азал я.
   Собеседники насторожились:
   - Какая пытка?
   (Языковая разобщенность народов - сложная штука. Поди объясни смысл
нашей пословицы. Вообще, чтобы быть правильно понятым, надо говорить
предельно просто.
   Но сразу же возникает другая опасность: тебя могут воспринять как
запрограммированного конформиста, который не позволяет себе отступлений от
единожды выверенной и навсегда затем утвержденной линии.)
   - Ах, это пословица... Тогда другое дело. Конечно, конечно,
попытайтесь, отчего же не попытаться? Пытаться надо везде и всегда, а в
политике - особенно.
   ...Несмотря на то, что снова валит снег, решил ехать в Осака - на
строительство "ЭКСПО-70". Друзья отговаривали: было сообщение по радио,
что часть поездов остановилась из-за снежных заносов.
   Скорость, говорили японские друзья, "ужасная". Поезда идут "всего по
150 километров в час" вместо 250 - по расписанию... "750 километров до
Осаки вы будете плестись семь часов, это ведь ужасно, такая трата времени!"
   Тем не менее А. Бирюков, зав корпунктом "Правды" в Японии, и я сели в
поезд.
   Двери пневматически захлопнулись, и этот цельнотянутый громадный вагон,
состоящий из нескольких вагончиков, слепо и устремленно ринулся в пелену
снега.
   Но вот поезд прошел какой-то невидимый барьер, и за Иокогамой снег
внезапно кончился. Прошло еще полчаса, и изумрудная зелень стала
вваливаться в окна.
   Прошла сонливость и усталость. Поезд ворвался в зеркальность рисовых
полей и геометрическую точность чайных плантаций.
   В Осаке мы с Бирюковым поселились в "Гранд-отеле". Вечером встретились
с Хата-сан - редактором "Асахи", издающейся в Осака. Вместе с ним был
бизнесмен Маримото. Провели всю ночь вместе - в клубе бизнесменов и в баре
писателей и художников.
   Пригласили посмотреть "подпольный" фильм, только что подготовленный к
прокату.
   Фильм страшный. Сначала он отвращает. Натуралистично снята операция по
вращиванию хряща носа - длинные тонкие носы стали сейчас модными,
немедленно появилась новая "индустрия" в косметике. Встык - разгром
полицией студенческой демонстрации. Показывают операцию по наращиванию
женской груди - бюст Аниты Экберг вошел в моду - и встык врезают хронику
Вьетнама.
   И все время на экране - поначалу ненавязчиво - мелькают лица странных
японцев.
   Они выше ростом, не такие у них глаза и носы, не такой у них цвет
кожи...
   Фильм называется "Дети смешанной крови". Это - о детях тех американцев,
которые не знают, что у них на островах растут дети - парии общества,
изгои, на которых смотрят с презрением и болью, называя их "позором нации".
   "Бродяжничая" ночью с Маримото по громадным улицам-барам,
улицам-базарам, улицам - публичным домам, улицам-гангстерам, встречаясь с
людьми из Гонконга и Пекина, я снова и снова возвращался мыслью к теме -
ядерное оружие в Азии.
   Сегодня в Осака ажиотаж. Люди в закусочных во время обеденного перерыва
оживленно переговариваются, все стремятся успеть вечером к телевизорам.
Сегодня будет борьба "сумо": кумир Японии борец Тайхо встречается со своим
соперником.
   Тайхо необыкновенно популярен в Японии. Мне объяснили, что Тайхо на
четвертушку русский - у него бабушка из Владивостока.
   ...Вечером сидели в номере "Осака-грандо" с Аскольдом Бирюковым и ждали
телефонного разговора с Москвой. Под нами бесновалась Осака.
   ...Ах, Осака, Осака, сумасшедший город! Европа, Андромеда, Америка,
Азия, Марс!
   - все здесь смешалось, сплавилось воедино, в яростное
сине-желто-красное ночное соцветие реклам, которые слепят, трижды
отраженные в мокром асфальте, в стеклах витрин, в жирных капотах черных
автомобилей... Осака, Осака, неистовый город, весь в пульсации жизни, ни
на минуту не затихающий, весь в гомоне, крике, шуме - самый неяпонский
город в Японии, самый японский город в Азии!
