ывал, я лишь раз, по дружбе, был им допущен на
музыкальный вечер:  он  играл на  своих виолончелях.  Больше он  никого не
звал, и я это в его карточку не вносил. Откуда ж вы осведомлены?
     - Первая  задача  разведчика:  знать  тайные  страсти  окружающих,  -
улыбнулся Тачибана.  -  Да,  кстати,  мои  контрразведчики сочли возможным
подсказать вам имя одного молодого спекулянта с биржи.  Его зовут Чен.  Он
весьма занятен и  очень не прост,  как кажется с  первого взгляда.  Только
прошу вас - не спугните его, этого вам моя контрразведка не простит.



     КВАРТИРА ФРИВЕЙСКОГО
     _____________________________________________________________________

     - Послушайте, Алекс, - сказал Исаев устало, - мы с вами уже битый час
толчем воду в ступе. Не хотите иметь со мной больше дел - не надо, господи
боже  ты  мой!  Вы  достаточно уже  сделали как  истинный патриот России и
белого  движения.  То,  что  вы  мне  передали  сейчас,  поверьте,  Высший
монархический совет благодарно запомнит, и запомнит надолго. Вы оказали им
громадную услугу, а теперь начинаете разыгрывать истерику.
     - Это не истерика!  Я не могу спать!  Я всего боюсь! Мне кажется, что
за мной смотрят!  -  жарко зашептал Фривейский.  - Мне кажется, что паркет
колышется,  понимаете вы?! Я борюсь с желанием пойти к Гиацинтову и упасть
перед ним на колени!
     - Если вы думаете,  что это вам поможет,  идите и падайте. Ниц ли, на
колени -  один  хрен.  Только вы  сразу  же  тогда станете государственным
преступником...
     - И вы тоже! - приблизившись еще больше к Исаеву, торжествующе пропел
Фривейский. - Вы тоже, стальной мужчина!
     - Я -  нет.  Почему я?  Совсем нет.  Можно подумать, что я уговаривал
премьер-министра не увозить красных!  Можно подумать,  что это я забирал к
себе  домой для  "работы" планы японских поставок для  белой армии!  Можно
подумать,  что я передал для сведения журналисту совершенно секретный план
зимнего наступления! Идите и падайте на колени, Алекс, но меня в ваши дела
не путайте. А если вы на грани помешательства - вызовите доктора.
     - Как,  -  медленно отодвигаясь от Исаева,  спросил Фривейский.  - Вы
сказали -  умственное расстройство? А что? Это выход, между прочим. Почему
вы молчите?!
     - Потому что вы болтаете ерунду, мой друг. Подумайте, в какое вы меня
ставите положение?  Как  мне  докладывать Берлину?!  Что  мне  докладывать
Берлину?
     - Макс,  -  снова  перейдя на  шепот,  сказал Фривейский,  -  но  мне
особенно страшно, потому что я подумал: а ведь вы не из Берлина!
     - А откуда же?
     - Зачем Берлину план  зимней кампании?  Кто  этот план туда доставит?
Что он  им  даст?  Почему их  люди не придут сюда открыто?  Кому этот план
более важен? Берлину или Москве, а?
     - Пожалуй,  Москве,  -  ответил  Исаев  рассеянно,  -  то  есть  даже
наверняка Москве. А к чему вы это? Уж не считаете ли вы меня агентом ЧК?
     - Вот именно,  - обрадовался Фривейский, - иногда мне кажется, что вы
особенно интересуетесь тем, что важнее всего Москве.
     - А  как  же  иначе?  Меня  это  интересует больше всего.  Потому что
движение наше  направляется из  Берлина прежде всего против Москвы,  разве
это не очевидно?  Нам необходима широкая картина, Алекс, а то, что делаете
вы,  -  это одна из сторон панно. Не переоценивайте себя, не пугайте себя,
не надо. Кстати, не поговорить ли мне с Гиацинтовым?
     - О чем?
     - Ну, скажем, о его сотрудничестве с нами.
     - Это с кем же?
     - С вами и со мной.
     - Вы с ума сошли! Этот зверь нас немедленно уничтожит.
     - Да?
     - Конечно! Вы его не знаете, я зато его очень хорошо знаю!
     - Горяч?
     - Только на охоте. В жизни хитер, как дьявол.
     - Алекс,  молю,  не отказывайтесь -  я принес вам немного денег,  это
фунты, они тоже хорошо ходят, повеселитесь или переведите на ваш счет и не
записывайте в реестр долгов.
     - Если бы  вы жили все время рядом со мной,  я  бы так не волновался.
Когда вы подле - я спокоен.
     - Может статься,  я к вам перееду. А что? У нас будет прелестный дом.
Заведем девочек из Южной Америки, они все танцовщицы и душки. Нет?
     - Перестаньте, право.
     - Ну,  до свиданья, Алекс, я буду послезавтра, мне хочется увезти вас
куда-нибудь и развеселить.



