источников, сегодня ночью, на пути следования из Дайрена в Читу, бандитами
убит  военачальник красных  войск  легендарный  Блюхер".  И  дайте  шапку:
"Дайрен  -  кончайло!"  Что?  Вам  не  понятно?  "Кончайло" -  это  значит
кончается. В переводе с хорошего русского на плохой японский. Рассердятся?
Значит,  они идиоты,  если могут сердиться на смешное.  Все.  До свиданья,
лапочка,  я  поближе к вечеру загляну.  Если что-нибудь особенно срочное -
ищите меня у Фривейского.



     РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
     _____________________________________________________________________

     - Ходят  слухи  о  готовящемся  убийстве  арестованных большевиков на
нашей  границе,  -  сказал  Фривейский Спиридону Дионисьевичу,  забирая со
стола папки со статистическими отчетами по торговле с Японией лесом.  -  Я
не  думаю,  чтобы  сейчас  это  было  кстати.  В  дни  побед  следует быть
великодушным.
     - В  этом деле надо тщательно разобраться,  -  ответил Меркулов своей
обычной хитроватой отговорочкой и  прищурился на секретаря.  -  С чего это
вы, миленький? Откуда этакие веяния?
     - Ваше   превосходительство,    позвольте   считать   наш    разговор
несостоявшимся.
     - Э,  перестаньте,  умница моя.  Не хитрите,  давайте доводы, а то я,
старик,  несмышлен в высоких сферах.  В них вы разбираетесь, молодые, а мы
только присматриваем, чтоб общее все верно было, общее...
     Фривейский улыбнулся:
     - Логика -  упрямая вещь, Спиридон Дионисьевич. Она как цепь: ухватив
одно кольцо, обязательно потащишь второе. Давайте откровенно: кому выгодно
угрохать красных?  Нам?  Отнюдь нет.  Нам выгодно вывести их  на  открытый
судебный процесс с адвокатами,  экспертами и прессой. Мы бы взяли реванш у
Запада:  наша демократия ничуть ихней не хуже.  И тогда,  на процессе,  мы
сможем показать органическую связанность красного подполья с Читой.  Умный
судья и  злой прокурор докажут,  что это есть чистой воды шпионаж.  Налицо
компрометация большевизма у нас здесь - хотя бы года на два. Это уже срок.
А если же мы отправляем их без суда,  и на границе,  на нашей границе,  их
рубят лихие молодцы Семенова -  не знаю,  не знаю... Думаю, общественность
отнесется  к  этому  как  к  дурно  пахнущему  экстремистскому жесту.  Нам
придется тогда молчать,  а те станут вопить. Да и союзники наверняка будут
нос воротить - они весьма щепетильны, деликатно относятся к вопросу, каким
образом лишить жизни политического противника.
     - Это все?
     - В общих чертах.
     - Если бы я  не знал вас,  миленький,  как верного сотрудника,  я  бы
решил,  что вы просто поете с чужого голоса, - уставясь в стол, скрипуче и
монотонно заговорил Меркулов. - Но я знаю вас. Следовательно, я отношу всю
эту наивную тираду за  счет вашей молодости.  Запомните раз и  навсегда и,
если вам суждена карьера политика, никогда не изменяйте правилу, которое я
вам  открою:  идейный противник перестает быть реальной,  ежесекундной вам
угрозой лишь с того момента,  как он становится трупом.  Запомните:  ничто
так легко не забывается толпой,  как политическое убийство. Наоборот, оно,
пусть  даже   самое  разнузданное,   с   помощью  прессы,   прокуратуры  и
исторической науки  может  стать  вашим триумфом.  Вы  заработаете на  нем
политический и  моральный  капитал,  ибо  вы  сможете  приписать молчащему
противнику все! Все, за что в ином случае вам пришлось бы отвечать самому.
И  наконец,  что за  грязные слухи?  Кто вам сказал,  что семеновцы должны
замучить красных комиссаров на границе? Откуда эти сведения? Кто сказал?
     Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами.
     - Это носится в  воздухе,  -  ответил он,  -  я  слышал от нескольких
человек.
     - Хорошо,  я  перепроверю у  Гиацинтова,  откуда и  через кого  могли
просочиться столь отвратительные клеветнические слухи.
     - Не надо перепроверять, - так же тихо ответил Фривейский.
     Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора.
Исаев говорил точно так,  как будто он  сам уже обсуждал с  премьером этот
вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим
голосом.
     - Почему? - удивился премьер.
     - Не надо,  -  повторил Фривейский, - я просто не хотел вас огорчать:
по  городу ходит листовочка,  напечатанная в  подполье,  про  этот  план с
высылкой через семеновское Гродеково.
     Фривейский  положил  на  стол  листовку  и   подтолкнул  ее  премьеру
мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон,
покачал головой.
     - Скажите на милость,  -  сказал он, - глицерину в аптеках на детские
компрессы не сыщешь,  а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей
где-то сыскивается и глицерин.
     Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул
Фривейскому.  Приложил указательный палец  к  губам и,  запрокинув голову,
уставился в потолок.  Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что
премьер думает,  советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил,
чтобы не перебивать течение мысли.
     - Вы умница,  - сказал он после долгого молчания. - Миленький мой, вы
умница.  Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня
с Кириллом Николаевичем.
     Когда  Фривейский вызвал номер контрразведки,  премьер снял  трубку и
сказал:
     - Полковник,  значит,  где Блюхер-то сбрыкнулся?  Не на нашей,  а  на
китайской территории?  Господи,  господи,  где ж  на  земле спокойные есть
веси?  Кирилл  Николаевич,  вы,  когда  станете очищать атмосферу в  нашем
государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории,  вы их до
границы пустите с  конвоем,  чтобы на границе их,  спаси бог,  семеновские
головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с
богом едут к  себе в Читу,  пусть!  Мы никого в подвалах не расстреливаем,
подобно большевикам.  Пускай они себе спокойно через Китай едут в  ДВР.  И
поскорее  их  отправляйте,   поскорее,   -  настойчиво  повторил  Спиридон
Дионисьевич,  и,  судя по  тому,  как он  сдержанно улыбнулся,  Фривейский
догадался,  что  Гиацинтов понял  замысел старика куда  как  точно:  казнь
красных  подпольщиков  надо  организовать на  чужой  территории,  благо  в
Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди.  За небольшую плату - безработица
там  -  они  кого угодно кончат.  Так  что с  Меркулова взятки гладки:  он
демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их,
он их не боится,  пусть себе живут. А если их постреляли за границей - что
ж,  "спаси  господи их  души,  тут  нашего злого  умысла нет,  мы  в  дела
иностранных государств не вмешиваемся".
     Фривейский поджал  губы:  старик нашел  выход,  о  котором Исаев  ему
ничего не  говорил.  Видимо,  он  тоже  не  предполагал,  что  такой выход
возможен.
     И  стало до того тоскливо секретарю правительства,  особенно когда он
вспомнил про назначенную на сегодня встречу с  Исаевым,  что слезы чуть не
навернулись.
     "Коготок увяз -  всей птичке пропасть",  -  слышалась ему  дурацкая и
безысходная поговорка.  Она  приснилась ему  через  несколько  дней  после
первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по
горной дороге в китайском халате,  а крест нес,  как цирковой жонглер,  на
голове.
     "Глупость какая,  -  продолжал думать Фривейский,  вернувшись в  свой
кабинет, отделанный мореным дубом, - и что меня дернуло пойти с этим типом
набега?  Какого черта я пошел с ним на бега?  - корил он себя. - И вообще,
почему я  должен выполнять его просьбы?  В конце концов мне -  вера,  а он
писака и  бумагомаратель.  Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним
поговорю. Завтра же, - вдруг отчетливо и ясно понял он. - Все гениальное -
просто!  Почему я  не сделал этого вчера или позавчера?  А  если вскоре из
Европы прибудут врангелевцы?  Там есть его люди из Монархического совета -
это  уж  наверняка.  Неизвестно,  кто кого одолеет,  Меркулов Врангеля или
наоборот..."
     Фривейский открыл  нижний  ящик  письменного стола,  достал флягу  со
спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги.  Обожгло, резануло,
высветлило.
     "А,  черт с ним в конце концов,  -  подумал он. - Надо только убедить
себя,  что я  делаю это во имя великих идеалов монархизма.  В конце концов
Врангель и  Монархический совет -  такие же патриоты,  как и  Меркулов.  И
потом -  подлость можно оправдать верой.  Надо заставить себя поверить - и
все.  Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации
- назовем все происшедшее.  Это для себя благородно звучит, в это веруешь.
Так? Так. И все".