   Затрещал телефон - сухо и тревожно. Голос московской телефонистки был
близким, сонным - дома еще только наступает утро. Продиктовали
корреспонденцию в "Правду":
   "Прогресс и гармония для человечества" - таков девиз будущей выставки.
Поиск гармонии, замышляемой организаторами выставки в Японии, когда в этой
стране происходят серьезные социальные сдвиги и столкновения, вызывает
скепсис у многих японцев: "Можно ли найти гармонию в обществе, где
интересы различных групп подчас диаметрально противоположны?" Когда мы
заговорили об этом с инженером из Фукуока и токийским бизнесменом - нашими
соседями по столику в ресторане, - оба с сомнением покачали головами.
Инженер, что постарше возрастом, вспомнил о "добром старом времени",
посетовал на сегодняшний смог, отравляющий жизнь жителям японских городов,
из-за которого не часто увидишь яркое утреннее солнце и небесную лазурь.
   - Все эти сотни тысяч машин, - сказал он, - потоки автомобилей на земле
и над землей (под этим он подразумевал развивающуюся сейчас в Японии
систему поднятых на столбах автострад), все эти скоростные устремленности
не позволяют рассмотреть ни человека, ни пейзаж - все мелькает и
мельтешит. А как можно говорить о гармонии, если вас настойчиво лишают
времени для раздумий?
   Бизнесмен из Токио, человек сравнительно молодой, со своим собеседником
не согласился. Заказав стаканчик "мидзувари" (виски с водой и льдом), он с
иронией ответил:
   - Может быть, во второй половине двадцатого века скорость и есть высшее
проявление гармонии? И разве не верно, что тот, кто быстрей и сильней, в
наше время побеждает?
   Видимо, столкновение этих двух мнений в какой-то мере типично для
сегодняшней Японии. Тем интереснее проект выдающегося японского
архитектора Тангэ и его коллег, философски выраженный в оформлении
центральной аллеи "ЭКСПО-70". Он включает в себя дворцы-символы: "Солнце"
(это энергия, сила), "Юность" (это порыв, скорость) и "Материнство" (это
спокойствие и радость). Соединить эту кажущуюся разность философских
понятий архитектор решает тем, что особенно ценят в Японии, - деревом,
цветком. Три эти дворца являются как бы стволом, на котором держатся
цветы-павильоны. Ствол - солнце, юность, материнство, - по замыслу Тангэ,
объединяет весь мир.
   - Гармония возможна, - утверждает Тангэ.
   - Наша "ЭКСПО-70" обязана доказать это, несмотря на все трудности, -
говорят нам организаторы выставки. - Смог мы выведем за скобки, построив
для выставки автомобили, движущиеся на электричестве. Жару парализуем
искусственным климатом.
   Детей займем страной чудес, а любопытных взрослых увлечем экспонатами
ста пятидесяти павильонов. Гармония предполагает и любопытство, и отдых, и
творчество.
   В штаб "ЭКСПО-70" мы попали на следующее утро. Все места в подземных
гаражах были "запаркованы" автомобилями. Бесшумные лифты развозили по
этажам посетителей из разных стран мира. В полупрозрачных стеклянных
кабинах архитекторы и бизнесмены, инженеры и художники вели дискуссии по
тем тысячам вопросов, которые чем дальше, тем сильнее оборачиваются в
сложнейший комплекс проблем. Весь этот день, проведенный на будущей
"ЭКСПО-70", мы испытывали чувство высокой гордости за гигантский прогресс,
достигнутый нашей страной. Каждый из японских собеседников подчеркивал
талантливую грандиозность Советского павильона, его устремленность в
будущее, смелость архитектурной и инженерной мысли, изящество и мощь, -
словом, то, что и должно считаться "высшим проявлением гармонии".
   Вернулся в Токио.
   Позвонили от профессора Софу Тесигахара. Это великий японский художник,
"живой классик", автор новой школы "икебана" - аранжировки цветов. Умение
из двух цветков сделать чудо, использовав керамический сосуд или несколько
камней, - это и есть японская икебана.