     ВЛАДИВОСТОК
     _____________________________________________________________________

     Исаев спускался по Алеутскому -  к вокзалу.  Все заборы были заклеены
приказом главнокомандующего Молчанова:  "Братья! Тот, в ком горит любовь к
Родине,  придет  в  наши  ряды,  наша  награда -  деревянный крест.  Мы  -
смертники.  Мы не хотим жить без России,  умираем за нее и  будем умирать,
пока она не воскреснет..."
     Исаев поднял воротник пальто и  пошел дальше.  Он шел и думал:  "Наша
награда -  деревянный крест,  мы  -  смертники.  С  такими  лозунгами надо
призывать тараканов жрать  -  все  разбегутся.  А  почему такая  глупость?
Потому что  писал и  умильно плакал,  любуясь собой и  своим мужеством.  В
бронепоезде  с  теплым  сортиром  быть  мужественным легко.  В  окопах  на
сорокаградусном морозе - трудней".
     Сашенька обещала  прийти  к  трем  часам.  Смешной  человечек.  Исаев
вспомнил,  как однажды он сказал Дзержинскому:  "Не могу влюбиться, Феликс
Эдмундович,  потому  что  моей  профессии противна любовь к  женщине.  Она
расслабляет. Для меня любовь не спорт, который помогает набирать силы, для
меня это нечто громадное, силы отбирающее".
     Возле вокзала все  тумбы были  заклеены огромными объявлениями,  куда
как большими, чем молчановский приказ:
     "Новый боевик Макса Линдера в театре на улице Петра Великого, 81, под
названием "Она поклялась любить только военных!" Слабонервных и страдающих
ожирением  просим  не  ходить,   потому  что  никто  из  них  не  выдержит
гомерического хохота".
     "Для   всех   народов   все    дороги   ведут   в    Рим,    а    для
охотников-промысловиков во Владивостоке только одна - к Василию Петрову на
Семеновский базар, нумер сорок первый".
     Больше всех бросалось в глаза объявление:
     "Лучшая водка  -  "Нега Лазариди" тройной очистки.  Светланская,  18.
Мерси за внимание!"
     Исаев вспомнил:  Унгерн, перед тем как повести свои войска на красную
Сибирь  и  ДВР,  дал  интервью представителям американской и  эмигрантской
русской прессы.  Он сказал: "Чтобы русские смогли побороть свою психически
врожденную неполноценность, я ввел в моих войсках безграничное пользование
водкой, опием и гашишем".
     Другое объявление гласило:
     "Страшен человек,  накормленный досыта, утверждает Библия. Приглашаем
всех в нашу диетическую столовую. Гарантируем выход из-за стола с чувством
легкого голода. Обслуживание - лучшие девушки города".
     "Понятно,  -  подумал Исаев.  -  Над  Библией глумятся,  заманивают в
бордель,  сволочи.  Пузатым  старичкам только  про  диетическую столовую с
девочками свистни, они все сразу поймут, сукины дети".


     Сашенька - ломкая, быстрая, тоненькая - шла к Исаеву, чуть не бежала.
С мороза румяная,  красивая,  раскосоглазая,  словно японочка,  улыбчивая;
лицо  доброе,  есть такие женские лица:  только глянь -  и  сразу делается
радостно, даже если перед тем тоска была...
     - Вы замерзли, бедненький Максим Максимович?
     - Самую малость.
     - Зачем же вы на ветру стояли? Это неразумно.
     - Разум - это дикий зверь, его место под лавкой.
     - Что станем делать? - улыбнулась Сашенька.
     - Вы просили показать вам город с черного хода? Вот я и стану вам его
показывать
     - Прекрасно. Откуда начнем?
     - С пакгаузов. Посмотрим, что привезли пароходы, видите, сколько их у
причалов? Помните, в "Онегине":

                     Глядишь - и площадь запестрела.
                     Все оживилось; здесь и там
                     Бегут за делом и без дела,
                     Однако больше по делам.
                     Дитя расчета и отваги,
                     Идет купец взглянуть на флаги,
                     Проведать, шлют ли небеса
                     Ему знакомы паруса.
                     Какие новые товары
                     Вступили нынче в карантин?
                     Пришли ли бочки жданных вин?
                     И что чума? и где пожары?
                     И нет ли голода, войны
                     Или подобной новизны?

