мучившие  его
вопросы: сначала он заставлял себя думать, что Политбюро и Сталин  не  знают
всей правды; поскольку всех ветеранов к началу  тридцатых  годов  разогнали,
вполне  могло  случиться,  что  в  органы   проникла   вражеская   агентура.
Германская? Нет, иначе об этом, как о великой  победе,  Гейдрих  бы  доложил
фюреру и наверняка поделился бы с Шеллен-бергом; хорошо, но ведь и англичане
не испытывают страстной любви к большевикам, и  французы,  а  службы  у  них
крепкие... Но почему тогда Троцкого,  Радека,  Бухарина  обвиняли  именно  в
германском шпионстве? Это же не могло не вызвать дома взрыв ненависти против
гитлеровцев? Почему, тем не менее, Гейдрих так ликовал?
   ...Исаев начал вспоминать, заставляя свою память работать фотографически,
избирательно, когда и где он видел Сталина.
   В девятнадцатом? Вроде  бы  да.  В  президиуме  Сталин  садился  рядом  с
Каменевым или сзади Троцкого; не выпуская маленькой трубки изо рта, улыбчиво
и доверительно переговаривался с ними, поглядывая изредка в  зал;  работники
Секретариата чаще всего подходили к нему, реже  к  Зиновьеву,  как-никак  --
один из вождей; Сталин вдумчиво, медленно читал документы, правил их и  лишь
потом передавал  первому  ряду  --  Ленину,  Троцкому,  Каменеву,  Бухарину,
Зиновьеву. Он порою улыбался, улыбка была потаенной, но мягкой; только  один
раз, когда Ленин исчеркал  бумагу,  переданную  ему  Сталиным,  и  несколько
раздраженно, не оглядываясь даже, протянул ее народному комиссару  по  делам
национальностей, Исаев вспомнил, как глаза Сталина  сделались  щелочками,  а
лицо закаменело, превратившись в маску; но это  было  одно  лишь  мгновение,
потом он поманил кого-то из товарищей, работавших в  аппарате  Секретариата,
и, полуобняв его, начал что-то шептать на ухо, указывая глазами на ленинские
перечеркивания...
   . Геббельс -- после расстрела  ветеранов  НСДАП  Эрнста  Рэма  и  Грегора
Штрассера -- дал в газетах сообщение, что  лично  фюрер  ничего  не  знал  о
случившемся, идет расследование, о результатах будет сообщено дополнительно,
и было это за полгода до того, как убили  Кирова.  Гейдрих  отмечал,  что  в
советской прессе полная  неразбериха:  сначала  обвинили  монархо-эсеровскую
эмиграцию, потом обрушились на троцкиста Николаева, а  уж  потом  арестовали
Каменева и Зиновьева -- эффект разорвавшейся бомбы.
   Исаев тогда заставил  себя  отринуть  вопросы,  терзавшие  его,  страшные
аналогии, которые были вполне закономерны, параллели,  напрашивавшиеся  сами
собой. В тридцать восьмом, когда обвиняемые, кроме  Бухарина,  признались  в
том, что  служили  немцам  через  Троцкого  --  "главного  агента  Гитлера",
которого нацистская пресса называла "врагом рейха номер один",  Исаев  вдруг
подумал: "А что, если этот ужас нужен нам для того, чтобы заключить  блок  с
демократиями Запада против Гитлера?"
   Это было успокоение, в которое он заставлял себя верить, слыша в  глубине
души совершенно другое, запретное: но если те откажутся  от  блока  с  нами,
Сталин  легко  повернет  к  Гитлеру:  "С  теми,  кто  был  мозгом  и   душою
большевистской теории и практики, покончено, мы стали державой, мы готовы  к
диалогу, а вы?"
   Политика альтернативна; вчерашний враг часто становится другом; Александр
Первый после сражения с "мерзавцем Наполеоном"  сел  с  ним  в  Тильзите  за
дружеский стол переговоров -- консул Бонапарт стал императором; с ним  можно
было сотрудничать, только набраться терпения и такта...
   ...Исаев  снова  увидел  лицо   отца,   его   седую   шевелюру,   кбротко
подстриженные усы, выпуклый, без морщин лоб и -- он хранил в себе эту память
особенно бережно -- услышал его голос. Отец, как всегда ничего не навязывая,
изучал с ним дома, в Берне, то, что в гимназии проскальзывали,  уделяя  теме
всего лишь один урок...
