по скользким, маслянистым лестницам наверх.
   На палубе, вдохнув свежего воздуха, Исаев упал.
   Сколько был в беспамятстве -- не помнил, ощутил себя на кровати, шелковая
подушка, мягкое, верблюжьей шерсти одеяло. Руки и ноги были свободны,  пахло
сухим одеколоном, чем-то напоминавшим "кельнскую воду".
   Он пошарил рукой вокруг себя, натолкнулся на лампочку, включил ее:  стены
комнаты были отделаны старым деревом, окна закрыты  тяжелыми  металлическими
ставнями; в туалете нашел английскую зубную пасту, английское мыло.
   Ты дурак, Исаев, сказал он себе; ты посмел грешить на своих и  раскрылся,
ты заговорил по-русски, чего не  делал  четверть  века,  тебе  крышка,  одна
надежда и осталась -- на своих. Мыслитель сратый, русскую смуту вспоминал! А
чем она отличалась от тех, что были в Англии?..
   -- Здравствуйте, я ваш следователь, меня зовут  Роберт  Клайв  Макгрегор.
После того как мы проведем цикл допросов, вы вправе вызвать  адвоката:  если
бы вы не были тем, кем были, мы бы дали вам право пригласить любого адвоката
уже на этой стадии следствия.
   -- А кем я был? -- поинтересовался Исаев.
   -- Мы располагаем достаточной информацией о вашем прошлом. Суть следствия
заключается в том, чтобы во время нашего диалога окончательно расставить все
точки над "i".
   -- Могу я задать вопрос?
   -- Пока мы не начали работу -- да.
   -- Вы назвали свое имя, но я не знаю, какую страну вы представляете...
   -- Я представляю секретную службу Великобритании.' Удовлетворены ответом?
   -- Вполне. Благодарю.
   -- - Фамилия, имя, место и год рождения?
   Исаев готовился к такому вопросу, он понимал, что все  зависит  от  того,
кто, где и как будет произносить эти, казалось бы, столь простые слова,  но,
услыхав их, ощутил растерянность, не зная, что ответить...
   ...Приученный  двадцатью,  пятью  годами  к  тому,  чтобы  анализировать,
рассматривая и оценивая с разных сторон не то  что  слово,  но  даже  паузу,
взгляд и жест -- как свой, так и собеседника,  --  Исаев  был  убежден,  что
своим, вернись он на Родину, и отвечать не придется, там все знают... Однако
во  время  морского,  столь  страшного  путешествия  с  "никс  фарштеен"  он
раскрепощенно, с душащей обидой и презрением разрешил себе наконец  услышать
тот вопрос, который жил  в  нем  начиная  с  тридцать  шестого  года,  после
процесса над Львом Борисовичем и  Зиновьевым:  "А,  собственно,  кто  теперь
знает обо мне, ееяи Каменев, Зиновьев, Бакаев  и  даже  курьер  Центра  Валя
Ольберг -- враги народа?"
   В тридцать седьмом, когда один за другим исчезли те, кто строил  ЧК,  кто
знал его отменно: Артузов, Кедров,  Уншлихт,  Бокий,  Берзинь,  Пузищшй,  он
ощутил зябкую пустоту, словно окончательно порвалась пуповина, связывавшая с
изначалием; с осени  тридцать  девятого  люди  из  Центра  вообще  перестали
выходить на него.
   Пакт  с  Гитлером  он  принял  трагично,  много  пил,  искал  оправдания:
объективные -- находил, но сердце все равно жало, оно неподвластно логике  и
живет своими законами в системе таинства под названием "Человек".
   ...Именно  тогда  Исаев  заново  прочитал  книгу   Вальтера   Кривицкого,
резидента НКВД в Париже, который выступил с  разоблачением  Ягоды,  Ежова  и
Сталина. Исаев хорошо знал Кривицкого,
   у них было три встречи  в  Париже  и  Амстердаме  во  время  прогулки  на
туристском катере по тихим каналам, над которыми медленно стыли чайки; тогда
его отчего-то поразило, что они не кричали,  как  на  берегу  или  в  порту,
странно...