   Об этой поразительной школе профессор Тесигахара рассказал мне так:
   - Бесспорно, икебана - продукт буддистской мысли. Ее создали и
распространяли на островах священнослужители. В тринадцатом веке икебана
была воспринята военной кастой, которая использовала ее для декоративных
целей, поскольку икебана символизирует эстетическую красоту. Занятно:
самураям было запрещено трудиться, заниматься "низкой работой", поэтому
весь свой досуг они посвящали искусству, а икебана - это ли не высшая
степень искусства?! Икебана выставлялась в специально отведенном месте,
так называемой "токонома", и до сих пор токонома является важным
архитектурным украшением любого японского дома.
   После реформы Мейдзи в 1868 году начался период индустриализации
Японии. В страну проникала западная идеология. Но мы, японцы, сохранили
многие свои традиции, в том числе и японское искусство икебана. Мне скоро
будет семьдесят. А когда мне было семь лет, отец, один из лучших мастеров
икебана, начал учить меня основам искусства аранжировки цветов. Я работал
с отцом до двадцати пяти лет - помогал ему придумывать новые композиции и
преподавать. Когда мне исполнилось двадцать шесть, я создал свою школу -
"согецу", - которую называют новой.
   Название состоит из иероглифов, которые означают "трава" и "луна". С
моей точки зрения, лишь сочетание этих двух понятий выражает истинное и
широкое ощущение вселенной.
   Я начал применять новую технику в рамках традиционных материалов. Я
позволил себе вместе с цветами использовать голые сучья, а подле ветки
цветущей вишни я посчитал уместным камень, обточенный морским прибоем.
Сейчас школа согецу имеет миллион последователей в Японии. Говорят, что у
нас есть поклонники во всем мире.
   Профессор замолчал, закурил. Больше он ничего о себе не рассказывал, но
сказать о нем стоит. Он известен не только как мастер икебана, он также
великолепный скульптор. Его работы демонстрировались в Париже, в
Линкольновском центре в Нью-Йорке. В Турине он был награжден лавровым
венком Международного центра эстетических исследований, а в 1961 году ему
были присуждены французский орден искусства и литературы и орден Почетного
легиона. В 1962 году японское правительство присудило ему премию министра
просвещения, как знак высокой оценки его вклада в осуществление программы
содействия развитию искусства.
   Помимо этого, профессор Тесигахара, как представитель министерства
иностранных дел Японии, часто совершает поездки за рубеж. Был он и у нас,
в Советском Союзе.
   Профессор пригласил меня в солнечный огромный зал, где он проводит
образцово-показательные уроки икебана для преподавателей, съезжающихся
сюда со всей Японии. Сегодня здесь было около семидесяти женщин и только
один мужчина - молодой еще, высокий, сильный, с ранней сединой. Он делал
интересную композицию из цветов и неотрывно смотрел на маленькую,
великолепно сложенную, очень красивую японку. Женщина только один раз
ответила на его взгляд. И стало ясно, почему сюда пришел этот мужчина и
почему он делает такую великолепную композицию из цветов и камней. За этим
- трагедия, за этим - любовь, горе, но, наверное, и счастье...
   Профессор Тесигахара шел по залу, сняв пиджак, без галстука, он шел
сквозь почтение, любовь и затаенное ожидание - "вдруг он отметит именно
мою работу?" - по громадному холлу, заставленному столиками. На семидесяти
столиках вазы, камни, цветы, вода. Каждый выбирает в огромной прихожей
цветы и вазы по своему вкусу, каждый углублен в свою композицию, никто не
видит работы соседа.
   Профессор небольшого роста, очень подвижный, напористо-резкий в
суждениях. Но при этом он излучает доброжелательность. Он идет среди
композиций своих учеников, как заинтересованное дитя, впервые в жизни
увидавшее чудо.
   Он останавливается возле одной из своих учениц, долго рассматривает
блюдо из голубого стекла, синий цветок. Одинокий, обреченный. И три камня
вокруг. И ничего больше. В голубой воде отражается синева цветка, а белые
камни становятся похожими на хлопья снега.
   - Это искусство, - говорит Софу. - Поздравляю. У следующего столика:
   - Вы поклонница Советского Союза? Исповедуете красный цвет? Это хорошо.
Наш советский друг должен поаплодировать вам. Прошу вас, Семенов-сан.
   Я аплодирую, Тесигахара поддерживает меня, начинает аплодировать весь
зал.