   Почему-то особенно врезалась в память история Каталины.
   В гимназии учитель рассказывал, что "омерзительный развратник  'и  злодей
Каталина, предав родину, ушел в стан врагов и  за  это  поплатился  жизнью".
Учитель задал ученикам упражнение на  дом:  выучить  три  пассажа  из  речей
Цицерона, обращенных против изменника. Исаев, тогда  еще  "Севушка",  зубрил
чеканный текст обвинительной речи с увлечением, в ломком голосе его  звучали
гнев и презрение к врагу демократии, посмевшему поднять руку  на  прекрасные
общественные институты древней Республики...
   Что же я тогда читал, подумал Исаев. Интересно, смогу вспомнить?  Должен,
сказал он себе.
   Он остановился  посреди  камеры,  расслабился  и  приказал  себе  увидеть
кухоньку, где отец, умевший  легко  обживаться,  поставил  старенький  стол,
накрыл его крахмальной скатертью,  повесил  на  стенах  репродукции  Репина,
Яро-шенко, Серова, Сурикова, барона Клодта; керосинку, раковину и ведро  для
мусора  отгородил  фанерой,   задекорировав   ее   первомайскими   плакатами
французских и немецких социалистов, получилась уютная  гостиная-столовая.  В
комнате, которая была их спальней  и  одновременно  кабинетом  отца,  висели
литографии  Маркса,  Энгельса,  Бебеля;  стеллажи  были  заполнены  книгами,
журналами, газетами, и этот кажущийся беспорядок  лишь  придавал  их  жилищу
какой-то особый артистический шарм.
   Диванчик,  на   котором   спал   Всеволод,   был   застелен   шотландским
черно-красным пледом; свою узенькую коечку отец покрывал старой буркой:  его
любимой книгой -- знал почти наизусть -- был "Хаджи-Мурат". Как же давно все
это было! Да и было  ли  вообще?  --  горестно  спросил  себя  Исаев,  снова
осмотрев грязно-фиолетовые, покойницкие стены камеры.
   Это было, ответил он себе,  и  это  во  мне,  а  когда  меня  убьют,  это
останется в мире, потому что старик Шамес был  прав  --  энергия  разума  не
исчезает, надо уметь на нее настроиться, наверняка ученые изобретут аппарат,
который запишет мои мысли и заложит их в архив человеческой памяти...
   А читал я тогда, ликующе вспомнил  он,  вот  какие  строки  из  Цицерона:
"Честолюбие заставило многих людей сделаться лжецами, одно держать втайне на
уме, другое высказывать на словах... Эти пороки росли сначала едва  заметно,
иногда  даже  наказывались;  после,  когда   зараза   внедрилась,   общество
изменилось в корне и верховная власть из самой справедливой  превратилась  в
жестокую и совершенно неприемлемую..."
   Исаев замер, потому что явственно услышал голос отца,  который  тихонько,
извиняющимся голосом заметил, что это не Цицерон, а  Крисп;  консул  Цицерон
говорил иначе, у  него  была  блистательная  система  доказательств,  первый
прагматик мира; послушай, как он вел свою линию против Каталины: "Сейчас  ты
явился в Сенат. Кто обратился  к  тебе  с  приветствием?  Зачем  тебе  ждать
словесного оскорбления, когда ты уже уничтожен грозным приговором молчания?!
С твоим приходом места возле тебя опустели. Вся Италия заговорила  со  мной:
"Марк Тулий, что ты делаешь?! Неужели ты не отдашь распоряжение
   заключить Каталину в оковы и применить к нему не просто  казнь,(но  самые
отчаянные пытки?,,".
   Я тогда спросил отца, отчего Цицерон и  вправду  не  казнил  изменника  и
корыстолюбца? Вот тогда-то он и ответил, что историю Каталины нам  преподают
нечестно, видимо, еще не пришло время открыть правду  про  этого  доброго  и
честного бунтаря, которого Цицерон смог  представить  человечеству  убийцей,
развратником, вором и предателем...
   "Будущее вынесет свой  приговор,  --  сказал  тогда  папа.  --  Революция
позволит заново понять историю, оправдать тех, кого клеймили  преступниками,
и с презрением отнестись к властолюбцам, кто  называл  себя  праведниками...
