иностранных дел и министр без портфеля,  а не "Колька".  Я тебе "Колька" в
бою,  когда мы  вместе ринемся на гада,  но тут я  тебе руководитель,  это
очевидно как факт! Покинь зал заседания!
     - Ты чего,  Коль?  - удивляется "заместитель министра просвещения". -
Это ж я, Федька.
     Колька-анархист  морщится,   как  от  зубной  боли,   и  стучит  себя
костяшками пальцев по лбу.
     - Дурак ты, а не Федька!
     - Чего ты к нему пристал? - заступаются за Федьку "министры".
     - Молодой он...
     - Простить надо, товарищ первый заместитель.
     - Ладно,  -  говорит Колька, - поедешь послом в Японию, буржуям ихним
от нас в суп накакаешь.  "Так,  мол и так,  - скажешь, - все вы, проклятые
интервенты,  есть то самое дерьмо,  которое увидите сейчас в  своем супе с
профитролями!"
     Сукин сын  Колька-анархист!  Он  как  "профитроль" завернет,  так все
партизаны, члены нового "кабинета" и "министры", немеют от восторга. Когда
эдакое интеллигент очкастый выгадючивает -  так он, зараза, на нашем горбу
пятьдесят лет  учился и  книжки читал,  а  если свой такие кренделя языком
изобретает,  значит,  от бога ему такая выпала судьба -  быть заместителем
премьера и буржуям при случае в суп какать.
     - Первый вопрос в повестке дня,  - возвещает Колька, - решение судьбы
наших политических врагов.  Мною арестован командир Кульков,  коммунист, и
его подвывала старик Суржиков.  Что будем делать с Кульковым и Суржиковым,
которые несут ответственность за  то,  что наши отступают и  отдают белому
гаду те места, которые мы своей кровью у японца отбили в двадцатом годе? Я
слушаю  ваши   предложения,   члены   и   министры,   прошу,   пожалуйста,
записывайтесь на выступления.
     - А я писать не умею, Коль...
     - Но! Но! Обращение!
     - Неграмотный я, товарищ заместитель.
     - Ну и  дурак.  Чем водку жрать,  книжки б читал нашего дорогого отца
Карла Маркса!
     - Надо Кулькова назначить твоим заместителем!
     - Чего?!  -  сердито удивляется Колька.  - Каким еще заместителем?! Я
тебя спрашиваю: вешать его или стрелять, а ты мне про заместителя вякаешь!
Я сам себе заместитель!
     - А за что ж его вешать-то?
     - А  я  и  не  утверждаю,  чтоб вешать.  Можно пристрелить.  Это  как
общество порешит.
     - И стрелять его не за что!
     - Неважно,  если не за что,  -  объясняет Колька-анархист,  - если мы
есть  действительно новая  власть,  так  для  порядка бывшую  власть  надо
пострелять.
     - Если б виноватые они были, мы бы с нашим удовольствием.
     - Старик Суржиков из  моей  деревни,  у  него  внуков-сирот семь ртов
осталось, - говорит обиженный "посол" Федька.
     - Ладно,  члены и министры, как лисы вертитесь. Этот вопрос все равно
будет решен сегодня,  а  сейчас я приглашаю вас на торжественную церемонию
передачи трудовому народу-хозяину его богатств,  очевидных как факт.  Айда
распределять склады с провиантом.
     - Дело!
     - Давно пора все распределить!
     - Буржуев с квартир повыкидаем!
     - Тут буржуев нет, все сбегли!
     - Не важно! Если три комнаты - тот и есть буржуй!
     - У кого рожа в очках - вот те и буржуй!
     - Каждая баба - буржуйка, если она чужая!
     Сбит замок.
     Толпа рвется в амбары.  Давка,  крик,  вопли женщин, звон разбиваемых
бутылей.  Спирт пьют здесь же, из плоских американских фляг, колют банки с
вареньем,  мажут друг другу лица,  блюют,  жрут колбасы, обсыпаются мукой,
прижимают к себе хлебы.
     Крик становится тонким,  душераздирающим:  горе тому,  кто падает,  -
затопчут сапогами, вобьют в цементный холодный пол.
     А маленький незаметный  человечек,  работавший  с  Колькой-анархистом
больше  полугода,  едет себе с обозом к линии фронта,  чтобы перебежать во
Владивосток,  а там отдыхать и Гиацинтову ручку жать и готовиться к  новым
операциям против красных.
     Пришла  ночь.  Пьяная,  страшная ночь  с  пожарами,  воплями женщин и
дурными песнями озверевших от спирта дружков Кольки-анархиста.
     - Айда к Кулькову с Суржиковым! - просит Колька. - Порешим, гадов!
     - За  батьку кого хошь!  -  вопят пьяные мужики.  -  Суржикова ногами
вверх на осину!
     - Братцы, мне Нюрка ухо укусила, на нитке болтается!
     - Глянь, Федюня под стол писает.
     - Министры, - надрывается Колька, - айда порешим политических врагов!
     - Беги ты со своими врагами на хутор бабочек ловить!
     - Измена? - шепчет Колька. - Всех покалечу!
     Он  лезет за саблей,  на него наваливаются,  саблю отбирают,  бьют по
лицу, толкают сапогами в зад, смеются и сквернословят.
     - Я ж заместитель,  братцы!  - орет Колька. - Нельзя меня, гады! Всех
поразгоню!
     Он каким-то чудом вывертывается из пьяных рук, выхватывает из кармана
ребристую лимонку, и толпа шарахается в сторону.
     Он  бежит  мимо  горящих  амбаров,  мимо  женщин  с  детьми,  которых
выбрасывают на улицу из аккуратного домика с голубыми ставенками, он бежит
мимо валяющихся на  мерзлой земле пьяных к  сараю,  где  заперты Кульков и
Суржиков.
     Возле ворот сарая лежат два пьяных конвоира;  ворота открыты, в сарае
никого нет. Сбегли Кульков и Суржиков, сбегли, сволочи!
     Колька долго  стоит  возле  открытых дверей,  раскачиваясь,  а  потом
швыряет  в  сарай  гранату.   Сараишко  подпрыгивает  на  месте  и  оттуда
выбрасывает густым, черным пламенем.



     БРОНЕПОЕЗД "ЖАН ЖОРЕС"
     _____________________________________________________________________

     Гулко  прогрохотав через  мост,  бронепоезд  набирает  скорость  и  с
потушенными  огнями  уходит  с  фронта  к  взбунтовавшимся партизанам.  По
приказу Блюхера всю операцию надо провести за  девять часов,  с  тем чтобы
утром   вернуться  на   передовые  позиции  и   поддержать  огнем   орудий
обороняющихся под Хабаровском красных бойцов.
     В салон-вагоне идет "процесс" над тифом. За столом - "суд": три бойца
во  главе  с  комиссаром бронепоезда,  который зарос  до  самой  последней
крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.
     В вагоне яблоку упасть негде - бойцы, стоят, прижавшись друг к другу.
Возле  окна,  припертый  к  запотевшему стеклу,  -  Постышев.  Его  трудно
отличить от остальных.  Павел Петрович в  такой же солдатской гимнастерке,
лицо его крестьянское,  российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара,
который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает, что
среди  собравшихся судить  образцово-показательным судом  заклятую болезнь
находится член Дальбюро ЦК.
     - Прошу выступить свидетеля, - говорит председатель.
     К столу протискивается веселый парень - рот до ушей, на носу родинка,
на  груди  болтается  табличка,  написанная  большими  печатными  буквами:
"Н е ч и с т о п л о т н ы й  б о е ц".
     - Давай свои показания, - просит "судья".
     - Сейчас, - говорит "свидетель" и, подмигнув окружающим, посматривает
в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. - Значит так, я
считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров,
и  никакая меня  вошь  не  берет,  потому как  она,  от  одного моего духу
помирает  -  лапы  кверху,  и  готова.  Запах,  он  лучше  лекарства  вошь
безобразит.
     - Отойди в сторону, - говорит председатель. - Давай сюда следующего!
     Выходит "буржуй".  На  огненные вихры  бойца  надет цилиндр.  Он  еле
держится на громадных оттопыренных ушах "буржуя", иначе бы сполз на глаза.
     - Минька! - кричат бойцы. - Пенсню еще напяль!
     - Во, сволочь, а, ребята?!
     - Ишь вырядился!
     - Свидетель,  не  вступайте  в  пререкания!  -  говорит  председатель
"буржую",  который уже  успел  весьма  недвусмысленно ответить на  веселые
возгласы. - Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.
     - Мы,  буржуи,  относимся к тифу ясно и просто -  надо упасть в ножки
нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут!
     - Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель?
     - Мы,  буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и
деколон-духи  под  охраной  своих  солдат!  Мы  деколон-духами  отмоемся и
надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!
     - Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы? - спрашивают
из президиума.
     - Понятно! - гремят бойцы.
     - Что за такие мысли следует?
     - К стенке ставить.
     - Введите свидетелей обвинения.
     Входят два бойца.
     Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:
     - Товарищ боец,  я  проболел тифом,  -  и  он срывает с бритой головы
меховую ушанку,  - я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов
живого веса.  Теперь хожу  и  ветра боюсь,  шибает из  стороны в  сторону.
Волоса у меня,  обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь
мелким кустарником,  мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти
не могу,  а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не
следил за своей чистотой и не боролся с вошью.
     Выходит второй боец:
     - Я   хочу   сказать  вам,   бойцы,   как   из-за   неосторожности  и
нечистоплотности несознательного элемента на  фронт завезли вошь!  Сколько
людей она покосила, страх! Как вражеский пулемет! И что стало с безобидной
на  первый взгляд вши?  Стало то,  что фронт ослабел и  белые продвинулись
вперед! Даешь чистоту, бойцы!
     - Долой вшей!
     - Даешь стирку!
     - Внимание,   -  говорит  комиссар  "Жана  Жореса".  -  Сейчас  слово
предоставляется защитнику.
     Рыжий боец,  который только что  изображал буржуя,  надевает пенсне и
белую перчатку на левую руку,  поворачивается к  бойцам задом,  на котором
лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:
     - Я,  как  аблакат-защитник,  хочу  задать уважаемому начальству один
вопрос:  ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно
нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?
     Из-за стола президиума поднимается комиссар.
     - Бойцы, вы слышали речь классового врага! - гневно говорит он. - Да,
у нас нет нового белья!  Много чего нет у революции. Зато у революции есть
главная задача -  победить!  По этому поводу -  все в первый вагон! Сейчас
там  каждый  получит четвертушку мыла,  шайку  с  кипятком,  а  потом  два
товарища,  работавшие прежде в прачечной,  высушат на паровозе выстиранное
вами белье и прогладят его утюгами,  полученными в подарок от пролетариата
Благовещенска!


     В салоне,  где только что проходил суд,  остались комиссар "Жореса" и
Постышев.  Они присели к  столику,  закурили.  В  жестяных кружках дымился
кипяток, заваренный на таежных снадобьях.
     - Чага? - спросил Постышев.
     - Нет. Лимонник с толченой березкой.
     - Вкусно!
     - И бодрит получше любого чая.
     - А как у тебя та старушка,  карамзинская племянница?  Помнишь, ты ее
"божьим одуванчиком" окрестил?
     - Канкова?  Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему
надо  "плохо"  ставить,  а  она  "хорошо с  двумя  минусами" дарит.  Я  ее
инспектировал,  ругал,  хотел  даже  на  губу  посадить -  ничего не  могу
поделать.
     - А сам грамотный?
     - Что  значит грамотный?  Не  сравнишь же  ты,  Пал Петрович,  старую
буржуйку со мной - комиссаром?
     Постышев посмеялся одними губами:
     - Ишь гонора сколько... Уроки у нее берешь?
     - По два в день.
     - Ну и как?
     - Хочешь по-английски? Я как ихний прынц на нем теперь изъясняюсь.
     - А что она тебе ставит?
     - Все больше пятерки.
     - С минусами?
     - С тремя.
     - С тремя!  - повторил Постышев. - Смотри, может, служебное положение
используешь?
     - Разрази меня гром!  Я  ее  и  за  себя ругаю.  Она мне раз говорит:
"Ставлю вам пять с четырьмя минусами". А я, честно говоря, ни бум-бум. И я
заявляю: "За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я
сейчас заслужил оценку "плохо", которую и требую мне поставить".
     - Пошли посмотрим, чем она занимается.
     - Да они там сказки разучивают после уроков грамоты.  У  меня с этого
дела скулы сворачиваются.  Я  ее приманивал на пение,  а она говорит,  что
наши песни разучивать не может по причине их зверства.
     Постышев улыбнулся.
     - Романсы, говорит, я могу для вас подбирать.
     - Ну?
     - Ребята ей гармонь принесли, она теперь им поет нуду под переборы.
     - Пошли,  пошли, - заинтересовался Постышев. - Это интересно. Романсы
под гармошку - это, мил друг, событие с далекоидущими последствиями.


     В седьмом вагоне идут занятия.
     Посреди вагона - широко расставив ноги,  чтобы не качало - стоит боец
и монотонно декламирует:

                      Встает заря во мгле холодной;
                      На нивах шум работ умолк;
                      С своей волчихою голодной
                      Выходит на дорогу волк...

     - Стоп, стоп! - хлопает в ладоши Канкова. - Это невозможно! Вы ничего
не  желаете видеть,  когда  читаете.  Разве  можно?  Поглядите же  только;
"Встает заря во мгле холодной..." Это холодно, вы чувствуете?
     Боец виновато молчит.
     - Какой  цвет  вы  сейчас  видите,   Гусаков?  -  спрашивает  Канкова
бритоголового бойца.
     - Известно какой: понизу красный, а сверху синим придавлено, и дым из
печей пистолетом торчит.
     - Ах,  как прекрасно, боже ты мой, как прекрасно! - волнуясь, говорит
Канкова.  -  Все  увидели  это  раннее  утро?  Ведь  у  каждого в  деревне
обязательно было хоть одно такое утро, когда восход казался багряно-синим,
и тишина окрест, и дым из труб уходил в белое, морозное небо... Дайте мне,
пожалуйста, инструмент.
     Бойцы  осторожно  передают  ей  гармошку.  Канкова  трогает  пальцами
черно-белые переборы,  и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который
несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков.
     - Гусаков, - негромко просит Канкова, - прочитайте.
     И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке,  из которой
он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза
его огромны,  по-девичьи красивы,  голос звенит высоко.  И  читает он так,
будто все видит, будто все это проходит у него перед взором:

                     На утренней заре пастух
                     Не гонит уж коров из хлева,
                     И в час полуденный в кружок
                     Их не зовет его рожок;
                     В избушке, распевая, дева
                     Прядет, и, зимних друг ночей,
                     Трещит лучинка перед ней
                     ...Мальчишек радостный народ
                     Коньками звучно режет лед;
                     На красных лапках гусь тяжелый,
                     Задумав плыть по лону вод,
                     Ступает бережно на лед,
                     Скользит и падает: веселый,
                     Мелькает, вьется первый снег,
                     Звездами падая на брег...

     Гусаков  замер  вместе  с  последним аккордом.  Из  темноты раздались
аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев.