   - Назовите вашу композицию, - советует профессор, - "Красные гвоздики
сорок пятого года"...
   Он переходит к следующему столику, усмехается:
   - Вы - розовая? Я против розового цвета, он неконкретен. Красное,
черное, белое.
   Полутона оставьте детям. И потом, в композиции есть лишние штрихи. Вы
позволите?
   - спрашивает он ученицу, которая смотрит на него с благоговением.
   Тесигахара берет ножницы, срезает несколько веток. И вдруг - получается
искусство, великолепная икебана.
   - Раскрепостите себя, - советует он. - Искусство - это свобода. Помните
только о пропорции объема, высоты и глубины. Все остальное забудьте.
   Он переходит к следующему столику. Там композиция из трех ваз. Вода -
синяя, желтая и розовая. Софу Тесигахара закуривает, щурится.
   - Ну что же, - говорит он, - капля воды может быть морем, а здесь
достаточно воды для того, чтобы вы увидели тенистый пруд, иву и
почувствовали, что скоро зацветет сакура...
   Возле икебана, которую составил мужчина, единственный мужчина в зале,
Тесигахара стоял долго.
   - Вы назвали эту композицию "Одиночество"? - спросил наконец он.
   - Нет, - тихо ответил мужчина, - я хочу назвать эту композицию
"Ожидание"...
   - Тогда дерзайте, - отчего-то рассердившись, сказал профессор и
повторил: - Дерзайте же!
   Потом он спустился вниз - в огромный зрительный зал, поднялся на сцену,
где валялись самые обыкновенные сучья, и подождал, пока ученики
расположатся вокруг сцены. Сегодня Тесигахара показывает свою работу.
Сегодня он делает икебана без цветов - одни лишь сучья. Он берет несколько
голых сучьев, неторопливо рассматривает их. Потом просит ассистентов
принести гвозди. Он сколачивает сучья, и я не вижу в этом никакой задумки,
мне непонятно, что может родиться из этих беззащитных, голых сучьев. И
вдруг рождается чудо. Видимо, художники чувствуют цвет и форму там, где
смертным этого не дано. Тесигахара подсветил голые сучья красным и синим
цветом, и зал, поднявшись, зааплодировал: на сцене воистину было чудо -
диковинный лес, хитросплетение законченных форм, ожидание света после
тени; моря после хвойного леса; ясного неба во время ночи...
   Профессор хмыкнул.
   - Перестаньте, это все просто. Это может каждый, только нужно захотеть
и нужно поверить в себя. Тогда вы станете художником. В противном случае
не занимайтесь икебана. Если вы чувствуете в себе раба, вы не имеете права
прикасаться к мысли о прекрасном.
   Идем к нему в кабинет. Надписывая мне свою книгу "Композиции",
Тесигахара продолжает:
   - Икебана - это любой человек, умеющий оживлять свои чувства. Япония -
страна цветов в любой сезон. Цветы принадлежат в равной мере и бедным и
богатым. Почему я добился успеха? Вероятно, потому, что я понял самое
главное - соотношение цвета и пространства. Я это понял, когда мне было
двадцать лет. Но в течение шести лет я скрывал это от отца, потому что он
был сторонником классической икебана. Я отделился в свою школу, когда
понял, что икебана - это не просто любовь к цветам и умение составлять
букеты, а искусство высшей гармонии. Моим вторым учителем в икебана стала
живопись.
   Я спросил профессора, как соотнести современные скорости с классикой
икебана.
   - По-моему, - ответил он, - скорость не мешает икебана. Я, как вы могли
заметить, оживляю посредством скоростных форм классическую школу,
опошленную поздним средневековьем, когда нужно было только следовать
лучшим образцам. А я беру голые сучья, которые прежней икебана были чужды,
в средние века такая икебана подверглась бы остракизму. Я считаю, что все
окружающее нас есть предмет для оживления в икебана. Если вам захочется
подготовиться к новой книге, - закончил он, - отойти от суеты, сделать
"шаг в сторону" - займитесь икебана, и вы почувствуете счастье перед
началом новой вашей работы... А моя книга, быть может, вам хоть чуть-чуть
да поможет.
   ...Встретился в государственном телевидении "Эн Эйч Кэй" с господином
Иде.