   Сразу после того, как уход Кривицкого стал сенсацией, в тридцать  седьмом
еще, Исаев затаился: "если  он  предал  --  значит  назовет  имена  Шандора,
Треппера и мое". Цепь, однако,  продолжала  функционировать;  отозвали  трех
товарищей -- видимо, боялись за  них,  но  потом  докатилось,  что  дома  их
расстреляли...
   Значит, Кривицкий хранил в себе то, что ему предписывал долг? Значит,  он
не открыл имен товарищей по борьбе с нацизмом? Значит, действительно он ушел
по идейным соображениям? Предатель в разведке прежде всего  открывает  имена
друзей, но ведь Вальтер знал Яна, Кима, но ни словом не упомянул о них...
   ".Кривицкого убили, он унес с собой имена товарищей, никто  в  Европе  не
был схвачен; значит, он выбрал путь политической борьбы против террора, а не
измены?
   Тем не менее Исаев тогда сменил квартиру и лег на грунт, стараясь понять,
нет ли какой-то связи между происходящим дома и тем, что ежечасно затевалось
в сером здании на Александерплац и в тех конспиративных  квартирах,  где  он
мог появляться, не вызывая подозрения у руководства. Как  никто  другой,  он
четко знал внутренние границы рейха: "это мое дело, это мой агент,  это  моя
информация -- не вздумай к ним прикоснуться; собственность".
   Он  заметил  ликование  в  РСХА,   когда   пришло   сообщение,   что   на
партконференции  из  ЦК  "за  плохую  работу"  был  выведен  бывший   нарком
иностранных дел Литвинов; иначе, как "паршивый еврей,  враг  НСДАП",  его  в
Германии не называли.
   Именно тогда в баре "Мексике", крепко выпив, Шелленберг  поманил  пальцем
Штирлица  и,  бряцая  стаканами,  чтобы  помешать  постоянной  записи   всех
разговоров, которые велись тут по заданию Гейдриха, шепнул:
   -- Зачем война на два фронта? Ведь Сталин  расстилается  перед  нами!  Он
капитулировал по всем параметрам! Он подстраивается под  наши  невысказанные
желания, чего ж больше?!
   Штирлиц отправил шифрованную телеграмму об этом  из  Норвегии,  приписав,
что ответа может ждать только один день, дал адрес отеля  --  не  своего,  а
того, что был напротив. Через пять часов неподалеку  от  парадного  подъезда
остановился "паккард", вышли трое: заученно разбежались в разные стороны  --
рассматривать витрины; тот, кто сидел за рулем, отправился к портье,  пробыл
там недолго, вышел, пожав плечами, сел в машину и уехал; троица осталась.
   Через  десять  минут  Исаев  позвонил  портье,   назвался   Зооле--   тем
псевдонимом, который тогда знала Москва, спросил, не  приходил  ли  к  нему,
директору Любекского отделения банка,  господин  высокого  роста  в  бежевой
шляпе.
   -- Он только что ушел, господин Зооле, очень  сожалею!  Хотите,  чтобы  я
послал за ним человека? Возможно, он еще ждет такси.
   -- Нет, спасибо, -- ответил Исаев, -- пошлите  вашего  человека  в  отель
"Метрополь", это наискосок, пусть оставит портье письмо моего друга,  он  же
принес мне письмо?
   -- Оно передо мной, господин Зооле, сейчас оно будет в "Метрополе".
   В шифрописьме говорилось: "Спасибо за ценнейшее сообщение. В  Берлин  вам
возвращаться рискованно,  позвоните  в  посольство,  назовитесь  и  оставьте
адрес, о вас позаботятся..."
