Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
тола.
Ванюшин вошел в кафе тихо, глядя себе под ноги, на приветствия
знакомых не отвечал. Сел возле полковника и спросил:
- Что-нибудь неприятное?
- И да и нет, - ответил тот, заправляя в длинный мундштук сигарету. -
Я похитрить тебя позвал.
- Устал.
- От хитрости не устают, от нее гибнут.
- Афоризмы, афоризмы - они-то красивы, а истина уродлива.
- О! Это даже не афоризм, это аксиома. Что Исаева не привез?
- Ты же просил меня приехать одного.
- По-моему, ты доверяешь ему больше, чем себе.
- Себе-то я вообще не доверяю, я - растратчик по натуре.
- Коля, как на исповеди: ты Исаева давно знаешь?
- Я работал с ним у Колчака и шел от Омска до Харбина.
- Ну а если мы его возьмем к себе?
- Он не согласится.
- Ты меня неверно понял. Что, если мы его заберем?
- Причины?
- У меня нет явных улик, у меня есть уверенность, построенная на
интуиции.
- Я не дам его в обиду, Кирилл. Не потому, что, как и всякий русский
интеллигент, я не люблю жандармов, нет. Просто нельзя хватать людей по
интуиции, это средневековье.
- А если я дам компрометирующий материал?
- Другой разговор.
- Я жду ответа из Лондона и Ревеля... Но тогда я буду со щитом и
припомню этот разговор.
- Ты что - угрожаешь?
- В некотором роде.
- Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не
боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.
- Турецкий рецепт.
- Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И
поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать:
я-то - бумагомаратель, я-то - зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом
я уж позабочусь.
- Ах, вот так...
- И не иначе.
- Считаем, что этого разговора не было вовсе.
- А его и не было, - улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем
замысловатые узоры на запотевшем окне.
Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был
иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу
слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон - дождевые пузырьки
лопались.
САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА
_____________________________________________________________________
Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча,
неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько
мурлыкал старую колыбельную песню.
- Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные
раны на человеческих лицах, - сказал Ванюшин. - Не могу в углы смотреть.
Вы что-нибудь видите там?
- Вижу. Пыль.
- Счастливый вы человек.
- Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить - таков
главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.
- Что вы считаете "домыслами"?
- Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит
деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, - все это чудовищно
нелепо и глупо. И главное, никому не нужно,
- Вам надо проповедовать свою веру, - сказал Ванюшин. - Она очень
рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой
черт вам политика?
- А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы
обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные
совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности
в беседах с послами... У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с
братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором.
Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы
российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом
под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы,
заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью
проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю - сон у меня затянулся, аж по спине
озноб ползет - сейчас кончится.
Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного
хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего
человека.
- Поймите, дорогой мой писатель, в политике - как в любви. Когда
мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее,
будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?
- Не понимаю.
- А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас
занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете
и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб
след остался о человеке - рисованный или печатный, не важно, - тогда не
страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого
так часто снимаюсь в американской кинохронике - чтоб только остаться на
земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть - она неподвижна.
- Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой
черт вам сдалась эта самая политика - не пойму? Грязь ведь это.
- А вы что, свое дело считаете чистеньким? - вдруг трезво, с издевкой
спросил Меркулов. - Вы тоже в дерьме по уши, и кровушки в оное дерьмо
вкраплено весьма обильно.
- Послушайте, а что, правду болтают, будто вы заключили с японцами
сделку на продажу древесины?
- Правду.
- Выгодно?
- Весьма.
- А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?
- Бог его знает. Тут все зыбко, хоть и побеждаем. Как на трясине
стоим. Поэтому брат и мечтает дать такие идеи, которые захватят народ.
Умница Спиридон, а иногда вдруг такую блажь завернет - спасу нет.
- О чем вы?
- Да так... Я опьянел, давайте лучше спать, дружище.
Вошел дежурный офицер, склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал:
- Ваше превосходительство, поезд вступает во фронтовую полосу,
позвольте выключить электричество, не ровен час прострочат партизаны.
- Пусть строчат, жидомасоны, мать иху так... Хотите выпить, милый?
- Моя фамилия Осипов-Шануа, мой титул - граф. Благодарю вас, министр,
но я считаю унизительным для себя пить коньяк и жрать маслины на подступах
к фронту, где люди замерзают в окопах.
Граф вышел с замороженной улыбкой, только скулы замерли и синие глаза
на тонком лице сощурились в щелочки.
- О! - вслед ему сказал Меркулов. - Понятно? Обидел он меня. А я -
что? Я без домыслов - спать!
И Меркулов, танцуя на одной ноге, начал стаскивать с себя черные в
серую полосочку брюки.
- Вы, как нимфа, в спортивных трусиках, - усмехнувшись, сказал
Ванюшин, - но это у вас от наивности, это, в общем, хорошо, что вы носите
такие трусики, словно бойскаут.
- Я понимаю, к чему вы клоните, - натягивая на себя одеяло, сказал
Меркулов сонным голосом. - Вы хотите, чтоб мы всех подряд стреляли, и этот
граф тоже хочет. А мы с братом опасаемся. Потому что так - нас просто
турнут, а ежели стрелять - вздернут. Мы купцы, мы семь раз мерим, один раз
режем и бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь, Завтра с
утра садитесь речь мне писать...
РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
_____________________________________________________________________
За столом редактора сидел Исаев в ворохе телеграфных сообщений. Он
быстро читал с листа, часть бросал в корзину, часть передавал метранпажу и
коротко приказывал:
- В номер, в загон, в номер...
- Максим Максимыч, я думаю оставить окно для корреспонденции Николая
Ивановича. По-видимому, он скоро пришлет с фронта.
- Разумно.
- Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на "Генриха Наваррского"?
- Что за реклама? Прочтите.
- "Семь бед - один ответ - главный лейтмотив этой исторической драмы.
Правдивый быт берлинского двора".
- Почему берлинского?
- Генрих - немецкое имя.
- Генрих Наваррский отнюдь не берлинец.
- Сию минуточку, заменю. Дальше: "Женщины в его постели, гнев
оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии - все как в
нашей жизни".
- Ничего, - улыбнулся Исаев. - Особенно точно последнее замечание.
Кто писал?
- Я... - смущенно ответил метранпаж, - в порядке опыта.
- Вполне. Валяйте в набор.
Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев
голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к
окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли
войска.
Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками - овации, слезы,
счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И
вдруг - резко, толчком - заметил на себе пристальный взгляд.
Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть-чуть дрогнул лицом, сыграл
начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и
соединяет их в приветственном салюте героям-солдатам, которые сегодня
отправляются на фронт.
И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и
стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе.
Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми,
"озабоченными" глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво
смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же - без
всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры - стали
размахивать руками и кричать "ура".
И еще одного человека, неотрывно смотревшего в окно, заметил Исаев.
Это была Сашенька. Она стояла возле ворот, как раз напротив редакции, к
груди прижимала тетрадку, ее толкали мальчишки и дамы, устремившиеся
следом за прошедшими войсками, а она, не замечая ничего вокруг себя,
зачарованно смотрела на Исаева.
Исаев улыбнулся ей, девушка поняла, что он видел, как она смотрела на
него, смутилась и, низко опустив голову, побежала через дорогу в редакцию.
Двое молодчиков с озабоченными глазами принялись расхаживать по
тротуару напротив редакционных дверей. Исаев видел, как они, стараясь
казаться праздношатающимися, что-то насвистывали. Он не слышал, что они
насвистывали, но ему казалось, что и это они делали фальшиво.
"Дурак, песню испортил", - вспомнил он Горького и вдруг отчетливо
понял: что-то случилось с Ченом. Он пропустил две встречи.
Исаев сел к телефону и стал смотреть на черный нескладный аппарат.
Тихонько скрипнула дверь. Исаев поднял голову и увидел Сашеньку.
- Максим Максимыч, - сказала она решительно, - я написала про то, что
вы мне показывали. Вы обязаны это напечатать.
И она положила на стол тетрадку, исписанную аккуратными строчками.
Прочитав первую страницу, Исаев усмехнулся и смешно почесал нос.
- Сколько вам лет, Максим Максимыч?
- Почему вы спрашиваете?
- Потому что вы смеетесь там, где может смеяться только черствый
старик.
- Мне семьдесят семь лет, - улыбнулся Исаев. - Сашенька, разве это
можно напечатать, славная вы девочка?
- А вы испугались?
- Конечно.
- Максим Максимыч, пожалуйста, не говорите так. Вы лучше, чем хотите
казаться. Вы хотите быть плохим, наглым, у вас это великолепно выходит,
только у вас иногда глаза бывают, как у больной собаки. Это я так для себя
определяю глаза честных людей.
Исаев испугался той нежности, с которой он смотрел на девушку. Он
заставил себя опустить веки и потереть виски. Усмехнулся обычной своей
колючей ухмылкой, покачал головой.
"Если за мной пустили наружку, то оппозиционность и скандал в печати
будут сейчас мне даже на пользу, - быстро решил Исаев. - Человек, который
ничего не боится, должен идти на скандал и открытую драку. Если я в чем-то
засветился и Гиацинтов возьмет меня, я стану утверждать, что он
расправляется со мной из-за скандального разоблачения в нашей газете
дельцов, связанных с полицией. Интеллигенция станет на мою защиту. Можно
будет тогда обратиться к Ванюшину и ребятам из Ассошиэйтед Пресс. Это на
крайний случай, конечно. Сейчас я должен идти на драку - это лучшее
алиби".
- Хорошо, - сказал Исаев, - только, Сашенька, давайте договоримся: вы
снимаете свою подпись, во-первых; клянетесь никому не говорить, что это
написали вы, если не хотите мне зла, во-вторых; и, в-третьих, после того,
как я сам поправлю ваш материал и наберу его, эта тетрадка будет сожжена.
- Хотите, дам честное благородное слово?
- Хочу.
- Честное благородное слово, Максим Максимыч! Не обижусь:
дописывайте, переделывайте и жгите - пожалуйста. Но обязательно
напечатайте про этот наш позор. Только неужели вы слову верите?
- Вашему - да. Ну-с, теперь быстренько уходите. И надуйтесь на меня
для вида, а я пойду работать.
Исаев взял тетрадь и побежал - через две ступеньки - вниз, в наборный
цех.
ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА
_____________________________________________________________________
В кабинете у Гиацинтова шторы были приспущены. Настольная лампа
выхватывала из полутьмы зеленоватый овал стола. Гиацинтов чертил на листке
бумаги женские профили. Напротив него сидел Чен.
- Послушайте меня, приятель, - сказал Гиацинтов, - кто ко мне попал,
тот сам не выходит. Если, конечно, я не столкнулся с умным и дальновидным
человеком. Вся ваша липа с американским телеграфным агентством и с
листовками для Лобба мною проверена. Вы им материалы подсовывали
политического характера, чтобы поссорить атамана Семенова с нашим
правительством. Кто вам передавал эти материалы?
- Мне смешно вас слушать, Кирилл Николаевич, - удивился Чен. - Мое
дело - сенсация. И на бирже и в политике. За свежий товар платят больше. В
воздухе тогда носились слухи про Семенова, а что там и как - не это ведь
важно, Кирилл Николаевич, важно, чтоб первым.
- Вполне рационально, вполне... А зачем водичку с солянкой наливали в
бензин для танков?
- Нет, это явная клевета и гнусный домысел!
- Какой смысл моим людям клеветать на вас?
- Я и сам голову ломаю. Может быть, меня с кем-нибудь спутали?
- Да нет, - вздохнул Гиацинтов, - я сам был бы рад, если б спутали...
У вас столько влиятельных защитников! Вон Максим Максимыч уже пятый раз
звонит, справляется о вас.
- Кто, кто?
- Да Исаев. Макс...
- Не изволю знать.
- Полноте, полноте.
- Как вы сказали? Макс?
- Ну да, Максим Максимыч Исаев.
- Право, не помню.
- Значит, не знакомы?
- Совершенно определенно - не знаком.
Гиацинтов достал из стола конверт, бросил его Чену:
- Посмотрите, это занятно.
Чен улыбнулся своей ослепительной, чуть подобострастной улыбкой,
придвинул к себе конверт, достал из него несколько фотографий. На всех
фотографиях были изображены Чен с Исаевым: у касс ипподрома, на улице,
возле редакции.
- Ну как? - поинтересовался Гиацинтов, разглядывая свои квадратные,
лопатообразные ногти. - Признали?
- Нет, не признал. Я ведь имею богатую клиентуру в городе:
большинство уважаемых людей играет на бирже, даже ваши сотрудники.
- Я знаю, - спокойно сказал Гиацинтов. - Вы кого имеете в виду
персонально?
- Многих.
- Уж и многих...
- Честное благородное.
- И всех помните?
- Не всех, но большинство.
- А Исаева забыли?
- Кого?
- Исаева.
- Забыл.
- Вы, между прочим, этим своим упорством ему же хуже делаете. Я уж
забеспокоился - что вы так его выгораживаете, не боитесь ли вы его? Надо
будет мне им заняться как следует.
- Конечно. Проверка - великая вещь.
- Приятель, вы что, меня в дураках хотите оставить?
- Господи, да что вы, Кирилл Николаевич! Я ведь не против того, что
меня посадили, только зачем мне лишнее клеить? На черном рынке играл? Да,
играл! Бизнес имел с иностранцами? Да, имел! За это готов нести наказание.
- А деньги ваши где от бизнеса?
- Кутежи и проститутки жизнь отнимут, не то что деньги.
- Опять-таки верно. Значит, поручителя за вас не найдется?
- Кого угодно про меня спросите - все скажут только доброе.
- Ну что ж, сейчас пригласим того, кто помнит вас.
Гиацинтов позвонил в звоночек. Дверь отворилась, и вошел Стрелков,
агент по кличке Столяр.
- Здравствуйте, гражданин чекист Марейкис, - заговорил он шипучим
голосом. - Не думали, верно, что встретимся? А я - вот он, весь перед
вами! Или забыли Лубянку? Забыли кабинет на третьем этаже?!
Стрелков набрал в рот слюны и, приблизившись, плюнул Чену в лицо.
Чен достал платок, вытер лицо, ни один мускул в нем не дрогнул.
- Я протестую, - сказал он тихо. - Что это такое, Кирилл Николаевич?
Стрелков ударил его наотмашь - ребром ладони по лицу. Хлынула кровь
из носа.
- Я те попротестую, - прохрипел он. - Я те, суке, попротестую!
- Успокойтесь, - сказал Гиацинтов, - поменьше эмоций. Спасибо вам,
Сергей Дмитриевич. До свиданья.
Стрелков вышел из кабинета.
- Послушайте, милый товарищ Марейкис, - заговорил Гиацинтов, - не
считайте нас олухами. Вы свою партию проиграли. Хотите жить - давайте
говорить откровенно. Ну как?
- Тут какая-то чудовищная ошибка, Кирилл Николаевич, право слово!
- Пеняйте на себя. Сейчас вас станут пытать. А как же иначе прикажете
поступать? Не гуманно? Согласен! Так помогите мне не быть жестоким. Вы
делаете нас зверьми, вы, а не кто-либо другой.
Вошло пятеро. Они зажали руки и ноги Чена в деревянные колодки и
разложили на столе набор тупых игл.
- Они сейчас будут вгонять вам иглы под ногти. Это больно очень
больно, - медленно говорил Гиацинтов, продолжая заниматься своим
маникюром. - Начинайте, ребята.
В кабинете стало тихо. Гиацинтов отложил пилки, и, когда иголка стала
входить под ноготь большого пальца, оставляя багровый след, он весь
подался вперед, впившись глазами в лицо Чена. А Чен сидел недвижно, лицо
его словно окаменело, только зрачки глаз стали расширяться.
- В мизинчик, - тихо попросил Гиацинтов, - это нежней, когда в
мизинчик, там мясцо молоденькое.
И снова он весь подался вперед, а Чен продолжал сидеть замерев и
смотрел широко открытыми глазами сквозь полковника, который кусал губы и
часто дышал, наблюдая за иглой, входившей в мизинец.
- Ну! Ну же! - говорил Гиацинтов. - Ну, зачем ты нас всех мучаешь?
Ну, скажи нам что-нибудь...
Чен ответил утиным, крякающим голосом:
- Это ошибка, я ни в чем не виноват.
Сказал он это очень быстро, потому что боялся сорваться на крик.
- Ага, - обрадовался Гиацинтов, - дрогнул! Теперь в безымянный ему
воткните, и чтоб кровь клопчиками, клопчиками капала!
ПОЗИЦИИ БЕЛЫХ
_____________________________________________________________________
Дивизия выстроена в каре. Лица солдат утомлены, глаза воспаленные,
чуть блестят - перед построением выдали по стакану водки. Вдали слышно,
как ворочается гром: это продолжается артобстрел красных.
Посредине каре, на трибуне, стоит главком - генерал Молчанов, а рядом
на красно-зеленом половичке - брат вождя, Николай Меркулов, министр
иностранных дел. Внизу, возле трибуны, замер генералитет, офицеры штаба,
Ванюшин.
- И мы торжественно заявляем, - подняв руку над головой, зычно
выкрикивает Меркулов текст, написанный для него Ванюшиным, - что никакая
иная правда нас не тревожит, кроме правды народной. Мужику будет нарезана
земля, торговцу отдана лавка, а предприниматель позовет рабочего на завод,
уважительно обращаясь к нему по имени и отчеству, как к брату и другу. Для
того чтобы поскорей спасти страну от больше