   Известный писатель, он заключил договор с ТВ на серию двадцатиминутных
спектаклей, которые передаются каждый день. Называется эта программа
"Набуку и ее бабушка". Программа очень популярна. Это история девушки
Набуку, которая приехала в Токио с острова Кюсю и не попала в университет.
Она живет у бабушки; появляются новые друзья; на каждом шагу девушку
подстерегают соблазны.
   Я спросил писателя:
   - Конец будет трагичным?
   - Нет, - усмехнулся он. - Нашу программу смотрит более семи миллионов
женщин, они мне этого не простят. Некая "вилка" существует между тем, что
хочет видеть на экране ТВ молодое поколение и чего не желает видеть
поколение старшее, в руках которого - власть. Я могу лишь поднимать
вопросы, прикасаться к проблеме, но я не вправе давать рецепты
"действием", кроме традиционного повторения азбучных истин: "Послушание,
честность, уважение к старшим". Но ничего...
   Получив деньги на ТВ, - а здесь хорошо платят, - я смогу сесть за
книгу. Там я хозяин самому себе. Познакомился с продюсером Итисима. Он
говорил о трудностях:
   его группа, осуществляющая постановку "Набуку", не имеет отпуска в
течение года; "каждую пятницу мы трепещем: Иде делает свои драмы
ежемесячно, и мы не вправе торопить его, ибо бытовую драму только тогда
будут смотреть, если в ней - новости этого месяца. Впрочем, пока Иде
работает, как хронометр. Я веду переговоры с администрацией по поводу
отпусков. Если откажут, придется пойти на забастовку..."
   - Вы сами выбрали для постановки эту бытовую драму?
   Он подвел меня к окнам "Эн Эйч Кэй". Открылся великолепный вид на
Олимпийский стадион.
   - Здесь, - сказал он, - во время войны был военный плац. Когда я сейчас
смотрю на то, что мы смогли построить, я понимаю, что значит для моей
родины мир. Может быть, программа Иде традиционна, но зато она вся
пронизана идеей мира.
   ...Позвонили из ведущего токийского театра Мингэй: "Труппа приглашает
советского писателя на дружескую встречу". Приехал в театр, там
репетировали пьесу Киити Ахаси "Знак Зеро" - о бомбежке Хиросимы. Это
история главного врача госпиталя и его коллег-врачей. Через их руки
проходят обреченные; врачи бессильны, они лишь фиксируют начало смерти. В
пьесе чувствуется присутствие Брехта. Ахаси, впрочем, мне сказал:
   - Я нахожусь под влиянием Брехта, считаю его великим художником нашего
века и не мыслю без него японскую сцену.
   В пьесе есть сильные эпизоды. Конец войны. Умирают солдаты. Они
тревожатся не о себе, а о своих военачальниках - традиция милитаристской
Японии. Когда кто-то говорит в палате, что армия (действие происходит в
августе 1945 года) нанесла ответный удар по американскому побережью,
умирающие солдаты начинают плакать от счастья и аплодировать. Люди слепы и
наивны в своей вере. Когда молодой врач, который должен избавить их от
мучений в последние дни перед смертью, пытается говорить им правду, они
восстают против него, они готовы его убить.
   Интересна едена беседы обреченных солдат, попавших под действие
радиации, с Уилфредом Барчетом. Этот прогрессивный журналист выведен в
пьесе под своей фамилией. Он рассказывает несчастным, зачем он сюда
приехал. Он хочет бороться против атомной угрозы. Он обходит людей с
рукопожатием. И только один человек, который потерял в Хиросиме всех своих
близких, отворачивается от него.
   Интересно, что сидевшие рядом со мной актеры, их друзья, рабочие сцены,
явно были не согласны с этим несчастным, который отказался пожать руку
честному англичанину лишь потому, что он - белый.
   Занятна актерская трактовка образа Барчета: сухая Деловитость,
напористость, раскованность в позе и в манере говорить. Всякое иное
поведение европейца или американца кажется японцам неестественным.
   (Видимо, это отношение к американцам очень точно понял Грэм Грин, когда
он роман назвал "Тихий американец". Вероятно, именно "тихие американцы"
кажутся людям Востока подозрительными, поскольку они не укладываются в
привычные, сложившиеся рамки восприятия. На шумного американца или
европей