Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
ире. Исаев что-то
записывал в книжечке, обтянутой черным дерматином, и подолгу жевал
карандаш, наблюдая, как Аполлинэр ласково разговаривал со своей любимицей
- невзрачной Регандой-второй.
Сидел Исаев возле спящего Аполлинэра, смотрел в провальную жуть
ночного залива, а на эстраде, построенной на самом берегу, надрывно и
разноголосо пели цыгане:
Пускай погибну без возврата,
Навек, друзья, навек, друзья,
Но все ж покамест непрестанно
Пить буду я, пить буду я!
Я пью и с радости и скуки,
Забыв весь мир, забыв весь свет,
Твои я вижу в грезах руки,
А счастья нет, а счастья нет!
- Хочешь, погадаю, соколик? - спросила цыганка, неслышно подошедшая к
Исаеву. В ночи видятся только ее глаза. Они черны и кажутся сейчас
иссиня-голубыми. Зубы у нее длинные, льдистые. Только и видны в ночи глаза
и зубы, а всего остального будто и нет.
- Ты как негритянка, - тихо сказал Исаев. - Что смеешься?
- Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, - и цыганка провела
темной рукой по его волосам.
- Ты Маша? - спросил Исаев.
- Ага.
- Песни петь где выучилась?
- Когда табором идем - скучно, вот и поешь.
- Нос у тебя курносый, Маша...
- Значит, бабушка с русским поспала.
- Сколько тебе лет?
- Семнадцать.
- Что шепотом говоришь?
- Оттого, что ты меня не хватаешь. Чисто мне, вот и говорю шепотом,
будто в любви.
- Ах ты, красивый человек, - улыбнулся мягко Исаев и погладил девушку
по щеке. - Обижают тебя?
- Нет. А может, да. И не поймешь, если обида. Привыкла. Слушай, ты
позволь мне в тебя влюбиться? Я тогда ночь плакать буду, а другим лицо
стану царапать...
- Зачем тебе это?
- А то пусто. И ребеночка не велят родить, говорят, тогда петь я не
смогу, табор денег не получит.
- Хочешь, я тебе погадаю? - тихо спросил Исаев и взял руку девушки в
свои. - Вот что тебя ждет, Машенька... Ждет тебя дальняя дорога, тройка
добрых коней и молодой удалец.
Аполлинэр, проснувшись, открыл глаза и слушал Исаева не двигаясь.
- Сядете вы в коляску, - тихо, почти шепотом продолжал Исаев, - и
понесетесь ото всех подальше - с бубенцами и с ветром.
- Он трефовый?
- Кто?
- Король. Который меня свиснет.
- Нет. Он червонный, красивый, в шелковой рубахе, а сам русый.
- Значит, не цыган? Тогда врешь... Меня только цыган может украсть,
чтоб я ему была надолго,
- Этот тоже цыган будет.
- Старик?
- Нет. Молодой.
- Умный?
- Очень... Посадит он тебя в коляску, ноги тебе укутает мехом, гикнет
- и понесут вас кони к нему в бревенчатый дом, а окно там на зеленое море
глядит, и ночи там вовсе не бывает.
- Слушай, - шепнула Маша, - ты шутишь, а тебе смерть в глаза смотрит,
я знаю, я в висках дрожь чую, когда с тобой говорю. Ты берегись. Ты
старика берегись усатого, он тебя погубит, мукой смертной изведет...
- Маня! - закричали с освещенной эстрады. - Манюня, чавелла! Танцуй и
пой последние денечечки.
Скрылась Маша в темноте, а потом, как в волшебстве, появилась из ночи
на свет эстрады, и запела, да как! - мороз по коже дерет и такая смертная
тоска, что плачь, пей да молись, а там - пропади все пропадом.
- Максим, - трезво сказал Аполлинэр, - ты меня извини, ты как лошадь
- добрый. А я сейчас сон видел, будто моя Реганда первой придет. Только
глупо все это. Ну, отстроятся они. А все равно их снова пожгут. Сейчас
такая жизнь, что коням и мужикам спуска ни от кого не будет...
...А в это время побежали по городу мальчишки, размахивая над головой
экстренным выпуском газет. Вопили во все горло:
- Япония начинает переговоры с красными в Дайрене! Мы преданы! Все -
к оружию! Америка молчит!
РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
_____________________________________________________________________
Премьер беседовал с американским дипломатом Гроверсом уже второй час.
Разговор их, при всей его внешней доброжелательности, очень напряжен и
ответствен. Шифровка, полученная от американского журналиста Губермана,
аккредитованного при правительстве Читы, о возможности русско-японских
переговоров, совершенно недвусмысленно говорила о том, что сейчас настал
именно тот момент, когда можно "разлучить влюбленных", имея в виду
Спиридона Меркулова и великого микадо. Именно сейчас представилась
возможность вбить клин в японо-белодальневосточный альянс. Это возможность
редкостная и очень перспективная.
Именно-то поэтому Гроверс и должен был убедить Меркулова в
целесообразности американской ориентации.
Гроверс брал Меркулова логикой и сухостью, отлично зная, что японский
генерал Тачибана в разговорах с премьером всегда был мягок и торжествен.
- По-видимому, господин премьер, вопрос вашего престижа на фронте
борьбы с иностранной опасностью - я имею в виду конечно же красную
опасность в первую голову - может решить не что иное, как уровень
вооруженности ваших армий.
Спиридон Дионисьевич вел себя по-купечески хитро: жевал седой ус,
повторял свою присказку - "в этом деле надо тщательно разобраться", улыбка
не сходила с лица; старая заповедь: если плохи дела - улыбайся и кажись на
вершине счастья. Вот только руки его производили движений несколько
больше, чем обычно, - это только и выдавало волнение.
- Как вам кажется, господин премьер, я прав или нет?
- Теоретически - да, миленький мой. Только вопрос практики меня
смущает. Вы далеко, а кой-кто близко. И потом, если на полную честность,
говорливы больно у вас политики. Маяк - он чем ценен? Он ценен тем, что
постоянно, в одном направлении подмигивает, а вы Колчаку мигали, мигали, а
потом спать ушли. А наши верные японские союзники - те подобным образом не
поступили.
- Мы в данном случае разбираем вопрос перспективы сопротивления
полчищам, угрожающим вам с запада, из Хабаровска.
- Миленький, миленький мой Гроверс, молодой вы, хитрите слишком
хитро. Вас больше всего сейчас волнует, как бы желтых - плечиком, плечиком
да обратно на острова с Дальнего Востока! Разве не так? Оттого и
проигрываем во всем, что норовите мелкие интриги решить, а крупной
интрижки, московской, - ее вроде бы и нет для вас. Про вооружение наше для
чего говорите? Из нелюбви к Ленину? Не только. Из нелюбви к микадо. Чтоб
его позлить, а нас с ним рассорить.
Гроверс откинулся в кресле, чувствуя в себе остро вспыхнувшую злобу.
Молодые - честолюбивы, им кажется, что нет их хитрей и прозорливей,
старики, им кажется, медленно мыслят, а вон, пожалуйте, старик, старичок,
а все понял, все на свои места расставил и смеется, усатый дьявол!
- Господин премьер, мы в Америке умеем ценить шутку. Вам следовало бы
родиться американцем.
- Как бы мне им стать не пришлось, - ухмыльнулся Меркулов. - Уйду вот
в отставку и к вам попрошусь. Ботинки чистить на улицах стану. - И без
паузы: - Сколько оружия-то дадите?
- Три тысячи карабинов и патроны к ним, - быстро ответил Гроверс.
- Патронов у вас тут нет...
- Уже на подходе.
- Сколько?
- На каждый карабин по сотне.
- Думаете, этого нам хватит до Москвы? Что с пулеметами?
- Этот вопрос, а также проблема танков и артиллерии сей" час
находится в стадии окончательного разрешения в Вашингтоне. По-видимому,
решение этого вопроса находится в прямой связи с тем, какова будет ваша
позиция.
- Не иначе как совместное заявление имеете в виду? Чтоб мои япошата
заурчали, да? Не совсем это логично у вас выходит, вы передайте своим
начальникам: как только я сделаю заявление, которое Токио сможет расценить
как смену моих симпатий, так сразу же я получу от них в пять раз больше
того, что можете дать вы. У них конгресса нет. У них все тихо решается,
без шума. Если их премьер скажет "надо", то и будет так незамедлительно. А
вы ратификанты, вы богатые, вам и в демократию можно поиграть. Хорошо. Я
обдумаю наш разговор. Заметьте, что мне надо получить двадцать танков,
двадцать аэропланов, сорок орудий и не меньше пятидесяти пулеметов - как
первоначальный взнос. И еще: мне нужно знать, чего хотите вы.
- Только справедливости и...
- Бросьте, - сказал Меркулов, поднимаясь. - Не надо. Это вы для дам
приберегите. Если у вас нет точных директив, запросите Вашингтон. Скорее
всего, вас интересует наша береговая зона в районе Камчатки и Сахалина?
Словом, запросите все: что, почем, где и зачем... И, пожалуйста, сделайте
мне дружескую услугу: тщательно разузнайте, какая из ваших фирм,
желательно с восточного побережья, захотела бы заключить со мной контракт
на поставки чесучи и трепангов с крабами.
Меркулов проводил Гроверса до двери. Возвратился к столу. Улыбка
сошла с его лица. Тяжело Спиридону Дионисьевичу. А что делать? Если японцы
действительно начинают тур вальса с красной Читой, - надо готовиться к
активному противодействию. И потом - в политике, как в торговле: если есть
выбор, куда больше шансов купить хороший товар. Если выбора нет, всучат
мешковину вместо полотна, и не пикнешь. Что ж, японцы своими намеками на
переговоры с красными, даже помогли косвенно. Позиция - и в дипломатии, и
в семейной жизни - основа основ. Кто первый, какую позицию занял он с
самого начала, тот так и будет до конца хозяином. Умение обидеться -
наука, а умение прощать - целая отрасль наук. Здесь нельзя ошибиться и
продешевить ни на йоту ни в чем: ни во взгляде, ни в жесте, ни в слове и -
спаси бог - в преждевременной улыбке. Уголки губ книзу, желваки чтоб
ходили, и брови нахмурены. Вот так.
- Господин премьер, - заглянул в кабинет Фривейский, - к вам генерал
Тачибана.
- Передайте господину генералу, миленький, что я занемог сердечным
биением и прошу его свой визит перенести, предварительно согласовав его с
министром иностранных дел.
Фривейский изучающе посмотрел на Спиридона Дионисьевича и, чуть
улыбнувшись, осторожно склонил голову:
- Господин премьер, я немедленно вызываю вашего домашнего врача и уже
потом отвечаю генералу Тачибане.
- Это жалко будет выглядеть, - возразил Меркулов. - Будто мы
вызюзюкиваем оттого, что их боимся. А мы не боимся. Молоденькая вдовушка
кавалеров себе выбирает, потому что не девица она и в любви уже преуспела.
Откажите просто - в глаза.
...Тачибана ушел из приемной задом, все время кланяясь, а в глазах у
него жалость к столь внезапной перемене в самочувствии великого человека.
На пороге генерал остановился и еще раз повторил:
- Я прошу вас передать Фривейски-сан, господину премьер-министру
временного приамурского правительства мои выражения самой глубокой скорби
и высокого уважения.
Фривейский отметил для себя, что эпитет "временное" по отношению к
правительству Меркулова господин Тачибана применил впервые, столкнувшись
носом к носу с Гроверсом, вышедшим от премьера, и получив отказ в
аудиенции с вызывающей, отнюдь не протокольной наглостью.
Другой-то, помоложе, ринулся бы к себе в резиденцию - готовить
ответный контрудар сокрушающей силы, а Тачибана - он в летах, он со
Спиридоном Дионисьевичем почти одногодок. Он понимает, что удар - дело
последнее. Уколол "временным" - и достаточно пока, на день им суеты
хватит. Тут в другом весь корень: надо срочно запросить Токио и местную
агентуру, не обидел ли кто из японских предпринимателей Спиридона
Дионисьевича, Николая Дионисьевича или его сына - мальчик тоже
подторговывает, хотя ему еще только семнадцать. Если кто братьев обидел -
все немедленно возместить из секретных фондов и парочку таких контрактов
подсунуть, что только звон желтый в ушах зазвенит.
Генерал Тачибана умел даже и думать по-русски. Поэтому особенно
волноваться он не стал и поехал на партию бриджа к французскому консулу.
Туда же был приглашен генерал Молчанов, главком белой армии. С ним есть о
чем поговорить - умница человек. И тонок, очень тонок.
По дороге к консулу генерал Тачибана успел заехать к министру
иностранных дел господину Николаю Меркулову. Братья еще не успели
созвониться, как и предполагал генерал, и поэтому он был уверен в
аудиенции. Их разговор был кратким. Тачибана несколько усталым голосом -
таким голосом обычно говорят с ревнивыми женами, которые не понимают
степени занятости мужа, - объяснил:
- Нельзя смотреть и видеть только то, что перед глазами. Это
привилегия детей, но дети не являются партнерами в решении вопросов
международной значимости. Дайренские переговоры нужны не нам. Они прежде
всею нужны вам. Почему? Извольте: во-первых, они будут продолжаться по
крайней мере два-три месяца, то есть именно столько времени, сколько
потребуется вашему генштабу для окончания работ с планом победоносного
наступления на ваших противников. Во-вторых, если красные согласятся с
нашими требованиями, то вас это устроит не меньше нас. Если они откажутся
от наших требований, тогда вы уж в вашем генштабе будьте готовы. Это вы
брату передайте, а то он не принял меня, сказавшись больным, и американцем
меня пугал. Николай Дионисьевич, не надо так с нами, не надо... Мы
обижаемся так же, как и вы. Только мы улыбаемся, если обижены, а вы
плачете. Вот и вся разница.
А пока Тачибана ехал во французский особняк, парижский консул говорил
с Гиацинтовым, интересуясь дальнейшей участью большевиков, арестованных по
делу подпольной газеты. Он говорил о необходимости находить третье решение
судьбы политического противника. Ни в коем случае - террор, это плохо
принимает мировое общественное мнение. Но недопустим и пустой либерализм -
в России либерализм обязательно кончается кровью.
- Любой поступок разрешен, - заметил консул, - только всегда
необходимо иметь про запас того, кто потом станет козлом отпущения. Хотя,
простите, - прервал себя консул, - еще могут подумать, что я вмешиваюсь в
ваши внутренние дела.
Гиацинтов быстро глянул в мягко улыбающиеся консуловы глаза.
- Гродеково, центр семеновской группировки, - закончил беседу консул,
направляясь, встречать Тачибану, - кажется, последний железнодорожный
пункт, а там граница. То есть возможна высылка большевиков, а не казнь.
Забытое благородство по отношению к оппозиции. Это понравится миру. А если
Семенов в Гродекове красных обидит, это уже не ваша забота, а ваша печаль.
Да, мы заболтались, прошу вас в тот зал, Кирилл Николаевич, бридж обещает
быть интересным, хотя несколько вялым. Где же господин Ванюшин?
- По-моему, в библиотеке.
- Нет, - глухо ответил Ванюшин из-за камина, - он не в библиотеке, он
- здесь.
Исаев зашел к Фривейскому и возгласил с порога:
- О, великий и всесильный!
- Говорите еще, - шутливо попросил Фривейский и закрыл глаза,
показывая, как это ему приятно.
- Итак, завтра в три? - спросил Исаев тихо.
- Да. Я заеду за вами в "Версаль", Максим Максимыч. Только смотрите:
проиграем мы с вами все на свете.
- Это даже занятно, иногда проигрыш полезней выигрыша.
- В каком смысле?
- В том смысле, что все переоцениваешь. Заново и трезво.
Секретарша принесла последние газеты. Исаев и Фривейский
профессионально быстро проглядели полосы. Фривейский усмехнулся.
- Послушайте, какую заметку тиснул ваш орган: "Загубили, суки,
загубили! От тюрьмы, как и от сумы..."
Исаев и сам увидел заметку, сообщающую о похоронах Васильева -
красного лидера. Он тоже рассмеялся вровень с Фривейским: смешок, смех,
хохот; спрятал газету в карман и ушел, рассеянно раскланиваясь на лестнице
со знакомыми.
А в редакции заврекламой визгливо кричал, оправдываясь:
- А откуда я знал, что контрразведка рассердится?! Мне важно, чтобы
не рассердились подписчики! Тоже мне, понимаешь, Наты Пинкертоны!
Заместитель редактора, распекавший рекламу, басил:
- Не визжи! Отвечать приходится мне - по телефону. А вот в девять
часов завтра ты будешь им отвечать не по телефону, а в комнате номер семь,
на Полтавской, три.
- Что за вопли? - спросил вошедший Исаев. - Как я понял случилось
нечто непоправимое.
- Откуда я знал, что тот тип филер?! - жалко кричал заврекламой. -
Откуда я знал, что это из охранного?!
- Вы поменьше об этом распространяйтесь, - посоветовал замредактора,
- а то вам наверняка шею свернут. "Загубили, суки, загубили!".
- Гиацинтов обижен, что их контору назвали сучьей? - поинтересовался
Исаев.
- Да нет! Совсем наоборот! Их возмутила фривольность тона о погибшем
Васильеве!
По-прежнему усмехаясь, Исаев вышел из кабинета и неторопливо
отправился в кафе "Банзай". Там он сел в уголке за бамбуковой
перегородкой. Вскоре пришел Чен. Они молча переглянулись. Исаев раскуривал
сигарету и шептал, пока лицо его было скрыто в пахучем голубом дыму:
- Предупредите подполье, что похороны Васильева - провокация. Никто
не должен идти на кладбище...
ХАРБИНСКИЙ ВОКЗАЛ
_____________________________________________________________________
К перрону подходит состав, прибывший из Читы. В салон-вагоне
правительственная делегация ДВР во главе с Федором Николаевичем Петровым и
Василием Константиновичем Блюхером, направляющаяся на переговоры с
японцами в Дайрен.
Звенят разбитые стекла вагонов. Улюлюкают на ночном перроне
белогвардейцы.
Орут:
- Вон отсюда, палачи!
- Убирайтесь, комиссары!
Японская полиция стоит чуть в сторонке, в белых перчатках и
ослепительных гетрах. Лица улыбчивы и доброжелательны. Руки сложены на
животиках: ни дать ни взять - игрушечные полицейские. Делать им сейчас
ничего нельзя: демократия прежде всего. Кричать можно что угодно и кому
угодно. Нельзя разрешать действовать физически. Это нехорошо. Это даже
некрасиво. Этого полиция постарается не допустить.
Выходят наши товарищи на привокзальную площадь, а там кричат еще
пьяней и похабней, просто извозчичьим матом орут.
Делегация садится в две машины и уезжает к зданию представителей ДВР,
которое охраняет японская жандармерия.
На следующий день, после протеста, заявленного делегацией, японские
власти подгоняют к зданию представительства ДВР три броневика и роту
солдат.
Очередной изящный укол: делегация идет к вагонам, чтобы следовать в
Дайрен - к месту переговоров, - а вокруг марширует рота солдат. И не
понять, то ли арестованных увозят, то ли почет оказывают.
Повар, нанятый в Харбине делегацией, полунемец, полутатарин,
проживший на Востоке всю жизнь, шепотом объяснял проводникам салон-вагона:
- Азиаты не лыком шиты. Они не только цветом кожи разнятся, у них и
мозг другой, и видят они не так, как европейцы. Поди догадайся, как они
все вокруг себя видят! Глаза у них с прищуром, необыкновенно хитрющие
глаза. Но и хитрость у них особая, на нашу не похожа. Мы в обход хитрим, с
дальним прицелом и с логикой в замысле, а дальневосточный азиат в лицо
тебе врет и улыбается - это и есть, по-ихнему, хитрость. Думаешь про него:
вот чудак, мне ж твоя хитрость сразу видна. Ан нет! Ему только этого и
надо. Это он так поначалу хитрил. На самом-то деле он подальше нашего
брата задумал, и убить для него - это помочь человеку переместить душу из
бренности в божественность, всего-навсего.