     На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая
полоска,  бронепоезд,  сбавив ход,  подошел к деревне, занятой восставшими
партизанами.
     Лязгая  буферами,  развернув стволы  орудий  на  домишки,  лежавшие в
мягких сугробах,  бронепоезд остановился,  и  бойцы,  быстро выгрузившись,
пошли  вверх  по  сопке,  растянувшись в  широкую цепь.  Возле  маленького
станционного домика  их  окликнули.  Из  снежной норы,  белые  от  холода,
вылезли Кульков и Суржиков - в одних рубашках.
     - Где ваши люди, Кульков? - спросил Постышев.
     - Спят пьяные.
     - Кто будет нести ответственность за случившееся?
     - Я.
     - Чем объясните все это?
     - Объясняю тем,  что не  хотел проливать кровь человека,  которого не
считал врагом.
     - Кем вы его считали?
     - Бузотером.
     - Когда  в   стране  тяжело  и  кругом  трудности,   бузотер  -   это
потенциальный враг.  Запомните на будущее.  А  теперь из-за вашей сахарной
сладости сколько крови придется проливать?
     - Позвольте,  товарищ комиссар фронта,  пойти в  их штаб одному.  Они
сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок.
     - Почему не сделали этого раньше?
     - Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий.
     - Кто с вами?
     - Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем.
     - Мы все при чем,  - сказал Суржиков, - в нас всех одна кровь. Ты нам
позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать.
     - Раньше надо было тихо пробовать.  Сейчас надо громко,  чтобы другим
неповадно было повторять.
     Бойцы вступили в  деревню и  взяли карабины наизготовку.  Шли быстро,
снег хрустко скрипел.  А  луна еще  не  растаяла.  И  звезды моргали белым
холодом.  Тихо:  скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя
долизывало черные головешки сожженных изб.
     Постышев входит в штаб.  Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются
вповалку,  храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет,
садится посреди комнаты и ждет,  пика бойцы с бронепоезда разоружат спящих
"членов" и "министров".
     - Все готовы, - докладывают Постышеву, - пустые они.
     - Атамана разбудите.
     - Кольк, а Кольк...
     - У...
     - Вставай, сукин сын...
     - Чего?  -  сонно,  не  продирая  глаз,  спрашивает  Колька  пропитым
голосом.
     - Вставай, - говорит Постышев, - заспался.
     - А ты кто такой?
     - Постышев я.
     - Сдаваться пришел?
     - Ага. И блины тебе печь.
     - Муки нет, народу роздал.
     - А ну подымайся, пошли!
     Чуть брезжит рассвет.  Крестьян собрали на деревенской площади, перед
церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно - двери повыломаны, окна без
стекол,  забиты крест-накрест,  на  изрешеченном снарядами куполе надрывно
кричит  воронье.  Здесь  и  жители,  и  охотники,  пришедшие из  тайги,  с
белковья, и бойцы с бронепоезда.
     Колька-анархист  и  его  "министры"  проходят  на  середину  круга  в
сопровождении  Постышева,   Кулькова,   комиссара  "Жана  Жореса"  и  трех
госполитохрановцев с бронепоезда.
     - Погорельцы, идите сюда, - приглашает Постышев.
     С  плачем и  тихим  причитанием к  нему  пробираются крестьяне,  дома
которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за "буржуазность".
     - Кто вас жег?
     - Вон стоит, ирод!
     - Этот? - показывает Постышев на Кольку.
     - Он самый!
     - За что ты их пожег? - спрашивает Постышев Кольку.
     - Буржуи они.
     - С чего взял?
     - С  того,  что  у  всех  избы  соломой крыты,  а  у  этих кровелем и
пятистенные, и амбарищи - будь здоров!
     - Да  господи!  -  кричит  кадыкастый  старик  с  острой,  клинышком,
бороденкой.  Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в
глазах -  ужас и  страдание.  -  Да  господи,  кто же здесь скажет,  что я
такой-сякой?!  Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или
нет, мужики?!
     А мужики в толпе покашливают -  молчаливы они от природы, их смущение
берет,  когда  надо  громко  говорить.  Если  кто  первый начал,  тогда  б
поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?
     - Чего молчите-то?!  -  жалобно выкрикивает старик. - Мефошка, скажи!
Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!
     Нет,   молчат  мужики.   Только  звенит  на   площади  один  жалобный
стариковский  голос.  Да  изредка  воронье  всполошится,  загалдят  птицы,
захлопают крыльями,  закружат над  куполом  и  -  смолкнут все,  будто  по
команде.
     - Чего же вы молчите,  граждане?  -  спрашивает Постышев.  -  Если он
кулак-мироед,  у  меня с  Колькой один будет разговор,  а если он справный
мужик,  работал в  поте  лица,  так  я  по-другому все  оценю.  А  ну  вы,
гражданин.
     Мужичок,   к   которому   обращается  Постышев,   кряжист,   волосат,
по-чалдонски широкоскул.
     - А я чего? Я ничего не знаю.
     - Сам из этой деревни?
     - Ну