Наверное, учитель не читал вам эту часть третьей речи  Цицерона:  "Я  желаю,
чтобы все мои триумфы, почетные отличия, все памятники, увековечивающие  мою
славу, оказались глубоко запечатленными в ваших сердцах... Мои подвиги будут
питаться вашей памятью, они будут расти, передаваемые из  уст  в  уста,  они
глубоко внедрятся в скрижали истории и займут в них почетное место...".
   Отец тогда усмехнулся: "Можешь себе  представить,  чтобы  нечто  подобное
сказали Плеханов, Кропоткин или  Засулич?  А  помнишь,  как  Цицерон  уверял
римлян, вынеся смертный приговор соратникам Каталины,  что  казнь  встречена
всем народом с полным  энтузиазмом?!  Как  он  возносил  себя,  утвердившего
казнь?! А вот чьи это слова: "Римское государство попало в кабалу олигархов,
и граждане сделались бесправной, презренной чернью! Олигархи не знают,  куда
девать свои богатства, транжирят их на застройку морей и  срытие  гор,  а  у
других дома -- бедность, вне дома -- долги... Только тот, кто сам несчастен,
может быть заступником несчастных". Это слова "изменника"  Каталины.  Почему
Цицерон так его ненавидел?  Только  из-за  разности  идейных  позиций?  Нет,
Севушка, он ненавидел его еще и потому, что Каталину впервые судили  за  то,
что  он,  юноша,  был  искренне  влюблен  в  весталку  Фабию,  сестру   жены
Цицерона... В политике всегда надо  искать  не  только  общественную,  но  и
личную подоплеку... А когда Каталина внес предложение кассировать,  то  есть
отменить все долги ростовщикам, он сделался самым популярным человеком Рима,
это и испугало олигархов, отсюда та клевета, которая  была  обращена  против
него... Он выставил свою кандидатуру в консулы, и он бы стал консулом, но  в
действие была введена провокация,
   и Цицерон, получив  власть,  обвинил  Каталину  в  заговоре  и  измене...
Сколько прошло веков, прежде чем мы узнали не только  речи  Цицерона,  но  и
позицию Каталины? И что же, мы подняли Каталину на щит, как народного героя?
Судя по тому, что вам задают учить в классах, педагогика буржуа до  сих  пор
страшится  открыть  правду...  Подвергай  все  сомнению,   сын,   прекрасная
позиция..."
   ...Исаев присел на табурет, обхватил голову руками: зачем мне привиделось
все это, подумал он, почему я вновь, как  в  самые  счастливые  или  горькие
минуты жизни, услышал отца?
   Ты услышал его  дотому,  медленно,  превозмогая  себя,  ответил  он,  что
никогда не забывал то  выступление  Каменева  в  двадцать  пятом,  когда  он
открыто перед съездом потребовал устранения Сталина. Вот  почему  ты  сейчас
вспомнил Цицерона и Каталину; ты просто боялся назвать имя, ты  до  сих  пор
страшишься говорить себе правду,  ты  ищешь  искренность  в  словах  Аркадия
Аркадьевича, который так хочет выслать этого самого  Валленберга  в  Швецию,
только для этого ему надо доказать миру, что  шведский  банкир  был  агентом
гестапо. А не так ли работали  с  Алексеем  Ивановичем  Рыковым  девять  лет
назад? Тебя приглашают влезть в дерьмо для того лишь, чтобы сделать  "благо"
другому человеку. И я все время возвращаюсь мыслью к его предложению сделать
добро Валленбергу, с "которым мы попали в глупое положение",  разве  нет?  Я
запрещаю себе даже думать о подсадке, но  именно  потому,  что  я  постоянно
запрещаю это, значит, так же постоянно эта мысль живет во мне!
   ...В конце пятой недели его разбудили в половине пятого утра;  на  пороге
стоял тот самый Сергей Сергеевич, которого он назвал тварью...
   Лицо его было уставшим, осунувшимся, в глазах застыла боль...
   --  Поднимайтесь,  --  сказал  он.  --  Зря   вы   на   меня   наговорили
руководству... Мне строгача объявили, а я ведь отца похоронил...
   Исаев почувствовал, как ослабли  ноги  и  остановилось  сердце,  когда  в
камере, куда его ввели, он увидел Сашеньку, сидевшую на табурете.
   Это была не Сашенька,  а  седая  женщина  с  морщинистым  серым  лицом  и
высохшими руками; только глаза были ее -- огромные, серые, мудрые, скорбные,
любящие...