     - Как страшно, Максим Максимыч.
     - Отчего?
     - Будто он про наше сегодня писал.
     - Ничего страшного. Просто он гений. А дальше помните?

                     Но мы, ребята без печали,
                     Среди заботливых купцов,
                     Мы только устриц ожидали
                     От цареградских берегов.
                     Что устрицы? пришли! О радость!
                     Летит обжорливая младость
                     Глотать из раковин морских
                     Затворниц жирных и живых,
                     Слегка обрызнутых лимоном.
                     Шум, споры - легкое вино
                     Из погребов принесено
                     На стол услужливым Отоном;
                     Часы летят, а грозный счет
                     Меж тем невидимо растет.

     - Но  ведь это  же  про  нас!  "Часы летят,  а  грозный счет меж  тем
невидимо растет".  Мы пьем,  смеемся,  а мужики вилы натачивают.  Вот наша
горничная на меня волком смотрит. Действительно, только в России могли так
легко  и  бездумно отдать  большевикам в  октябре  свободу,  завоеванную в
феврале.
     - Отдали такую же свободу, как у нас? Здесь?
     - Конечно.
     - Вы  считаете,  что  наша  здешняя ситуация может считаться эталоном
свободы?
     - В некотором роде.
     - Да?
     - Да! Да! Да!
     - Только,  пожалуйста,  не  начинайте еще интеллигенцию нашу бранить,
обидно за интеллигенцию,  когда ее топчут. Как с кем надо счеты свести или
повод для ужина необходим - так айда бранить интеллигентов.
     Они прошли контрольный пункт.  По журналистскому удостоверению охрана
пропустила Исаева,  подобострастно козырнув  ему,  -  провинция испытывает
благостный страх перед прессой.  Вдали за  третьим пакгаузом,  построенным
совсем недавно из  американского ребристого металла,  стояла цепь японских
солдат  с  винтовками наперевес.  Было  слышно,  как  на  причале протяжно
скрежетал плохо смазанный кран.  Разгрузку вели русские -  это  было ясно,
потому что старший кричал басисто:
     - Майнай легко, то ж тебе не баба с цицками, а кабриолет с пушкой!
     Начальник  последнего  караула,  маленький  японский  унтер-офицер  в
очках, быстро посмотрев удостоверение Исаева, улыбчиво ответил:
     - Нельзя идти.
     - Почему?
     - Нельзя идти,  -  повторил он,  еще более обворожительно улыбаясь. -
Там  русские люди  ругаются бранными словами,  которые недопустимо слушать
такой очаровательной барышне.
     Из-за пакгауза выскочил Чен -  как обычно фронтоват, в руке тросточка
с золотым набалдашником,  пальто - короткое,  как сейчас вошло  в  моду  в
Америке,  островерхая японская шапка оторочена блестящим мехом нерпы, лицо
лоснится:  видно, с утра получил в парикмахерской массаж с кремом-вытяжкой
из железы кабарги - кожа делается пахучей, эластичной, и морщины исчезают.
А откуда у Чена морщинам взяться,  когда ему двадцать  четыре  года.  Хотя
морщинки  у  него  под  глазами есть:  как-никак четыре года он работает в
белом тылу,  когда ночью каждый шорох кажется грохотом,  а днем  в  любом,
идущем сзади, видишь филера.
     Чен подскочил к унтер-офицеру,  что-то сказал ему по-японски, быстрым
жестом сунул в руку зелененькую банкноту,  унтер отвернулся,  и Чен провел
Исаева с Сашенькой сквозь строй японских солдат.  Те смотрели мимо и вроде
бы не видели троих людей, которые прошли, касаясь их плечами.
     - Что вы ему сказали? - спросила Сашенька.
     - О, я прочел ему строки из Бо Цзю-и, - ответил Чен.
     - У нас сегодня день начался с поэзии, - улыбнулся Исаев.
     - Что это за стихи?
     - Это не стихи.  Скорее, это труд по практической математике великого
китайского мудреца - так совершенны рифмы.
     Они  вышли  на  причал.  Громадный  кран,  размахивая стальной  шеей,
поворачивался,  спуская вниз, на бронированную платформу, огромный зеленый
танк.  Три танка уже были сгружены, и возле них возились японские техники,
объясняя русским  офицерам,  как  заводится мотор.  Сейчас,  когда  машины
ревели,  пуская из выхлопных труб клубы черно-синего дыма,  казалось,  что
стреляют из пулеметов.
     - Какие страшилища, - сказала Сашенька, - словно животные из каменных
веков.
     - Каменный век был один, - улыбнулся Исаев, - эпохи в нем - разные.
     - Еще семь штук осталось, - заметил Чен. - Правда, что-то стряслось с
краном, боюсь, испортился.
     - А отчего разгружают каппелевские солдаты?
     - Видимо, не надеются на грузчиков.
