, кроме нескольких обязательных фраз,
он ничего не знает, и объясняться нам пришлось на пальцах. Тем не менее
поездка была интересной. Около университета собрались демонстранты,
человек двести. Пока мы стояли около телевизионных камер, толпа студентов
возросла до пятисот.
   Эту, как и остальные молодежные ультралевые демонстрации, отличает
крайний истеризм. Маленький паренек в красной каске выкрикивает лозунги
громким, тоненьким, пронзительным голоском. Остальные сидят на асфальте,
подложив под себя листочки бумажки, и внимательно слушают лидера. Из
здания, где сейчас находится штаб бастующих студентов, то и дело выходят
ребята и девушки, раздают присутствующим листовки - своеобразные дацзыбао;
их немедленно расклеивают на стенах домов. Эти дацзыбао отличаются от
китайских тем, что в Китае нет ротаторов и писать приходится от руки.
   Ребята готовятся идти к министру образования со своими требованиями, в
главном - разумными. Если бы не крикуны, спекулирующие на студенческой
проблеме, то наверняка большинство здравомыслящих японцев, озабоченных
будущим страны, стало бы на сторону молодежи. Однако маоисты,
прилепившиеся к движению, толкают ребят к требованиям "немедленной
социальной революции, немедленного уничтожения всей буржуазной культуры,
немедленного изгнания всех старых профессоров".
   Ультралевых отличает такая же тенденция к железной организации, как и
ультраправых. Стоило руководителю демонстрации посвистать в свой
пронзительный свисток и крикнуть что-то через мегафон, как немедленно к
нему подскакивали девушки и ребята и, зная заранее, кому, куда, в какой
ряд, в какую шеренгу становиться, по-солдатски выстраивались в спаянную
колонну.
   Сонода быстро надел каску, дал такую же мне и попросил опустить на лицо
прозрачную пуленепробиваемую маску.
   - Сейчас может начаться драка, - сказал он. - Бьют весьма больно.
   Промышленность по выпуску "противоударных касок" здорово греет руки: в
месяц они выпускают 300 тысяч касок для демонстрантов в одном лишь Токио.
Стоит такая каска 400 иен, а особенно прочная, красного цвета, - тысячу.
   Японские журналисты мне говорили, что, быть может, хозяева этой
"индустрии"
   связаны с главарями ультралевых маоистских студентов потому, что барыши
у "каскопроизводителей" совершенно фантастические.
   Чем дольше я наблюдал за студентами, тем больше они казались мне
членами военной организации. Впереди - наиболее рослые ребята в касках, за
ними девушки и парни без касок, это, вероятно, "интеллектуалы" движения -
худенькие, слабенькие, но очень голосистые, они все время выкрикивают
лозунги. Колонну замыкает арьергард - там тоже здоровенные ребята в
касках, с дубинками и металлическими прутьями в руках.
   Ребята начали бегом кружить по улице, скандируя свои лозунги; они
"разогревались", словно спортсмены перед стартом. Когда их крики стали
особенно яростными, подъехали дополнительные наряды полиции. Полицейские
выскочили из своих машин и, подстроившись на бегу к демонстрантам,
окружили их со всех сторон и "повели" колонну к министру образования.
Когда мы вернулись с г-ном Сонода в "Ти-Би-Эс", он продиктовал материал
(кинопленка, которую привезли операторы, будет обработана через 30 - 40
минут и сразу же пойдет в эфир) и потом высказал мне свое мнение по поводу
этих ультралевых.
   - В основном это троцкисты и маоисты, - говорил он (уже с помощью
переводчика), - ко и они очень дерутся между собой. Маоисты часто ездят в
Пекин, там их великолепно принимают, там их подкармливают и дают денег на
борьбу.
   По подсчетам серьезных специалистов из Института общественного мнения
компании "Ти-Би-Эс" (а эта компания умеет серьезно считать), лишь 20
процентов студентов принимают активное участие в беспорядках. Но эти 20
процентов в основном студенты гуманитарных факультетов, то есть сила
наиболее "дрожжевая", организованная и наиболее, при всей своей внутренней
индивидуальности, спаянная неразрешенностью проблем, стоящих перед ней. А
80 процентов остальных студентов следуют за лидерами, хотя в глубине души,
вероятно, хотят учиться. (Это относится опять-таки к гуманитариям, -
будущие врачи, инженеры и биологи к забастовке не примкнули.)
   В кругах журналистов распространился слух о том, что правительство
готовится ввести 200-процентный налог на оплату за образование, нанеся,
таким образом, сокрушительный удар по бунтовщикам. (В 1969 году эта тема
лишь будировалась, а недавно это было проведено в жизнь: теперь 500 тысяч
иен - в среднем - стоимость обучения в частных университетах. А
большинство университетов частные, потому что крупнейших государственных
университетов очень мало. А что такое 500 тысяч иен? Это что-то около
тысячи рублей. Студент должен платить тысячу рублей в год; за пятилетнее
образование в университете он обязан уплатить 5 тысяч рублей.
   Конечно, при той незначительной заработной плате, которую получают
рабочие семьи, бедные студенты вынуждены будут прекратить учебу. Эта мера
вызвала шок среди японского студенчества. И сейчас, как мне говорят
японские друзья, движение ультралевых студентов пошло на убыль.
Центристские и правые организации смогли кое-чего добиться. Они, в
частности, начали патронировать семьи, где есть студенты. При японском
благородстве, обязательности и умении помнить добро эти студенты,
естественно, бастовать не будут. Но выгодно ли это нации? Не знаю.
   Левые студенты, если отшелушить провокационные лозунги, требовали
реформы обучения. Они хотели получать больше знаний; они просили
осовременить программы; они хотели быть не "зубрилами" прогресса, а его
заинтересованными работниками.
   Загоняя болезнь вглубь, общество рискует потерять много талантливых
людей, а таланты - это главное богатство страны; потеря таланта, даже
одного, - невосполнимая потеря...)
   Господин Такахаси познакомил меня с обозревателем госпожой Содо. Она
пригласила поехать вместе с ней в порт. ("Ти-Би-Эс" показывает высокий
класс организации работы: за каждым обозревателем закреплена машина,
киногруппа, фоторепортеры, диктофоны. Мобильность абсолютная.) В порту
была торжественная встреча юношей и девушек из Окинавы. Они приехали в
Токио - работать и жить, получать рабочие навыки на маленьких "семейных"
фабриках. Им оплачивают жилье, пищу, плюс к этому дают зарплату -
исподволь готовят "верных" студентов. (Это было началом серьезной борьбы с
левыми. Я сказал тогда об этом Содо. "Ну что вы, это чистая
благотворительность. Впрочем, из этого, конечно, стоит извлечь
пропагандистскую выгоду".) В порт съехалось десяток репортеров. Со всех
сторон снимали ребят из Окинавы, коричневых от тамошнего тропического,
жгучего солнца. (А "у нас" в Токио по-прежнему холодно, ветер
пронизывающий.) Содо сказала, что через два-три часа по вечерней программе
будет передан репортаж о приезде этих юношей и девушек из Окинавы. Через
полчаса после того, как мы возвратились в телецентр, меня пригласили
посмотреть этот репортаж - он уже готов и смонтирован. В кадре - ребята из
Окинавы. Они завороженно смотрят на громадины токийских домов, на
торжественную встречу ("Вы приехали работать и учиться, быть полезными
родине, мы поможем вам в этом"), на оркестр, цветы. Встык - кадры, на
которых запечатлены кричащие, свирепые "леваки" в касках, с дубинками в
руках. И невдомек мальчикам и девочкам из Окинавы, что они объективно
выступают в роли противников прогресса, ибо, повторяю, в первооснове своей
движение левых студентов обращено в будущее. И как больно сознавать, что
взрослые, а скорее даже старые люди пытаются обернуть движение левых в
свою "эгоистическую выгоду".
   "Великая пролетарская культурная революция" с сожжением книг Толстого и
с железными дубинками - это отпугнет любого здравомыслящего...
   ...В "Ти-Би-Эс" работают не только телетайпы информационных агентств
Франции, Великобритании и Америки. Там, впервые в Азии, работают телетайпы
на иероглифах.
   Казалось бы, иероглифический телетайп должен работать медленнее, чем
телетайп латинского шрифта. "Нет, - с гордостью сказали мне японцы, - наш
телетайп работает значительно быстрее европейского".
   Это чудо, действительно это чудо - японцы смогли рассчитать на ЭВМ
принцип иероглифического письма и отладили телетайп, который первым в
сравнении с остальными сообщает о новостях со всего света.
   Я тогда подумал, что если бы национальная тенденция выражалась в том,
как "свое"
   делать более быстрым, красивым, удобным, более приятным для человека,
то - да здравствует такой "национализм"! Да здравствует "национализм"
скорости, удобства, радости! Долой национализм ущемления "других"!
Впрочем, истинный национализм начинается с ущемления "своих". Народ,
угнетающий другие народы, не может быть свободным.
   Шел мимо небоскреба Касумигасеки и впервые за все мое житье в Японии
увидал по-настоящему небо - фиолетовое, тревожное, предгрозовое. На фоне
этого тревожного неба (в фиолетовости точно угадывался красный цвет)
пронеслась стая голубей, и как-то неожиданно высветило багрово-красным
(уже близился вечер, а весеннее небо всегда таит в себе багрово-красный 
цвет), и эти голуби показались мне фантастическими попугаями из древних
японских сказок - так они все были по-разному освещены на фоне небоскреба
Касумигасеки, промелькнув в предгрозовом, близком небе...
   Вечером приехали японские друзья, и мы отправились в Иокогаму - на
митинг маоистов. Ехали на новенькой японской машине. Чудо-машина! Вспомнил
разговор о киноби, когда Токато-сан объяснял мне "функциональную красоту".
В первые дни я не мог понять, что есть "японское" в японских автомобилях -
в "тойотах", "блюбердах". Сейчас, присмотревшись, я все-таки могу
объяснить себе, чем они отличаются и от американских машин и от
европейских. Во-первых, в отделке значительно больше дерева. Японцы
религиозно ценят дерево. Деревом отделан приборный щиток, поэтому звук у
радио здесь особенно приятный, не бывает посторонних тресков. У машин
более низкая посадка, хотя дороги в Японии отнюдь не блистательны.
Совершенно иная система зеркал, позволяющая уделять минимум внимания
наблюдению. Мне приходится высовываться из машины, когда я поворачиваю
налево или направо, а здесь так много зеркал, что даже голову поворачивать
не надо, только глаза чуть скоси - сразу все увидишь. Совершенно иные
сиденья: они захватывают вас, но не расслабляют, они делают вас
соучастником скорости. Иная форма фар - чуть косящая, что ли. (В этом тоже
чувствуется японский конструктор.
   Ведь японцы считают, что наши круглые, совиные глаза очень некрасивы.
Только длинные глаза они считают проявлением истинной красоты. И при этом
- очередной парадокс Японии: 80 тысяч модных операций по "округлению
глаз".)
   Американцы стремятся к конкретике формы. Они доводят форму до абсолюта,
немцы тоже. Уж если "фольксваген" придуман "божьей коровкой", то он и
должен выглядеть как капля. А у японцев каждая линия иррациональна и
неконкретна. Но, собранные воедино, он подчинены идее скорости.
   На митинге маоистов все было как обычно. Много крику, много шуму, много
"банзай"
   в честь "самого, самого красного Солнышка, великого кормчего, лучшего
друга японского народа, гениального революционера, вождя всех
угнетенных"...
   Беседовать со мной устроители митинга отказались. (Вообще-то митинг -
слишком громко сказано. Собралось человек восемьдесят.) Что ж...
Отказались - так отказались... Вс„ съездил не без пользы - дороги Японии
помогают сосредоточиться. Продумал программу на ближайшие дни - и то дело.
   Рано утром приехал Ивано-сан на своем маленьком "блюберде". Японцы не
произносят букву "л", - по-английски "блюберд" означает "синяя птица".
Японцы произносят "брюберд". Даже когда они хотят сказать по-английски:
"Ай лав ю" - "Я люблю тебя", - они произносят: "Ай рав ю". Сигареты "Лаки
страйк" они называют "Раки страйк". "Выходира на берег Катюша... Выходира,
песню заводира..."
   Ивано-сан пригласил меня за город. Он придумал интересный маршрут: "по
деревянной Японии", в "институт новых форм" - к художникам, а потом в
театр "Синсейсакудза", руководимый Маяма-сан, одной из наиболее известных
актрис и режиссеров Японии.
   В институте "новых форм" Ивано-сан завел меня в "комнату для изучения
чайной церемонии". Это бесконечно интересно.
   Чай вы должны выпить в три присеста. После каждого глотка вы обязаны
говорить хозяину комплименты. Хозяин обязан интересно и заинтересованно
отвечать вам.
   Чашку вы должны держать "лицом", то есть рисунком, к хозяину.
Непристойно пить чай, повернув ее "задом" к хозяину. (Ивано-сан очень
потешался, объясняя мне, что значит "лицо", что значит "зад" чашки.)
   Чаем угощают главного гостя. Он должен сидеть справа от хозяина. Только
главный гость имеет право говорить о вкусе чая, ибо это угощение сделано в
его честь.
   Лишь после второй заварки право высказываться о вкусе чая перейдет к
соседу главного гостя.
   Вот вам японское застолье, которое разнится от грузинского, пожалуй,
только тем, что вместо вина здесь пьют душистый, великолепный чай.
Впрочем, есть еще одно отличие: здесь не говорят ничего о хозяине; говорят
лишь о том, как он приготовил чай, - разбирают "работу", а не "личность",
ибо даже "злодей, умеющий делать нечто, заслуживает снисхождения". А
вообще чайная церемония, ее философская сущность заключается в том, чтобы
уметь найти прекрасное в обыденном.
   ...Бывает так, что идешь по дороге и начинаешь привыкать к окружающей
тебя диковинной красоте. Но вдруг подымешься на пригорок, откроется тебе
новая даль, ты поразишься ее плавной голубизне, обернешься назад и заново
увидишь многое из того, мимо чего прошел, привыкнувши. (Вспомнился
Александр Трифонович Твардовский. Однажды рано утром он, гуляя по дорожкам
нашего поселка, зашел ко мне. Пронзительные голубые глаза его - диковинные
глаза, изумительной Детскости, открытости - были как-то по-особому светлы
и прозрачны, будто бы "умыты" росой.
   Он тогда сказал одну из своих замечательных фраз, - он их пробрасывал,
свои замечательные фразы, другому-то на это дни нужны: "С утречка посидел
за столом, строчку нашел и словно на холм поднялся - дорогу далеко-далеко
увидал, петляет, а - прямая...")
   Таким же "холмиком", взгорьем, с которого видно вперед и без которого
трудно понять пройденное, для меня оказалась встреча с Маямой-сан.
   "Иван Иванович" думал показать мне ее интереснейший театр, его
поразительную архитектуру, а вышло так, что я провел у нее много дней,
радуясь и удивляясь этой великой актрисе, режиссеру и драматургу Японии.
   ...Ивано-сан подъехал к старинному городку Хатиодзи - это неподалеку от
Иокогамы, свернул с хайвэя на маленькое шоссе, миновал двухэтажные улочки
центра, потом свернул еще раз - теперь уже на проселочную дорогу,
точь-в-точь как у нас в Краснодарском крае (первая, кстати говоря,
проселочная дорога в Японии, которую я увидел), проехал мимо домиков
крестьян с крышами-молитвами (ладони, трепетно сложенные вместе) и
остановил свой "брюберд" посреди горного урочища.
   - Вот мы и приехали в театр Маямы-сан "Синсей-сакудза", - сказал он.
   Я ошалело огляделся. Синее, высокое небо. Ржа коричневых кустарников на
склонах крутых гор. Желтая земля. В углу урочища, образованного двумя
скалами, - большая серая бетонная сцена.
   Ивано-сан, внимательно следивший за моим взглядом, отрицательно покачал
головой.
   - Это лишь одна из сценических площадок, - сказал он, - зал на тысячу
мест выбит в самой скале... Когда в прошлом году Маяма поставила спектакль
о Вьетнаме, то главной сценической площадкой были склоны гор. Прожекторы
высвечивали актеров, одетых в форму партизан, склоны скал были
радиофицированы, поэтому создавалось впечатление соприсутствия с людьми,
затаившимися в джунглях... Это было фантастическое зрелище... Тут
собралось несколько тысяч человек, овация длилась чуть не полчаса...
   И вот навстречу идет женщина, маленькая до невероятия, красота ее
традиционна - такими рисовали японок на фарфоре. Она в кимоно и в
деревянных крошечных гета.
   (Звук Японии - это когда по ночному городу слышен перестук деревянных
гета.)
   Она здоровается так, как, верно, здоровались в Японии в прошлом веке:
   приветствие - целый каскад поклонов, улыбок, вопросов, приглашений,
разъяснений, шутливых недоумений; глаза ее - громадные, антрацитовые -
светятся таким открытым, нежным и мудрым доброжелательством (у
Твардовского они голубые и поменьше, а так - одинаковые), что становится
сразу легко и просто, словно ты приехал к давнишнему другу, и только одно
странно: почему друг говорит по-японски, с каких это пор? (Мне хочется
допустить мысль, что и Маяма тогда подумала: "С чего это Юлиано-сан
заговорил по-русски?")
   Эту женщину в Японии знают все. Ее книга "Вся Япония - моя сцена"
издана несколькими тиражами, переведена на многие языки мира.
   Она показывает рукой, чтобы я следовал за ней. Жест сдержан, он
плавный, лебединый, полный грациозности. И мы идем осматривать театр,
первый в мире театр-коммуну, у которого в стране миллионы поклонников и
друзей. В скалу вбиты дома для актеров - великолепные квартиры. Детский
сад для малышей. Библиотека.
   Бассейн. Зал, врубленный в скалу, обрушивается рядами кресел на сцену.
Ощущение, что ты находишься в театре будущего. Акустика такая, что на
сценической площадке даже шепот слышен.
   Театр начинал с "нуля", после крушения милитаризма в Японии. Из тюрем
вышли коммунисты, социалисты. На книжных рынках поя