   -- Садитесь на вторую табуретку, -- сказал Сергей Сергеевич.  --  Друг  к
другу не подходить,  если  ослушаетесь,  прервем  свидание.  Я  оставлю  вас
наедине, но глазок камеры открыт  постоянно,  за  нарушение  будет  отвечать
Гаврилина -- три дня карцера.
   И, по-солдатски развернувшись на  каблуках,  Сергей  Сергеевич  вышел  из
камеры...
   -- Любовь моя, -- сказал Исаев и понял, что он ничего не сказал -- пропал
голос.
   -- Любовь моя, -- повторила Сашенька. -- Максимушка,  Максим  Максимович,
нежность вы моя единственная...
   Зачем я не умею плакать, горестно подумал Исаев, как  счастливы  те,  кто
может дать волю слезам; от инфаркта чаще всего умирают улыбчивые люди.
   -- Двадцать лет назад... Я видел в Шанхае сон... Будто я вернулся к тебе,
в Москву... И мы едем на пролетке, -- прошептал он, откашлявшись.
   У Сашеньки задрожал подбородок...
   Я оставил ее, повинуясь приказу, пришедшему во Владивосток из этого дома,
подумал Исаев. Ей было двадцать тогда...  А  сейчас?  Измученная  старенькая
женщина... И я не имею права сразу же спрашивать о  сыне,  я  должен  что-то
сказать ей...
   -- Ты похудела, любовь, но тебе это очень." Даже не знаю, как  сказать...
К лицу...
   -- Максимушка... Я же знаю про себя все... Женщины все про себя  знают...
Даже если отобрали зеркальце... Я старуха, Максимушка... Глубокая старуха...
Вы меня не успокаивайте, вы ж всегда подтрунивали надо мною,  вот  и  сейчас
будьте таким... Я вас тоже видела во сне... Это были какие-то кинофильмы,  а
не сны...
   -- Ты сказала "отобрали зеркальце", -- Исаев осмотрел  камеру;  сразу  же
обратил внимание на большую отдушину, понял, что их не только записывают, но
и снимают. -- Тебя давно арестовали? В чем обвиняют? Говори  быстро,  потому
что могут прервать свидание-Сашенька покачала головой:
   -- Мне сказали,  что  не  прервут,  дали  честное  слово...  И  разрешили
отвечать на ваши вопросы... Можно я спрошу, Максимушка?
   -- Конечно, любовь...
   -- Вы были верны мне все эти годы?
   Ее заставили  задать  этот  вопрос,  понял  Исаев,  до  конца  ощутив  их
трагическую, непереступаемую отгороженность друг от друга: дело здесь  не  в
том, что она говорит мне "вы", она и во Владивостоке так  говорила,  дело  в
другом, совсем в другом, нам обоим неподвластном.
   -- Я люблю тебя, -- ответил он, неотрывно глядя  в  ее  лицо,  словно  бы
стараясь снять морщины, пепельность, отеки, чтобы увидеть прежнюю  Сашеньку.
-- Я всегда любил тебя...
   -- Но ведь вы живой человек... У вас были женщины?
   -- Да.
   -- И они ничего не значили в вашей судьбе? Они не остались в вас?
   Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя  так  говорить,  это  совсем
даже и не Сашенька, это не моя Сашенька... Я же никогда не посмею  спросить,
был ли у нее мужчина,  Конечно,  был,  но  ведь  любовь,  такая,  как  наша,
отмечена иной печатью, другим смыслом...
   -- Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, --  ответил
он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться.
   -- Вы совсем  не  изменились...  --  прошептала  Сашенька.  --  Такой  же
красивый... Нет, даже еще красивей... Вам так идет седина... Спасибо, что вы
сказали правду... Вы всегда были таким  чистым  человеком...  Только  чистые
люди честны... Помните, на заимке у Тимохи я говорила,  что  твои...  что...
ваши читатели режут фамилию "Исаев" под статьями, когда заклеивают  газетами
окна на зиму... Я ж поняла тогда, кого вы называли "читателями".
   -- Я это чувствовал, любовь...  Я  был  так  благодарен  тебе  за  это...
Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает...  Ведь  понять
-- это значит простить, нет?
   -- Понять -- это значит  любить,  Максимушка...  Вы  не  спрашиваете  про
Санечку... Почему? Не хотите сделать больно?