     - Понятно,    -    задумчиво   сказал   Исаев,    провожая   взглядом
раскачивающийся в воздухе танк.
     Вдруг в кране что-то хрустнуло,  застонало,  потом тонко завизжало, и
танк,  нелепо перекувырнувшись в  воздухе,  грохнулся на  камни.  Раздался
звон, будто разбили громадную музыкальную шкатулку.
     - Стойте здесь,  -  попросил Исаев девушку,  а  сам с Ченом побежал к
разбитой машине.  Танк лежал на боку. Дула крупнокалиберных пулеметов были
погнуты, потому что удар пришелся как раз на них.
     Чен  и  Максим  Максимыч походили вокруг машины,  сокрушенно покачали
головами и двинулись обратно, к Сашеньке. Исаев полуобнял Чена и незаметно
сунул  ему   в   карман  его   модного,   с   оторочкой  пальто  маленькую
записочку-шелковку.
     - Немедленно в  центр,  -  сказал он.  -  А  теперь по поводу танков.
Поломка крана здесь не  поможет,  они его быстро починят,  Надо что-нибудь
придумать с  бензином.  Добавлять в  бензин воды с соляной кислотой -  вся
подача полетит к чертовой матери.  Дикость,  конечно,  но это единственный
способ задержать танки здесь.  Если они сейчас уйдут на фронт -  это будет
страшным ударом для нас.  А шифровку - немедленно Блюхеру. Немедленно, это
только что из сейфа премьера.
     - Хорошо, я сделаю это сейчас же.
     Исаев пожал Чену руку - и, чтобы слыхала Сашенька, громко сказал:
     - Пожалуйста,  выпишите мне  мотоциклет непременно красного цвета,  я
люблю экстравагантность.
     Чен приподнял свою нерповую шапку,  осклабился и простоял  так,  пока
Исаев  и  Сашенька  не  миновали  цепь японских жандармов.  Чен хотел было
двинуться следом за ними,  но заметил возле унтер-офицера  подозрительного
типа  в синем пальто.  Тип в синем о чем-то просил японского жандарма,  но
тот отрицательно качал головой, видно, не хотел пускать.
     "Где-то я этого человека видел,  -  быстро подумал Чен, - надо только
вспомнить, где именно. На Светланке? Или около Полтавской?"
     И -  от греха -  он свернул за пакгауз, а здесь одному ему известными
путями  вышел  из  порта  прямо  к  стоянкам китайских лодок,  добрался до
вокзала и  успел  передать проводнику поезда  Владивосток -  Харбин  Грише
Кикнадзе,   связному  красных,   работавшему  под   видом  бандитствующего
контрабандиста наркотиками,  ту  самую  шелковку с  зашифрованным текстом,
которую ему  только  что  вручил Исаев.  Дорого бы  дал  Гиацинтов за  эту
шелковку,  потому что на  ней -  сведения обо всех войсках,  которые будут
брошены  на  штурм  Благовещенска,  Читы  и  Иркутска.  Сведения эти  были
известны трем людям:  Меркулову,  Молчанову и Фривейскому. Теперь их знали
Исаев и Блюхер.
     Чен дождался,  пока поезд ушел, и двинулся к себе домой. Возле своего
дома он,  по профессиональной привычке, оглянулся: к нему пристроились два
филера,  один из них -  тот, что потерял его в порту. Чен не мот, конечно,
знать,  что  сейчас его фотографии,  размноженные в  десятках экземпляров,
Гиацинтов показывает своим агентам и осведомителям, чтобы постараться хотя
бы таким образом выйти на прошлое Чена: вдруг кто-нибудь его опознает?
     "Он  у  нас  под колпаком,  -  сказал Гиацинтов своим сотрудникам.  -
Теперь все решит время: он выведет нас на сообщников, только надо смотреть
и ждать, а время - за нас".
     Чен до утра мотался по городу,  старался вновь оторваться от филеров,
чтобы предупредить Исаева.  Но оторваться ему так и не удалось: шпики, что
называется,  висели у  него  на  "хвосте",  и  даже  когда  он  подходил к
телефонному аппарату,  они тоже становились рядом,  копируя прием японской
контрразведки,  которая  первой  ввела  "открытый  шпионаж"  -  вплоть  до
совместного посещения уборной.  Чен  понял,  что звонить Исаеву тоже ни  в
коем  случае нельзя.  Тогда  он,  купив соляной кислоты,  ринулся в  порт,
прошел, как и давеча, цепь японских жандармов и убедился, что план его был
верным:  шпики остались за  кордоном,  потому что они не  могли предъявить
японскому унтеру своих документов.  Чен  улыбнулся своим преследователям и
бросился к пристани китайских джонок -  считал, что теперь в безопасности,
предупредит Исаева и  сразу же уйдет в  сопки.  Но,  выйдя к пристани,  он
увидел еще  двух филеров и  понял,  что  заперт со  всех сторон.  Тогда он
вернулся назад, развел соляную кислоту в ведерке грязной воды и, пользуясь
тем,  что  танки стояли за  пакгаузами,  в  темном месте,  стал заливать в
бензиновые баки грязную воду, смешанную с кислотой.