     КВЖД. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
     _____________________________________________________________________

     После часа  работы,  когда взмокли спины у  всех шестерых,  рельсы на
участке в три метра были разворочены.
     - Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, - сказал Блюхер.
     - Сейчас зажжем?
     - Это кто предлагает?
     - Я.
     - Проводник?
     - Охранник, Василий Константинович.
     - Тебе воздух охранять, Петя.
     - Я Поликарп, товарищ министр.
     Блюхер хмыкнул и проворчал:
     - Тем хуже для тебя,  Поликарп.  Они ж сейчас только и ждут,  чтоб мы
засветились.
     - Кто?
     - Белые,  -  ответил  Поликарпу шепотом из  темноты второй  охранник,
залегший за  пулеметом.  -  Ни зги не видать,  вот они нас и  шуруют -  не
понял, что ль?
     Люди  залезли  под  вагон,   замерли.   Ветер  скулил  жалобно,   бил
студенистыми песчинками в  лица.  Тучи  опустились еще  ниже  к  земле,  и
тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез.
     Внезапно ветер стих.  Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по
гулкой  земле  цокали  копыта  многих  коней.   Поликарп  быстро  защелкал
затвором.  Блюхер нашел его руку,  сжал у запястья:  мол,  тихо!  -  и так
держал несколько мгновений.  Цоканье копыт все ближе,  коней много, только
голосов не слыхать.  Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон,
а Блюхер шепчет:
     - Не стрелять!
     И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить
начнет.
     А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг
заливистое ржание резануло ночь,  выросли кони  из  ночи,  совсем рядом  с
вагоном выросли их морды,  согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с
загадочной  синевой,   высветились  громадные  глаза.   Табун  стал.  Кони
появились,  словно  в  сказке,  чтобы  так  же  внезапно исчезнуть,  когда
Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул:
     - Эвона, паровоз искрит!
     Кони -  по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна,
- ринувшись в  сторону,  заглушили все звуки окрест,  но чем дальше в ночь
уносился   табун,   тем   явственнее   доносилась  отфыркивание  паровоза,
поднимавшегося по пологому подъему в гору.
     - Зажигай матрацы!  -  крикнул Блюхер. - Сейчас мы им, сукиным сынам,
устроим сцену ревности!


     Сотня семеновских казаков неслась по  промерзлой степи.  Сотник повел
своих людей дальней,  более верной дорогой -  в  обход по  степи,  которая
сейчас,  во время морозов,  стала как поле ипподрома. Но низкие тучи легли
на  землю,  звезды  затянуло поначалу серой,  а  потом  непроглядно-черной
мглой,  и  поэтому сотня проблуждала по ночной степи лишний час.  Всадники
рассчитывали увидеть хоть махонькой огонек в вагоне Блюхера,  но вокруг не
видно ни зги.
     - Вроде бы здесь сворачивать,  -  сказал сотник и  махнул нагайкой на
восток. - По этому распадку мы выйдем на них, если князь не спутал.
     И  он дал шенкеля своему коню.  Тот захрипел,  приподнялся в свечу и,
захватив огромный кусок ночи передними ногами, махнул вперед - к востоку.


     Когда столб пламени выстрелил в  небо,  машинист сразу врубил тормоз.
Высунувшись в  смотровое окошко,  он  увидел развороченное железнодорожное
полотно.  Два  японских  солдата,  посаженные к  машинисту для  охраны  от
хунхузов, щелкнули затворами.
     Как  только  состав остановился,  из  второго вагона выскочила группа
японских военных  с  черными  траурными повязками на  рукавах и  несколько
человек  с  фотоаппаратами.  Они  стали  щелкать  магнием в  ночи,  снимая
одинокий классный вагон красного командира.
     - А где же тела?  -  спросили японцы русского переводчика. - Где тело
доблестного русского военачальника, жестоко погубленного хунхузами?
     - Здесь тело, - ответил Блюхер.
     Они вылезли из-под вагона,  не выпуская оружия из рук, и стали против
изумленных  и  растерянных  японцев  -  плечо  в  плечо,  тесно,  "морской
стенкой".
     - Рано похоронили, - продолжал Василий Константинович, - живучие мы.
     - Господин  министр,  -  забормотал японский  офицер,  медленно шагая
навстречу  Блюхеру  с  вытянутой лодочкой  рукой,  -  мы  счастливы вашему
радостному избавлению.  Виновники  подобного  коварства  будут  непременно
разысканы нами и сурово наказаны.
     Из   вагонов  выскакивали  пассажиры:   японцы,   русские  дипломаты,
американцы,   члены  английской  миссии  из   Читы,   три   корреспондента
Ассошиэйтед  Пресс,   возвращавшиеся  из  Москвы  в  Штаты.   Сорвалась  у
Гиацинтова операция! Ничего теперь не выйдет.
     - Назад,  мать твою за ногу и об угол! - прорычал сотник, разглядывая
в  бинокль все происходившее у  полотна.  -  У-у-у-у,  собаки!  Выскочили.
Назад! - повторил он и стеганул коня по плоскому взмокшему крупу.



     ФРОНТ ПОД ХАБАРОВСКОМ
     _____________________________________________________________________

     Залегли красные цепи. Постышев, спрятавшись за бугорком, лежал вместе
с  молодым парнем,  который только три  часа  назад  целил ему  в  лоб  из
маузера.
     Слышно было,  как где-то  далеко,  за сопками,  не видный еще никому,
посапывает паровоз.
     - Бронепоезд это у них,  -  пояснил парень, - шарахают такими дурами,
что ямина остается боле могилы.
     - Ничего, наш "Жорес" вступит, он им даст.
     - А  где он?  Хрен его сыщешь.  Там моряки,  они в тылу сидят и водку
жрут с бабами.
     - Это ты с чего взял?
     - Люди говорят...
     Из-за   поворота  выполз  бронепоезд  белых.   Никого  не   опасаясь,
остановился и,  развернув короткие стволы орудий,  рявкнул сразу  со  всех
платформ.
     Рвануло сплошной линией,  рядом  закричал раненый,  люди  еще  глубже
вжались в землю. Бронепоезд рявкнул второй раз.
     - Вот сволочи, - сказал Павел Петрович, - снарядов никак не жалеют.
     Из  вагонов  стали  выскакивать белые.  Развернувшись длинной  цепью,
матерясь и  крича что-то,  они ринулись на  красных.  Постышев понял,  что
сейчас,  если не  поднять своих,  если не  встряхнуть людей слепой яростью
рукопашного боя,  сомнут белые, перебьют и разгонят бойцов, с таким трудом
собранных.
     Постышев поднялся, достал из-за пазухи свой маузер и тонко крикнул:
     - Вперед, товарищи! За власть труда!
     Не оглядываясь,  побежал навстречу белым.  Он бежал и  был сейчас еще
более  нескладен.  Длинные  его  ноги  подвертывались,  попадая в  ямки  и
незаметные глазу трещины в мерзлой земле.  Дыхание было сбивчивым,  и лицо
побелело.  Он бежал молча, судорожно сцепив зубы. Он не оглядывался назад,
он  смотрел только вперед,  на  стремительно приближавшуюся к  нему  белую
цепь.
     Когда он  почувствовал,  как  кто-то  толкнул его в  спину,  когда он
ощутил молчание бегущих следом -  только тогда он заорал что-то страшное и
злое  и,  опустив маузер  на  уровень глаз,  начал,  палить  по  бегущим и
стрелявшим цепям белых.
     Как только после короткого рукопашного боя белые,  повернув, кинулись
к  бронепоезду,  Постышев остановился,  вытер  ладонью пот,  высморкался и
крикнул:
     - А теперь в лес! Отходи! В лес! Там он нас не достанет!
     Он бежал к  ближайшему леску и,  смеясь,  кричал что-то,  и все бойцы
тоже  бежали,  орали,  размахивали руками,  потому что  они  сейчас смогли
победить,  они  сейчас сломили в  себе  самое  унизительное,  что  есть  в
человеке, - страх.



     ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА
     _____________________________________________________________________

     Гиацинтов ходил по кабинету, как по камере: три шага вперед, три шага
назад,  руки за спиной, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Пимезов не
решался заглядывать к полковнику:  тот в гневе -  с утра пришла шифровка о
провале операции с Блюхером.
     После пяти  часов непрерывного метания по  кабинету Гиацинтов уехал в
штаб   японских   оккупационных  войск.   Генерал   Тачибана  принял   его
незамедлительно.  На  лице генерала не было обычной улыбки,  а  это с  ним
крайне редко случается.
     - Я  скорблю,  -  сказал он  Гиацинтову,  медленно шедшему от двери к
столу,  - что ваши люди столь бездарны. В разговорах они у вас прозорливцы
и  мудрецы,  а  как  до  дела,  так сразу начинаются "временные неувязки".
Обычная русская манера, сколько вас ни учи, право слово.
     - Генерал,  я  пришел  к  вам  не  выслушивать нотации,  но  получить
разрешение на действие.
     - Вам столько раз давались разрешения на действия,  что вы уже сейчас
должны были бы сидеть хозяином на Лубянке, а не в Полтавском закоулке!
     - И тем не менее я прошу вас меня выслушать.
     - Э!   -  генерал  устало  махнул  желтой  сухой  рукой.  -  Надоело,
полковник, надоело.
     - И тем не менее,  -  настойчиво повторил Гиацинтов,  -  я прошу меня
выслушать, потому что ни с кем из наших я говорить об этом не стану.
     - Ну, давайте же, наконец...
     Генерал опустился в  кресло,  Гиацинтову сесть  не  предложил и  стал
задумчиво смотреть в широкое окно на город.
     - Ваши  официальные представители должны  сказать госполитохрановским
чекистам,  чтобы они в  Чите завтра утром сняли с  дайренского поезда,  из
второго  вагона,   место   номер   двадцать  четыре,   уфимского  мещанина
Поназырина.  В  воротничке его френча должны быть зашиты письма к генералу
Грижимальскому и  удостоверение личности  этого  мещанина,  выданное  мною
здесь на имя князя Мордвинова.
     Лицо  генерала дрогнуло.  Он  медленно повернул голову к  Гиацинтову,
почесал мизинцем левый глаз и спросил:
     - Это он должен был провести операцию с Блюхером?
     - Именно.
     - Вы хотите рассчитаться с неудачливым агентом?
     - Отнюдь  нет.  Просто  я  хочу  подтолкнуть время.  Вы  же  помните,
генерал, какие показания должен дать Мордвинов в случае провала.
     - Помню.  Он  должен  скомпрометировать кадровых военных,  к  которым
сейчас  Блюхер станет обращаться особенно настойчиво.  Что  ж,  любопытно.
Озлобленный агент - ненужный агент. Ладно, мы продумаем все это. Поставьте
в известность премьера!  Это в какой-то мере утихомирит его гнев, когда он
узнает о провале с Блюхером.
     - Видите ли,  генерал,  князь Мордвинов находится в  родстве с  женой
Николая Дионисьевича Меркулова,  так что здесь только мы с  вами партнеры,
потому как и операцию вместе задумали, и кандидата вместе утверждали.
     Генерал осторожно, с улыбкой глянул на Гиацинтова.
     "Мальчик мне угрожает,  -  подумал он,  -  бедный мальчик.  Он думает
испугать Меркуловыми.  Ай-яй-яй!  Чувств у  них много,  а  вот с разумом и
анализом дело обстоит значительно хуже. Тем не менее самое разумное сейчас
- это  испугаться.  Этот  испуг на  будущее пригодится,  мои  преемники им
воспользуются,  когда будут работать с Гиацинтовым.  Они ему напомнят, как
он меня пугал и кем он меня пугал. Он будет думать, что победил, а они его
потом носом в грязь".
     - Да...  Тогда,  конечно,  дело меняется,  мой  милый Гиацинтов.  Как
говорится,  мы  с  вами  одной  веревочкой повиты.  Бедный  русский  князь
Мордвинов.  Мне  жаль его.  Говорят,  он  одаренный музыкант.  Тем  лучше,
значит, он экспансивен, а ЧК ценит экспансивные показания...
     - Про музыканта от кого информацию получили, ваше превосходительство?
Он ведь эту свою страсть скр