   -- Да... Не знаю... За эти годы я приучился ждать, когда сам чело...  Фу,
как ужасно я говорю... Я растерян, Сашенька... Да, я привык, что  люди  сами
говорят то, что посчитают нужным сказать... Но  ведь  ты  не  человек...  Ты
Сашенька...
   -- Наш Санечка пропал без вести, -- из ее  глаз  покатились  слезы;  лицо
было  прежним,  страдальческим,  но  губы  все  же  таили  в  себе  какое-то
умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. -- Санечка  пропал
в Праге, в последний день войны... Когда выступили власовцы...
   -- Ты запрашивала  командование?  Где  он  был  до  исчезновения?  С  кем
встречался? Адреса?
   -- Я писала всем... Я обратилась даже к товарищу Сталину...
   -- Отвечали?
   -- Да... "Никакой информацией не  располагаем"...  Я  писала  и  товарищу
Берия... Три раза... Меня пригласили на Кузнецкий мост...
   -- Куда? -- Исаев не понял. -- Что это?
   -- Это приемная Министерства государственной безопасности...
   -- Ну? -- спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с  этим  своим
требовательным "ну?".
   -- Мне сказали, -- Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала.  --
Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами...
   -- Это ложь, -- отрезал Исаев.
   -- Я сказала то же самое.
   -- Мне обещали с ним встречу,  любовь...  Или  мне  врали,  или  он  тоже
сидит... Ты давно тут?
   -- Нет... Меня только что привезли из Бутырок.
   -- Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?
   -- Три^ месяца назад.
   Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день...
   -- В чем тебя обвиняют?
   Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые  как-то  странно  молодили
морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди  средних
лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше  или
девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и
малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит;  утраты
меняют людей.
   --  Сначала  пришла  похоронка  на  вас...  Потом  про   нашего   Санечку
написали... что он пропал без вести... Это очень позорно,  вы  ведь  знаете,
как это у нас позорно... А я кинохронику смотрела, бои  за  Будапешт,  бежал
наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко,  ямка,  и
ни следа от человека... А матери его: "пропал без вести"...  Ни  пенсии,  ни
помощи...
   -- Саня жив. И он не предатель, -- повторил Исаев.  --  Пожалуйста,  верь
мне, любовь...
   104
   -- Вы не называете меня по имени... Почему?
   -- Потому что у тебя два имени... Одно -- Сашенька, а второе -- Любовь...
В' Латинской Америке к женщине обращаются -- "Любовь", "Амор"...
   -- А теперь я вам расскажу правду, ладно?
   --  Конечно.  Тебе  разрешили?  Тебя  не  предупреждали,  что  мне  можно
говорить, а что нельзя? Сашенька покачала головой:
   -- Нет, меня ни о чем не предупреждали...
   -- Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут...
   -- Мне сказали, что в вашей власти помочь мне...
   -- Если я сделаю то,  что  от  меня  требуют,  тебя  выпустят?  Тебе  это
сказали?
   -- Не  выпустят...  Нет,  в  общем-то  выпустят...  Просто  не  в  лагерь
отправят, а сошлют -- с правом работы по специальности...
   -- Ты же поэт, -- Исаев наконец смог улыбнуться. -- Это не специальность,
любовь...
   --  Я  учитель  русского  языка  в  начальных  классах   женской   школы,
Максимушка...
   -- Ввели раздельное обучение?
   -- И формочки... Как у гимназистов... Не понимая толком зачем, он сказал:
   -- Очень давно я провел ночь в  Харбине  с  Сашей  Вертинским...  Он  пел
пронзительную песню: "И две ласточки, как  гимназистки,  провожают  меня  на
концерт"...
   -- Я слыхала эту песню... Он часто выступает...
   -- Где?! В Москве?!
   -- Конечно, -- Сашенька вытерла глаза ладошками. -- Он же вернулся... Ему
все простили... Он так популярен в Москве...
   -- Ты увидишь Саню, -- повторил Исаев. -- Только будь молодцом, ладно? .
   -- Максимушка, вам ничего про меня не говорили?
   -- Нет.
   Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как
тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться  в
том, чего не могло не случиться за четверть  века  разлуки;  он  понял,  что
обязан помочь ей:
   -- Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду
любить тебя так же, как любил.
   И случилось чудо: ее старенькое  лицо  вдруг  озарилось  таким  счастьем,
такой пасхальной надеждой, что он наконец смог у