а план созрел,
Максим Максимович после кутежа подряд в двух ресторанах вызвал ванюшинский
"линкольн" и попросил шофера отвезти его в резиденцию премьера. "Линкольн"
он отпустил;  филеры, ехавшие сзади в "форде", остались у подъезда, потому
что   охрану   резиденции  несла   морская  пехота,   подчинявшаяся  своей
контрразведке,  остро соперничавшей с  гиацинтовским ведомством.  А  Исаев
между  тем  вышел через третий черный ход,  шедший от  буфета в  переулок,
быстро  спустился к  вокзалу  и  сел  в  отходивший на  станцию  Океанскую
паровичок.  А до Океанской езды час.  От Океанской до Тимохи - тоже час по
тропке,  пробитой  в  снегу;  там  договориться со  стариком и  быстренько
обратно, чтобы утром сидеть в редакции и отвечать на звонки Гиацинтова или
его  друзей,  а  то,  что  такие звонки будут,  в  этом  он  ни  минуты не
сомневался.
     Утром действительно позвонил Гиацинтов,  и они мило побеседовали. А к
вечеру этого же  дня  Тимоха прислал Гиацинтову весточку,  приглашая его с
приятелями на изюбря, которого ему удалось обложить.
     Исаев не ошибся:  Гиацинтов позвонил ему в тот же вечер и пригласил в
тайгу  -   отдохнуть  и  поохотиться.   Исаев  принял  это  предложение  с
благодарностью,  только попросил дождаться с фронта Ванюшина,  а то газету
оставить не на кого.



     ЭВАКОПУНКТ
     _____________________________________________________________________

     Здесь все изменилось до неузнаваемости: полы вымыты добела, посредине
самой  большой комнаты стоит  елка,  полчаса назад привезенная по  приказу
Постышева из тайги.  Вдоль стен, на лавках, сидят дети. Постышев и Широких
украшают елку  молча,  не  глядя друг  на  друга.  И  дети молчат,  словно
взрослые.  Как по команде,  они провожают глазами каждую игрушку из ящика,
на  ветки,  и  каждый  раз,  когда  Постышев или  Широких неловко надевают
игрушку на ветку, глаза детей замирают в испуге.
     - Продолжайте наряжать елку,  -  негромко предлагает Широких,  -  а я
начну с ними клеить гирлянды.
     - Хорошо.
     Широких отходит от елки и говорит:
     - Дети,  сейчас мы будем с вами делать гирлянду для елки.  Кто из вас
хочет помогать, поднимите руку.
     Дети  жмутся  к  стенкам,  смотрят на  бородатого барина  в  пенсне с
испугом и молчат, как оцепенелые.
     - Учитель,  -  говорит Постышев,  -  там у  меня в машине еще ножницы
остались, вы б сходили за ними, если нетрудно.
     Пожав плечами,  Широких выходит.  Постышев провожает его  глазами,  а
потом,   неожиданно  повернувшись,   подхватывает  с   лавки   черненького
казахского  мальчугана и  поднимает  его  на  вытянутых  руках.  Мальчуган
смеется -  сначала тихонько,  окаменело,  а  потом  -  громче  и  веселей.
Постышев подбрасывает его  над головой,  поет песенку,  ребятишки начинают
оттаивать,  кое-кто подпевает Постышеву,  он становится на колени,  сажает
себе на спину целую ватагу маленьких человечков,  забывших за эти страшные
годы, что такое игра, и катает их по залу, покрикивая на себя:
     - Но, но лошадка! Скорей!
     Смеются детишки,  бегают  наперегонки друг  за  другом,  подстегивают
"лошадь",  теребят ее и командуют, как истые мужики, сердито и с хрипотцой
в голосе.
     Широких останавливается на пороге и  хочет сказать,  что в машине нет
никаких ножниц,  он даже произносит эту фразу,  но очень тихо,  потому что
понимает сейчас, глядя на ликование в зале, зачем его отослал комиссар.
     - А  ну к нам,  -  зовет его запыхавшийся Постышев.  -  Каравай будем
печь!
     Образуется громадный хоровод. Постышев запевает:

                           Как на наши именины
                           Испекли мы каравай!
                           Вот такой вышины!