     Миновав  пересечение  шумных  и   нарядных  Алеутской  и   Светланки,
поднявшись вверх  по  Китайской,  мимо  редакции ванюшинской газеты,  мимо
охраняемого солдатами штаба  японской  миссии,  мимо  здания  американской
миссии,  окруженного тонкими рядами колючей проволоки,  с  пулеметчиками в
воротах,  Сашенька и  Исаев  шли  по  узенькой улочке -  смотреть город  с
"черного хода".
     В окнах сидели ярко намазанные женщины.
     - Что это они, как на выданье? - спросила Сашенька.
     - Они не на выданье.  Они работают. Их стоимость от пятидесяти копеек
до полутора рублей. Это знаменитый Косой тупик.
     Следующий домик был  веселый,  с  геранями на  окнах и  с  беленькими
накрахмаленными занавесками. Во дворе слышались звонкие детские голоса:
     Исаев подошел к  калитке и заглянул в щелку:  во дворе бегали друг за
другом,  играя в  лапту,  девочки лет семи.  В кресле возле террасы сидела
пожилая женщина с  рукоделием.  Она  вышивала на  белом полотенце котика с
мышкой. Котик атласно-синий, а мышка красненькая, с белыми глазами.
     - Это дети тех женщин? - спросила Сашенька.
     - Нет.  Эти девочки тоже продаются,  - ответил Исаев, - только за них
берут по двадцати рублей за сеанс.
     После он привел Сашеньку на Миллионную. Огромный дом возвышался среди
хибарок серым надгробием.
     - Это опиекурильная, - сказал Исаев.
     Они поднялись на второй этаж,  открыли скрипучую дверь и  оказались в
огромной полутемной зале.  Пахло  мочой и  густым,  невыветренным табачным
дымом.  Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил,
но этих было меньше.  Остальные стонали,  что-то выкрикивали,  размахивали
желтыми руками,  иссушенными и страшными,  выли,  тихо плакали,  смеялись,
лаяли на разные голоса.
     Сашенька схватила руку Исаева ледяными пальцами и  прижалась к  нему.
Они  шли  среди  лежавших,  кричавших и  плакавших к  маленькой клеенчатой
двери.  Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если
свернуть направо,  начинались отдельные кабинеты для  богатых курильщиков.
Миновав этот коридор,  Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал
только для  китайцев.  Этот зал был еще больше того,  первого,  где лежали
русские.  Окон здесь не  было вовсе.  Только под  потолком гноилась желтым
светом оплывшая свеча.  Здесь было тихо,  никто не кричал,  как наверху, в
зале  для  русских.  Здесь  тихонько стонали,  потому  что  смотритель бил
крикунов и  вышвыривал  их  голыми  на мороз.  К тому же люди были до того
истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать.