ли
в президиуме рядом, пару раз перебросились записками,  пару  раз  обменялись
вполне корректными репликами; в это же время Бухарин, Рыков,  Ярославский  и
Каганович закапывали Каменева, Евдокимова и Зиновьева при молчании  Троцкого
и беззащитной попытке Надежды Константиновны спасти старых друзей Ильича...
   На следующем съезде Троцкий вошел в блок с  Каменевым  и  Зиновьевым,  но
было поздно уже -- торжество Бухарина, отстоявшего справного мужика и нэп от
нападок "леваков", было ^абсолютным, линия Бухарина  --  Рыкова  --  Сталина
победила.
   И сразу же после этого тайные эмиссары Сталина -- после того, как Троцкий
был  выслан  в  Турцию  (пусть  мусульмане   поживятся   горячей   еврейской
кровушкой), -- встретились с Каменевым и Зиновьевым: "Да, товарищи, в чем-то
вы были правы,  выступая  против  мужицкого  уклона,  однако  никто  не  мог
предположить, что Бухарин и  Рыков  так  открыто  отклонятся  вправо,  время
действовать; Сталин один бессилен, начинайте атаку в партийной прессе".
   ...Когда Бухарин и Рыков  были  ошельмованы  и  выведены  из  ПБ,  Сталин
почувствовал себя наконец на Олимпе -- слава богу, один!  Все,  кто  окружал
его теперь в Политбюро -- Молотов, Ворошилов, Калинин,  Каганович,  --  были
послушным большинством; с Серго и Микояном можно было ладить,  поскольку  их
перевели на хозяйственную работу; пусть себе, это не аппарат... Один,  слава
богу, один, руки  развязаны  наконец...  И  он  начал  Революцию  Сверху  --
"сплошную коллективизацию", вложив в нее все то презрение к народу,  который
подчинился ему, как грубо изнасилованная женщина -- садисту.
   ...Именно  в  тот  день,  когда  Сталин  вспомнил  ненавистно-любимую  им
семинарию, по спискам, утвержденным им, было расстреляно  еще  двести  сорок
человек, среди них двенадцать докторов наук.
   Трое умерли с истерическим криком:
   -- Да здравствует товарищ Сталин!
   По существовавшим тогда порядкам залп можно было давать лишь после  того,
как приговоренный к смерти закончит здравицу в честь Вождя.
   Эпилог
   Вознесенского пытали изощренно, днем и  ночью;  порою  попросту  отдавали
молодым стажерам, чтобы те отрабатывали на бывшем члене Политбюро,  портреты
которого они еще год назад проносили в дни всенародных празднеств по Красной
площади, приемы самозащиты без оружия.
   Он тем не менее все обвинения категорически отрицал.
   Министр наконец вызвал  его  к  себе  --  после  пяти  дней,  проведенных
Вознесенским в госпитале; приводили в пбрядок лицо и  массировали  распухшие
пальцы.
   -- Послушайте, Вознесенский, -- заговорил он устало, с  болью.  --  Я  не
знаю, для кого большая пытка разговаривать сейчас: для  вас  или  для  меня,
ранее  перед  вами  преклонявшегося.  Улики  неопровержимы,  вот  вам  дело,
садитесь и 'читайте,  там  показания  членов  Ленинградского  бюро,  допросы
председателя Российского правительства Родионова. Первые  подтверждают,  что
они  фальсифицировали  результаты  партконференции   по   прямому   указанию
Кузнецова,  который  согласовал  это  с  вами.  Факт  подтасовки  бюллетеней
бесспорен, все это есть в деле, --  министр  кивнул  на  гору  папок.  --  Я
нарушаю закон, знакомя вас с делом,  которое  еще  не  закончено...  Процесс
начнется  не  раньше,  чем  через  полгода,  слишком  много  фигурантов   --
разветвленный заговор великорусской группы...
   -- Не было никакого заговора, -- сухо ответил Вознесенский.  --  Не  было
никакой  фальсификации  на  выборах:  либо  это  работа  ваших  провокаторов
(работали провокаторы Комурова, министр  об  этом  не  знал),  либо  желание
следовать политике "показухи", которой  поражена  вся  страна,  как  раковой
опухолью. Смотри, министр, это дело может оказаться твоим последним --  тебя
после него уберут, как убрали Ягоду и Ежова... Подумай...  У  тебя  в  руках
сила...
   Министр, сделавшись серым от ужаса и ярости, грохнул кулаками по столу:
   --  Скотина  паршивая!  Ты  меня  агитировать  вздумал,  контра!  Я  тебе
поагитирую...
   Через час Вознесенского вывели из тюрьмы -- в  легком  костюме,  шелковой
сорочке, разрешив повязать галстук, -- и  посадили  в  "ЗИС".  Рядом  с  ним
сидели охранники в тулупах: мороз был восемнадцать градусов, деревья покрыты
голубоватым инеем, небо бездонное, голубое.
   Вознесенского привезли  на  Красную  Пресню,  на  ту  ветку,  что  шла  к
пересылке, и пересадили на открытую дрезину; по бокам устроились  охранники;
у одного на коленях лежал тулуп и меховая шапка; второй  держал  валенки,  в
которые были всунуты две бутылки водки, обернутые чистыми бланками допроса.
   Полковник, ожидавший Вознесенского возле дрезины, сказал:
   -- Покатайтесь; поглядите, как хорошеет  столица...  Когда  почувствуете,
что превращаетесь в ледышку, .подпишите бланк допроса. Вас немедленно напоят
водкой, оденут в тулуп и валенки, отвезут в госпиталь. Не подпишите --  ваше
дело...
   Кузнецову, бывшему секретарю  ЦК,  избитому,  окровавленному,  высохшему,
устроили встречу с женой в кабинете Маленкова.
   Есть ситуации, которые неподвластны слову, их нельзя описать -- это  удел
скульптуры или музыки: выразить неописуемый ужас происходившего.
   Когда встреча кончилась, Маленков сказал:
   -- От вас зависит все: признаетесь -- спасу! Нет -- не  взыщите.  Условия
не мои, а товарища Сталина.
   Когда министр МГБ СССР Абакумов был арестован по обвинению  в  потворстве
"великорусской оппозиции" во главе со злейшим врагом народа  Вознесенским  и
его подручным Кузнецовым, следователи выбивали из  Абакумова  показания  про
то, когда впервые секретарь ЦК Кузнецов потребовал у него дела, связанные  с
расследованием обстоятельств убийства Кирова, и  отчего  готовил  свой  план
повторного изучения "загадочной" -- как он говорил -- "трагедии".
   Второе  обвинение  заключалось  в  том,  что  Абакумов,  получив   устные
показания от "агента еврейской шпионской группы "Джойнт" доктора  Гелиовича"
о главном враче Боткинской больницы профессоре Шимелиовиче и консультанте  "
Лечебно-санитарного управления Кремля профессоре  Этингере,  расстрелял  их,
чтобы оборвать нити следствия, которые должны были привести к выяснению
   истинных обстоятельств гибели товарищей Щербакова и Жданова, умерщвленных
еврейскими  националистами,  которые  не  могли   простить   великому   сыну
советского народа  товарищу  Жданову  героической  борьбы  против  еврейских
космополитов.
   Абакумов, подвергнутый пыткам, держался стойко, кричал в ярости:
   -- Про Кузнецова не знаю! А "Джойнт" --  по-английски  "объединенный"!  У
них даже в компартии написано "джойнт сентрал комити"! Я  ж  Валленберга  по
стене из-за этого размазывал, он мне.  все  объяснил!  Я  и  велел  "джойнт"
убрать, чтоб не засмеяли! Наши-то всему  поверят,  а  американцы  от  хохота
перемрут! Я жидовню проклятую больше вас ненавижу, но ведь их по-умному надо
уничтожать, а не топором! Гитлера забыли, да?! Урок не пошел впрок?!
   Сразу после окончания девятнадцатого  съезда  партия  перестала  называть
себя большевистской, интернациональной, а стала государственной.  Молотов  и
Микоян не были введены в Бюро Президиума ЦК. Новый  министр  госбезопасности
Игнатьев начал готовить дело на Ворошилова -- "английского шпиона".  Сталин,
как всегда,  ничего  не  называл  своими  именами;  в  беседе  с  Игнатьевым
вспоминал  Троцкого  и  Склянского,  с  юмором  рассказывал  о   стычках   с
Серебряковым --  они  вместе  защищали  Москву  в  девятнадцатом  году,  два
представителя ЦК: один, Серебряков,  был  тогда  секретарем  ЦК,  второй  --
наркомна-цем, но оба являлись членами Военного  совета  фронта,  --  дивился
тому, как Троцкий ("надо отдать ему должное, армию держал в  руках,  хоть  и
драконовскими репрессиями") оказался завербованным  гитлеровцами.  "Парадокс
истории"; впрочем,  история  нескончаема;  "наш  Клим,  например,  и  сейчас
взахлеб говорит о том, как блистательно работают англичане  в  Израиле,  как
умело закрепляются в Бирме, сколь сильны их  позиции  в  Канаде  и  Кении...
Прямо как член их парламента говорит, а не как русский".
   Зная от сталинской охраны, что  Сталин  неоднократно  называл  Ворошилова
"английским агентом", давно не принимал  его,  Игнатьев  понял,  что  угодно
Вождю; начал работу.
   Проанализировав все эти факты, особо  сосредоточившись  на  том,  что  на
съезде было только шесть процентов делегатов от колхозного  крестьянства  (в
основном руководители совхозов и колхозов) и восемь процентов от
   рабочего  класса  (Герои  труда,  обкатанные  на  предыдущих   совещаниях
сталевары, ткачихи, имена которых были на слуху у народа), Берия понял,  что
Сталин совершенно потерял основополагающие ориентиры: если восемьдесят шесть
процентов делегатов представляли  новый  класс  --  партийно-государственную
бюрократию, то как можно в дальнейшем говорить о "партии рабочего  класса  и
трудового крестьянства"?!  Фикция!  Русские  хоть  и  терпеливы,  но  глухой
протест теперь фиксировался органами не только в деревнях, но и  повсеместно
(в Донецке на монумент -- на голову Вождя  --  надели  ведро  с  мазутом;  в
Москве, Киеве и Ленинграде в парадных и на стенах  домов  --  во  дворах,  к
счастью, -- расклеивались листовки, призывавшие к борьбе за ленинизм, против
"кровавого тирана", предающего идеи демократического социализма);  несколько
раз  в  Салехардские  концлагеря,  в  Тайшетлаг,   Джезказган,   Молотовский
каторжный комплекс, в Коми-лаг приходилось десантировать дивизии:  восстания
зэков приобретали все  более  организованный  характер,  чувствовалась  рука
арестованного генералитета и высшего офицерства.
   Когда Абакумов (за три дня перед арестом) доложил, что производительность
труда в концлагерях резко падает, заключенные по-прежнему  мрут  от  голода,
Сталин, опросив мнение членов Политбюро и не  получив  удовлетворившего  его
ответа, обратился к Абакумову:
   -- Ваше предложение? Тот ответил:
   -- Товарищ Сталин, если мы уберем  десять  процентов  заключенных,  тогда
норма питания автоматически увеличится, работа пойдет успешнее.
   -- Что значит "уберем"? -- Сталин остановился посреди кабинета,  упершись
взглядом в лицо Молотова. -- Отправите по домам, что ли?
   -- Нет, -- ответил Абакумов, -- я должен получить санкцию  на  ликвидацию
больных и наиболее истощенных.
   -- Не ликвидацию, -- по-прежнему не отрывая  взгляда  от  Молотова,  жена
которого сидела в концлагере как "еврейская националистка", -г- а  расстрел.
Нет смысла танцевать на паркете, здесь не  бал,  а  Политбюро...  Приучитесь
называть вещи своими именами, пора бы... И не больных надо расстреливать,  а
наиболее злостных врагов народа, диверсантов  и  шпионов...  Больные.и  сами
помрут... Десять процентов многовато,  а  пять  процентов  достаточно.  Как,
товарищ Молотов? Согласны?
   -- Д-да, т-товарищ Сталин, с-согласен, -- ответил  тот,  заикаясь  больше
обычного.
   Берия понимал, что после предстоящего ареста Моло-'това и  Ворошилова  из
тех вполне могут выбить показания и на него с Маленковым.
   Поэтому через неделю после ареста  Абакумова  он  отправился  к  Суслову.
Затем, посоветовавшись с Хрущевым, которого Старец перевел в  Москву  первым
секретарем горкома, -- чего мужика бояться,  не  конкурент,  образование  не
позволяет, но в раскладе сил необходим, врубит, если надо, от  всего  сердца
-- Берия поехал к Маленкову.
   -- Егор, я поглядел абакумовские дела с врачами, которых он прикрывал,  и
пришел в ужас: а если еврейские демоны решат мстить нам и обратят свой  удар
против товарища Сталина? Ты представляешь себе, что постигнет  нас,  родину,
мир, наконец?! .
   Маленков поднялся из-за стола:
   -- Неужели они могут пойти на такое?!
   -- Ты считаешь невозможным? Тогда я снимаю вопрос.  Просто  я  не  мог  с
тобой не поделиться...  Все-таки  Иосифу  Виссарионовичу  за  семьдесят,  мы
должны беречь его, .как отца...
   -- Нет, нет, хорошо, что ты поднял этот вопрос... Что надо предпринять?
   Берия, готовясь к  этому  разговору,  заново  просмотрел  все  материалы,
связанные с болезнью Ленина, когда Политбюро поручило генеральному секретарю
Сталину личную ответственность за лечение Ильича.
   Наученный  читать  не  только  строки,   но   и   типичные   византийские
междустрочья, Берия многое понял,  лишний  раз  испугавшись  вседозволенного
коварства Старца.
   --  Предпринять  можно  одно:  провести  на  Политбюро  решение  о  твоем
назначении на пост ответственного за состояние здоровья товарища Сталина.
   Маленков долго смотрел в бесстрастное лицо Берия,-выражения глаз  маршала
понять не мог, бликовали стекла пенсне, потом ответил:
   -- Я завтра же внесу на Политбюро предложение  о  придании  тебе  функции
лично отвечающего за состояние здоровья Иосифа Виссарионовича...
   ...Что и требовалось доказать!
   Когда решение состоялось (все проголосовали "за" при одном воздержавшемся
-- Сталине: "Я себя отлично чувствую, зря  вы  это  затеяли",  но  при  этом
смотрел на
   Маленкова с добротой), Берия встретился с Комуровым  и  сказал  во  время
прогулки по аллеям Серебряного бора:
   -- Включай в работу того самого следователя... Как его? Забыл  фамилию...
Ну, ты его взял "на подслухе", он Гитлера хвалил...
   -- Рюмин, -- сказал Комуров. -- Подполковник Рюмин.
   -- Ты от него отодвинься, -- заметил Берия, -- чтоб никто  и  никогда  не
прочитал никаких твоих с ним связей... Передай кому-то из новых игнатьевских
ребят... Не сам, а через третьи руки...
   -- А в какую работу его включать? -- спросил Кому-ров.
   Берия ответил не сразу,  сунул  кулаки  еще  глубже  в  карманы  пиджака,
несколько минут шел молча, в трудном раздумье, потом спросил:
   -- Кто  у  тебя  есть  из  надежной  агентуры  в  Кремлевке?  Из  врачей,
работающих там постоянно?
   Комуров начал неторопливо перечислять, загибая короткие пальцы.
   -- Евреи не годятся, -- внимательно выслушав его, заметил Берия. Попросил
рассказать о каждом подробнее; слушал вбирающе, замерев. -- А вот  эта  твоя
Тимашук... Она кардиолог?
   -- По-моему, сидит на электрокардиограммах.
   -- Годится... Кто ее вербовал?
   -- Абакумовцы.
   -- Прекрасно. Подведи к ней кого-нибудь из непосаженных еще  абакумовских
парней, и пусть они поработают с ней, пусть подскажут, как написать письмо в
МГБ, что в Кремлевке действует банда врачей-убийц, еврейский заговор  против
членов Политбюро, а в основном против товарища Сталина.
   Берия заметил, как Комуров, обычно краснолицый, побледнел, понизил голос:
   -- Кого называть? Поименно? Или вообще?
   -- Кто тебя в Кремлевке лечит?
   --  Постоянно  --  Коган...  Горло  ведет  Преображен-'  ский...   Егоров
консультирует... Берия поморщился:
   -- Нужны евреи. Коган, его брат, мой доктор --  Фельдман,  брат  Михоэлса
профессор Вовси, профессор Зеленин, тоже еврей, кстати... Но -- тебя нет  во
всем этом. Ты -- человек-невидимка. Недреманное  всевидящее  око.  Донесение
этой самой Тимашук должно попасть в руки
   246
   Рюмина... Твои люди, имеющие на него влияние, помогут ему сочинить письмо
Сталину... Мне -- ни в коем случае. Только копия...  Срок  даю  минимальный.
Как себя ведет министр Игнатьев в последние дни? Комуров усмехнулся:
   -- Хоть и  болен,  но  пообещал  научить  всех  нас  работать  без  белых
перчаток...
   -- Это в связи с чем?
   --  Лозовский,  Перец  Маркиш,  Бергельсон,  Фефер,   словом,   Еврейский
антифашистский комитет...
   -- Верно, -- Берия кивнул, -- Хозяин торопит, да и костоломам не терпится
вкусить дымной кровушки...
   Через неделю все члены Антифашистского комитета  во  главе  с  членом  ЦК
Лозовским были расстреляны без суда; стихотворение Квитко "Анна  Ванна,  наш
отряд хочет видеть поросят", напечатанное  во  всех  школьных  хрестоматиях,
было предписано  заклеить  куском  белой  бумаги,  зачеркнув  предварительно
строки тушью.
   Через три  дня  Сталин  согласился  принять  врачей  из  Санупра  Кремля;
профессор Виноградов (Вовси более к Вождю не подпускали) сказал то,. что ему
порекомендовал "старый друг", личный агент Берия (из его "золотого  фонда"):
"Товарищ Сталин, я не вижу особых отклонений  от  нормы,  но  вам  необходим
длительный отдых, по крайней мере два-три месяца".
   Сталин прореагировал на эту рекомендацию спокойно (в кругу друзей называл
Виноградова "куци-куц" -- у профессора  была  такая  постоянная  присказка),
сказал  об  этом  Берия,  заметив,  что,  видимо,  поживет  на  Рице;  начал
собираться в дорогу. Однако через два дня позвонил в четыре утра:  Берия  не
спал, сидел у аппарата, звонка  этого  ждал,  ибо  получил  информацию,  что
письмо Рюмина о врачах-убийцах передано Поскребышеву.
   -- Немедленно приезжайте ко мне, -- сухо, с трудно  сдерживаемой  яростью
сказал Сталин.
   Берия  знал,  что  деспот  в  Кремле;  когда  вошел  в  кабинет,  тот  --
пожелтевший, осунувшийся за день  --  поинтересовался,  подчеркнуто  выделяя
местоимение "вы":
   -- Откуда вы знали, что я здесь?! В это время я обычно бываю на Ближней!
   Берия похолодел: если сказать, что звонил на дачу, Сталин спросит, с  кем
разговаривал, конец, провал; ответил поэтому полуправдой:
   -- Мне бы позвонили, товарищ Сталин... Мне звонят, когда вы уезжаете...
   Сталин кивнул на две странички, лежавшие на  совершенно  пустом  огромном
столе для заседаний:
   -- Прочтите...
   Берия внимательно прочитал  текст,  который  знал  наизусть,  ибо  Рюмину
помогли сочинять его "верные люди".
   Сыграл ярость, ударил кулаками по столу,' вскочил со стула:
   -- Я их завтра же поставлю к стенке!
   -- Э, нет, -- очень  тихо,  злобно,  стараясь  не  сорваться,  проговорил
Сталин. -- Сначала эта сволочь будет арестована, пройдет круги  ада,  скажет
всю правду, а потом уж выведем на процесс... Все. Идите. Не  вы,  а  патриот
России Рюмин раскрыл заговор... Рюмин, простой  следователь,  а  не  вы,  --
Сталин брезгливо заключил, -- отвечающий за бесценное здоровье лучшего друга
всех народов товарища Сталина...
   Берия побледнел:
   --  Товарищ  Сталин,  Рюмин  выпестован  мною,  нашими  людьми,  мы   его
сориентировали на поиск...
   В  дверях  Берия  столкнулся  с  серым  от   волнения   новым   министром
госбезопасности Игнатьевым. Тому Сталин сказал лишь несколько фраз:
   -- Всех врачей -- в карцеры. Заковать в кандалы.  Применять  пытки.  Дело
поручаю генералу Рюмину, вашему заместителю. Завтра приму его в пять  часов.
Все. Идите.
   Оставшись один, с внезапным ужасом вспомнил двадцать  второй  год,  когда
он, используя врачей, приглашенных из Германии,  отправил  Ленина  в  Горки,
запретив  ему  (решением  Политбюро)  текущую  партийную  и  государственную
работу...
   Услышал вдруг: "Мне отмщение и аз воздам".
   Позвонил Маленкову, шел уже пятый час утра:
   -- Решение Политбюро о моем отпуске отменяется. Все заседания Политбюро и
Секретариата буду проводить лично я. Бюро Совета Министров -- тоже.
   Новых врачей генералиссимус не принимал  три  недели;  через  секретариат
нашел своего старого друга --  еще  по  Царицыну,  тот  был  военфельдшером,
вызвал на дачу, дал себя обслушать и обстучать; старик махнул рукой:
   -- Ты здоров, Коба... Здоров, как бык... А новым врачам покажись,  только
пусть я буду при этом... Не в белом халате, конечно, а в сталинке, вроде  бы
твой денщик...
   ...После ареста Виноградова, который сразу же согласился сотрудничать  со
следствием, Сталин, получив  от  Рюмина  первые  собственноручные  признания
Виноградова и Вовси: "работали на англичан, филиал американской  разведки  и
еврейский "Джойнт"", собрал Политбюро:
   -- Врачей-убийц будем вешать на Лобном месте. Прилюдно. Погромы,  которые
начнутся следом за этим, не пресекать.  Подготовить  обращение  еврейства  к
правительству: "просим спасти нашу нацию и выселить нас в отдаленные  районы
страны". Кагановичу проследить за тем, чтобы были  подготовлены  бараки  для
депортируемых. Молотов отвечает за редакцию