   Через полчаса Исаев, сломанный и раздавленный, выехал на аэродром и  взял
билет в Берлин...
   А может быть, действительно в стране случилось самое страшное и к  власти
пришли те, кто хочет Гитлера? Кто же его хочет?
   И он не посмел тогда дать ответ на этот  вопрос  --  жалко,  сломанно,  с
ощущением мерзкой гадливости к самому себе
   ...Куда бы я отсюда ни бежал,  сказал  он  себе  тогда,  понимая,  что  в
который уже раз оправдывает себя, вымаливая у себя же  самого  индульгенцию,
меня всюду будут воспринимать как оберштурмбаннфюрера  СС,  врага,  нациста,
губителя демократии... Я лишен права сказать, кто я на  самом  деле,  потому
что враги начнут  кампанию:  "гестапо  и  НКВД  умеют  сотрудничать  даже  в
разведке, совместимость"... Вальтер Кривицкий  ушел  чистым...  Я  служил  в
РСХА, я замаран тем, что ношу руны в петлицах и имею эсэсовскую  наколку  на
руке...
   Ну ты, сказал он себе, вернувшись в  Берлин,  сейчас  надо  сделать  все,
чтобы вернуться -- нелегально -- домой. И уничтожить  там  тех,  кто  предал
прошлое. Это высшая форма преступления -- предательство прошлого.  Такое  не
прощают. За это казнят... Ты способен на это? Или ты трус, спрашивал он себя
требовательно, с бессильной яростью.
   Эта мысль постоянно ворочалась в нем до того дня,  пока  он  не  прочитал
фрагменты плана "Барбаросса", а затем в марте сорок первого получил шифровку
из Центра, поначалу испугавшую его, ибо никто не  знал  его  нового  адреса:
"Ситуация   в   Югославии   складывается    критическая,    враги    народа,
провоцировавшие дома репрессии, ликвидированы, просим включиться в  активную
работу".
   Исаев испытал тогда счастливое облегчение, уснул без снотворного,  однако
наутро проснулся все с той же мыслью: "Значит, ты все простил? Ты все забыл,
как только тебя поманили пальцем?"
   Но тогда он уже вновь обрел право дискутировать с самим собою, и  поэтому
он круто возразил себе: "Меня поманили не пальцем,  я  не  проститутка,  мне
открыто сообщили, что были репрессии и что с приходом нового  наркома  Берия
прошлое кануло в Лету: Марат -- Дантон --  Робеспьер;  революция  не  бывает
бескровной...
   -- Я не стану отвечать на ваш вопрос, мистер Макгрегор...
   Тот кивнул, закурил, пододвинул Исаеву "Винстон", записал  ответ  в  лист
протокола и перешел ко второму вопросу:
   -- Фамилии, имена, годы и места рождения ваших родителей?
   -- И на этот вопрос я отвечать не стану.
   -- Являетесь ли вы членом  какого-либо  профсоюза,  партии,  пацифистской
организации?
   -- Прочерк, пожалуйста... Макгрегор улыбнулся:
   -- Насколько мне известно, понятие "прочерк"  присуще  лишь  тоталитарным
государствам. Мы придерживаемся традиций. Я должен записать ваш ответ.
   -- Я не отвечу и на этот вопрос.
   -- Имя и девичья фамилия жены?
   -- Я не отвечаю
   -- У вас есть дети?
   -- Не отвечаю...
   Макгрегор перевернул страницу, снова закурил, заметив:
   . -- С наиболее скучными вопросами мы покончили, теперь перейдем к делу.
   Он раскрыл вторую папку, достал  оттуда  фотографию  Штирлица,  сделанную
кем-то в Швейцарии возле пансионата "Вирджиния", когда он искал  несчастного
профессора Плейшнера:
   -- Знаете этого человека?
   -- Чем-то похож на меня...
 
Но это не вы? 
 
   -- Нет, это не я.
   Макгрегор пододвинул папку:
   -- Поглядите: там есть ваши  фото  в  форме,  вместе,  С  Шелленбергом  в
Лиссабоне, данные из вашего личного Дела, характеристики...
   Все верно: Макс фон Штирлиц, штандартенфюрер СС, истинный ариец,  отмечен
наградами  фюрера  и  благодарностями  рейхсфюрера,  предан  идеалам  НСДАП,
характер ,/нордический, стойкий, спортсмен, порочащих  связей  "  с  врагами
рейха не имел, родственников за границей нет, фамилию  не  менял,  никто  из
близких не был арестован гестапо...
   -- -Этого человека знаете? -- усмехнулся Макгрегор. --  Или  нужны  очные
ставки?
   -- Я бы не отказался от очных ставок.
   -- Вы их получите. Но лишь после того, как мы кончим наше собеседование.
   -- Мистер Макгрегор, собеседования не получится. Я не стану  отвечать  ни
на один ваш вопрос. Тот покачал головой:
   -- На один ответите: как вы себя чувствуете после  столь  отвратительного
путешествия? Пришли в себя?
   -- Да, в какой-то мере.
   -- Врач не нужен?
   -- Нет, благодарю.
   -- Не сочтите за труд закатать рукав  рубашки,  я  хочу  сфотографировать
номер вашей эсэсовской татуировки.
   Исаев помедлил мгновение, понял, что отказывать  глупо,  отвернул  рукав,
дал сфотографировать татуировку -- невыводимо въедливую:  тысячелетний  рейх
не допускал и мысли о возможном крахе, все делалось на века, прочно.
   ...А потом  в  эту  комнату  с  металлическими  тяжелыми  ставнями  ввели
штурмбаннфюрера СС Риббе из гестапо --  сильно  похудел,  костюм  болтается,
глаза пустые, недвижные, руки бессильно висят вдоль тела.
   -- Вы знаете этого человека? -- обратился к нему Макгрегор.
   -- Да, он мне  прекрасно  известен,  --  монотонно-заученно  отрапортовал
Риббе.  --  Это  штандартенфюрер  СС  Штирлиц  из   политической   разведки,
доверенное лицо бригадефюрера Шелленберга.
   -- Вам приходилось работать со Штирлицем?
   -- Нет.
   -- Благодарю  вас,  --  с  традиционным  оксфордским  придыханием  учтиво
заметил Макгрегор, -- можете возвращаться к себе.
   Следующим был Воленька Пимезов, бывший  помощник  Гиацинтова,  начальника
владивостокской контрразведки в двадцать втором -- последней  обители  белой
России.
   -- Знаете этого человека?
   Воленька был в отличие от Риббе совершенным живчиком с сияющими  глазами,
похудевший, но не изможденный, на Исаева смотрел с восторженным интересом:
   -- Господи! Максим Максимович! Сколько лет, сколько зим! И вы здесь!
   -- Мистер Пимезов, -- неожиданно резко, словно  бы  испугавшись  чего-то,
прервал его Макгрегор, -- пожалуйста, без эмоций! Отвечайте  только  на  мои
вопросы! Вам знаком этот человек?
   -- .Конечно!  Это  Исаев,  Максим  Максимович...  Макгрегор  обратился  к
Исаеву:
   -- Вы знаете этого человека?
   -- Нет.
   -- Мистер Пимезов, -- меланхолично продолжал Макгрегор, -- когда,  где  и
при каких обстоятельствах вы познакомились с человеком, представленным вам к
опознанию?
   -- Максим Максимович Исаев был ответственным секретарем газеты  господина
Ванюшина у нас во Владивостоке начиная с двадцать первого...
   Исаев почувствовал, как сжало сердце, вспомнил  громадину  Ванюшина,  его
глаза, полные слез, когда он в номере хабаровского  отеля,  развалившись  на
шкуре белого медведя -- главном украшении трехкомнатного люкса, --  дал  ему
заметочку  из  газеты:  "Вы  прочтите,   прочтите   повнимательней,   Максим
Максимович! Или хотите  я?  Вслух?  С  выражением?  А?  Извольте:  "Вчера  у
мирового судьи слушалось дело корреспондента иностранной газеты по обвинению
в нарушении общественной  тишины...  Корреспондент  этот,  Фредерик  Раннет,
сказал своим гостям-иностранцам в ресторане, что в  России  можно  любому  и
всякому дать по физиономии и ограничиться за это штрафом...  Заключив  пари,
Раннет подошел к лакею Максимову и дал ему оплеуху. Суд приговорил Раннета к
семи дням ареста"... А?! Каково?! И-заголово-чек: "В России все  можно!".  У
нас все можно, воистину! Вон мне давеча  наш  премьер  Спиридон  Дионисьевич
Меркулов  излагал  свое  кредо:  "В   репрессалиях   супротив   политических
противников дозировка не потребна, друг мой! Тот станет у нас  великим,  кто
пустит кровь вовремя и к месту -- тогда пущай ее  хоть  реки  льются...  Это
вроде избавления от болезни, это  как  высокое  давление  спустить,  людскую
страсть утихомирить! Главное -- врагов назвать, от них беда, не от самих  же
себя?!"
   -- Что вы можете сказать о деятельности Исаева? -- Макгрегор  смотрел  на
Пимезова с легкой долей презрения.
   -- Блестящий журналист, "перо номер два", его обожали в Приморье...
   -- Что имеете добавить к этим показаниям?
   -- То, что в течение последних семи месяцев, перед тем-как банды  Красной
Армии вошли во Владивосток,  мы  тщательно  следили  за  Максим  Максимычем,
подозревая его, и не без  основания,  в  том,  что  он  является  лазутчиком
красных.
   Макгрегор обернулся к Исаеву:
   -- Отвергаете?
   Тот кивнул.
   Макгрегор отпустил Пимезова  (английский  у  бедолаги  ужасающий,  путает
времена, слова произносит на русский лад), протянул Исаеву папочку  розового
цвета:
   -- Ознакомьтесь...
   Исаев открыл папку и впервые дрогнул: прямо в его лицо смотрели горестные
глаза Сашеньки Гаврилинрй.
   Он долго не мог оторваться от ее фотографии (отметил машинально, что  это
не подлинник, а копия), потом аккуратно прикрыл папку:
   -- Мистер Макгрегор, я бы хотел понять, чего вы от меня хотите? Возможно,
это поможет нашему диалогу... Тот согласно кивнул:
   -- Я готов ответить. Меня и мою службу интересует, на  кого  вы  работали
по-настоящему: на красных, Шелленберга  или  на  представителя  американской
разведки мистера Пола Роумэна, вместе с которым,  начиная  с  сорок  шестого
года, развили бурную активность в Латинской Америке по розыску шефа  гестапо
Мюллера?
   -- Если я отвечу, что по-настоящему работал лишь на  красных,  это  может
оказаться   некоторым   конфузом   для   британской   службы:    допрашивать
представителя русского союзника -- без сотрудника посольства...
   -- Вы совершенно правы, мистер Штирлиц-Исаев...-Но  ведь  вй  не  сделали
подобного  рода  заявления...  Поэтому  я  допрашиваю  вас  как  эсэсовского
преступника...
   --  Значит,  если  я  сделаю  такое  заявление,  представитель   русского
посольства будет приглашен сюда? Макгрегор пожал плечами:
   -- Кто же приглашает  дипломатов  на  конспиративную  квартиру  секретной
службы? Мы подыщем для этого другое  место...  Итак,  я  могу  записать:  вы
признаете, что работали на русских?
   -- Да.
   -- Назовите имена тех, кто может поручиться за вас в Москве.
   Исаев ощутил физически, как англичанин его ударил: кого он может назвать?
Кого? Постышева? Блюхера? Каменева? Кедрова?  Уншлихта?  Артузова?  Берзина?
Кого?!
   -- Я считаю это нецелесообразным.
   -- Могу поинтересоваться: отчего?
   -- На этот вопрос отвечать не стану.
   -- Как нам сообщить русским ваше имя?
   -- А вы дайте им те имена, которые называли господа, 'вызванные вами  для
опознания...
   -- Хорошо,  --  и  Макгрегор  протянул  Штирлицу  свое  вечное  перо.  --
Пожалуйста, убедитесь в правильности ваших ответов и подпишите каждый.
   Убедившись в том, что его ответы записаны верно -- полное отрицание всего
и вся, -- Максим Максимович подписал каждый свой ответ.
   Макгрегор спрятал бумагу в  портфель,  откланялся  и,  уже  открыв  дверь
комнаты-камеры, задумчиво спросил: -- -- А если бы вам не постелили одеяло с
клеймом "Куйбышева", вы бы заговорили по-русски?
   И, не дождавшись ответа, вышел.
   Ночью Исаев  уснуть  не  мог,  заново  анализировал  всю  беседу  с  этим
придыхающим Макгрегором, то и дело возвращался к странному  поведению  Риббе
-- живой мертвец, что с ним сделали; потом от Пимезова перебросился  памятью
к последнему дню во Владивостоке, когда Ванюшин привел его  к  своему  лакею
Миньке, тот еще в доме ванюшинских родителей, при рабстве, был  "мальчиком",
и услыхал слова  его  квартиранта,  приват-доцента  Шамеса,  словно  это  не
четверть века  назад  было,  а  только  что,/  в  этой  странной  деревянной
комнате... Маленький, с пушкинскими баками  Шамес  тогда  жарко  вещал  ему,
Исаеву, и Ванюшину: "Если вы сможете зафиксировать  электромагнитные  волны,
исходящие из мозга только что умершего, они будут такими же, как  у  живого.
Они исчезнут лишь на третий день, когда -- по нашему христианскому  присказу
-- душа уйдет из тела... Да, да, я верующий, выкрест, хоть и  говорят,  мол,
жид крещеный, что конь леченый... Поймите, и первый, и второй день  покойник
фиксирует все происходящее вокруг него! Я еще не ответил себе:  организуется
ли это слышимое в ужас там, в таинственном, распадающемся  мозгу  покойника?
Ведь в" самом деле выходит не душа, а энергия, мощь разума  человеческого...
Энергия не исчезает -- в этом я согласен  с  марксистами.  Но  если  она  не
исчезает, значит, разум бесконечен, а человек духовно бессмертен? Покойник и
после смерти оставляет здесь  свои  электромагнитные  вол-,  ны,  и  если  я
проживу еще несколько лет и Россия не  сожрет  самое  себя,  я  сконструирую
аппарат, который запишет речи Нерона, плач  Ярославны  и  невысказанные,  то
есть истинные, мысли Макиавелли... Не смейтесь!  (Я  действительно  смеялся,
вспомнил Исаев, я хохотал тогда.) Не зря говорят: "идеи носятся в  воздухе!"
Стоит только настроиться на них, и тогда высший разум мира войдет в  вас,  и
вы станете новым пророком, и вас распнут продажные торговцы, и все  начнется
сначала... Что вы смеетесь?!  (Я  смеялся;  Ванюшин  слушал  завороженно,  с
неизбывной тоской.) Вы просто не задумывались над тем,  отчего  все  великие
люди либо маленькие ростом, вроде Мо льера, Наполеона, Пушкина,  Лермонтова,
Ленина, либо великаны, как Петр, Кромвель, Линкольн! А в чем  дело?  В  том,
что  они  вне  среднего   уровня   человечества,   поэтому   им   сподручнее
настраиваться и принимать электромагнитные волны у