     Малыши поднимаются на  носки,  тянут  вверх ручки,  показывая,  какой
громадный каравай они испекут,  а в дверях, в окнах замерли лица взрослых,
которые смотрят на них со слезами, кто стиснув зубы, кто крестясь.
     - Подпевайте, учитель! - просит Постышев.
     Широких  начинает  подпевать  и  слышит,  как  дрожит  его  голос,  и
чувствует,  что  губы  тоже дрожат.  Он  медленно озирает маленьких людей,
которые тянутся к комиссару и глядят на него восторженными глазами...
     - Выше  руки,  учитель!  -  кричит Постышев.  -  Во  какой  караваище
испечем! Да, мальцы? Испечем?
     ...Постышев едет из эвакопункта вместе с Широких. Тот молчит, спрятав
лицо в кашне. На углу, возле гимназии, Ухалов тормозит, и Постышев, открыв
дверцу, говорит:
     - Спасибо, учитель Широких.
     - Скорее,  наоборот, - негромко отвечает Широких. - Спасибо, комиссар
Постышев. Я завтра снова приду к детям. Как вы думаете, им интересно будет
слушать сказки?
     - Мне интересно, не то что им.
     - Ну, до свиданья.
     - До свиданья.
     Широких  смотрит  вслед  ушедшему автомобилю очень  долго.  Лицо  его
изрезано морщинами, и кончики бровей опущены книзу - как от большой обиды.



     СТАВКА АТАМАНА СЕМЕНОВА
     _____________________________________________________________________

     Атаман Семенов, укрепившийся на границе с Китаем, в Гродекове, принял
Меркулова с  Ванюшиным в  просторной избе,  которую охраняли забайкальские
казаки и китайцы-хунхузы.
     Атаман сидел на деревянной длинной лавке в красном углу, под иконами.
На столе, струганом, не покрытом скатертью, лежали яйца, сваренные вкрутую
и уже  очищенные,  зеленый  лук,  бело-розовое  сало,  нарезанное  тонкими
ломтями, разделанная семга и большая тарелка красной икры. На подоконнике,
в  трех  бутылях,  стоял спирт,  настоянный на можжевельнике,  смородине и
женьшене.
     Семенов  был  в  длинной  полотняной рубахе.  На  вошедших  посланцев
премьер-министра смотрел хмуро,  исподлобья.  Вешалок здесь не было - изба
рублена   по-крестьянски  и,   как   говаривал   атаман,   без   городских
"штучек-мучек".  Посланцы,  сняв шубы,  держали их в руках,  не зная, куда
деть.  Есаулы -  желтолампасники,  стоявшие мумиями возле двери,  смотрели
мимо,  куда-то в самую середину большого иконостаса,  красиво мерцавшего в
углу, над головой атамана.
     - Примите  у  них  шубейки,  -  сказал  наконец  есаулам  Семенов.  -
Проходите к столу, гости. Чем богаты, тем и рады, угощайтесь.
     Есаулы  взяли  шубы,  улыбнулись посланцам "доброй воли"  деревянными
улыбками и замерли у дверей.  Стоят есаулы и ничегошеньки не понимают, что
тут происходит и о чем говорят.  Им важно, что если кто из гостей пистолет
из кармана вытащит - тут же немедля стрелять того наповал.
     - Григорий Михайлович, - начал Меркулов, - мы пришли к вам с открытым
сердцем,  для того,  чтобы по-братски, в атмосфере искренности и взаимного
доверия   обсудить  все   спорные  вопросы  и   наметить  взаимоприемлемую
перспективу. Надеюсь, наш разговор состоится при закрытых дверях?
     - Эй,  Фокин!  -  крикнул атаман.  -  Притвори дверь,  чтобы  никто в
горницу не зашел.
     Ванюшин и Меркулов переглянулись. Семенов заметил это и осклабился:
     - Теперь двери закрыты, валяйте, выкладывайте, что привезли.
     - Григорий    Михайлович,     -    сказал    Меркулов    по-купечески
прочувствованно,  -  сейчас,  в  дни  побед,  когда  решается судьба нашей
страдалицы-родины,  право,  перестаньте вы разыгрывать чужую роль,  совсем
вам не подходящую. В конце концов, кто старое помянет - тому глаз вон.
     - А кто забудет - тому оба напрочь.
     - Господа у дверей останутся?
     - А как же?  Личная охрана.  Кто вас знает -  может,  вы меня прибить
заехали?   Сначала,  понимаешь,  лишили  всех  званий,  потом  потребовали
покинуть пределы Российской империи, признали преступником, а теперь вдруг
пожаловали? Нет, я калач тертый.
     - Мы приехали к вам,  атаман, - заговорил Ванюшин, - от имени родины.
Мы  хотим сейчас,  чтобы все забыли прежние обиды,  когда решается главный
вопрос - освобождение страны от большевистского ига.
     - Ты Ванюшин, что ль?
     - Да.
     - Твоя  газетенка против меня  первая визг  подняла?  Это  ты,  ихний
холуй,  бузу затеял?  А  теперь лисом сюда пришел?  Когда поняли,  что  не
можете без Семенова, приползли?
     - Можем и без Семенова,  -  сказал Меркулов,  поморщившись,  - можем,
Григорий Михайлович. Наши части завтра начинают штурм Хабаровска.
     - Хрена  вы  его  возьмете.  Вы  демократы,  вам  от  виселицы  дурно
делается,  у  вас полки аккуратные,  черепа на  рукавах для блезиру носят,
словно в  аптеке.  А  тут  нагайка нужна,  нагаечка!  Без  казацкого визга
русского мужика,  хоть он семь раз красный,  не напугаешь! Посмотрю я, как
вы зубы на Амуре обломите.
     - Посмотрите или порадуетесь?  -  спросил Ванюшин. - Может, вы хотите
порадоваться виду русской крови, которая зальет амурский лед? Мои читатели
удивятся, услыхав такой ответ.
     - Мне на твоих читателей на...ть!  Я вон сейчас им моргну,  -  кивнул
Семенов на охранников,  -  они тебе, понимаешь, читателей покажут шомполов
на сто!
     - Только вы  меня не пугайте,  атаман!  -  громыхнув кулаком о  стол,
сказал Ванюшин. - Я не из пугливых!
     - Ишь,  -  усмехнулся Семенов,  -  а ты,  писака, шустрый... Сядь, не
верещи.
     Атаман  достал  с  подоконника  бутыль  со  спиртом,   настоянным  на
женьшене,  и  долго любовался корнем в  бутылке,  разглядывая его на свет.
Корень был похож на танцующую женщину с руками, заломленными над головой.
     - Как балеринка, - нежно сказал Семенов, - ишь, стервоза, изгиляется.
Вроде вашего брата корреспондента... А ну, по стакашке.
     Он  разлил чуть зеленоватый спирт по  граненым стаканам,  разрезал на
две  части несколько больших луковиц,  присолил их  и  подвинул -  большую
Ванюшину,   а  поменьше  и  с  прозеленью  посредине  -  Меркулову.  Молча
чокнувшись, выпили.  Потом  по-лошадиному  мотали  головами,  нюхали  лук,
утирали заслезившиеся глаза.
     - Ну,  с чем приехали?  -  спросил Семенов.  - Манускрипт привезли от
этого... как его... премьера вашего?
     - Нет. Не привезли, - ответил Меркулов. - Устное предложение.
     - Вываливай.
     - Правительство жалует  вам  звание  генерал-лейтенанта  и  назначает
командующим всей кавалерией Русской освободительной армии.
     - Тут нищих нет.
     - Григорий Михайлович,  да  неужто общее наше дело вас не волнует?  -
тихо спросил Ванюшин.  - Ну, что вы как на базаре? Мы к вам пришли, мы вас
просим -  включайтесь в борьбу,  мы вам приносим звание, которого у вас не
было, вы ведь всего-навсего полковник, мы даем вам пост, который почетен и
мужествен, а вы торгуетесь, как купчишка.
     - Так,  спутник ваш,  министр иностранных дел, он из этого племени, -
впервые за  весь  разговор улыбнулся Семенов,  -  они  сами  с  братцем из
купчишек. Иль нет, Николай Дионисьевич?
     - Уж  если мы из купчишек,  -  серьезно ответил Меркулов,  -  так вы,
дорогой атаман,  из  таких  густопсовых мужиков,  что  мы  друг  от  друга
недалеки. Происхождением куражиться - забота аристократов, а мы с братом -
плебеи и, право, горды этим!
     - Ладно,  -  сказал атаман после минуты молчания.  - Бронепоезд дам и
конников  подброшу,   чтоб  визгом  подмогли.   Посмотрите,   на  что  мои
семеновцы-молодцы горазды. А там решим, кем мне идти: кобылами заправлять,
либо людишками командовать.  В  газетенке,  понимаешь,  об этом черканите,
что, мол,  семеновцы-удальцы порубали вдосталь  саблями  во  славу  оружия
российского.  Про меня можешь не писать,  я не гордый,  я здесь тихо живу,
как в Тульчине.
     - Что это такое? - спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.
     Тот ответил:
     - Деревня,  куда император Павел сослал Суворова перед тем,  как  дал
ему звание генералиссимуса.



     СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ
     _____________________________________________________________________

     Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами
саблями и визжат -  дико,  по-звериному,  так,  что мороз леденит кожу.  А
следом за  ними  -  шеренги каппелевцев:  бегут  -  штыки наперевес.  И  в
прозрачной дымке  над  Амуром им  виден Хабаровск на  высоком берегу реки,
весь в солнце,  церкви светятся,  небо высокое,  а солнце в нем синеватое,
крохотное, морозное.
     Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на
русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.
     Идет рукопашный бой.  То один,  то другой бросает винтарь в сторону и
по-русски решает свою  судьбу:  на  кулаках.  Молчаливый идет бой,  только
сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз
это.
     Солнце село за тучи,  пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная
короткими вспышками редких выстрелов.
     Ревут  паровозы,   кричат  женщины  и  дети,  облепившие  вагоны:  из
Хабаровска уходят последние составы.
     Постышев   и   бойцы   медленно   отступают,    прикрывая   последние
эшелоны, уходящие со станции.  Слышно,  как где-то близко урчат  танки,  в
городе  визжат  конники  -  здесь  им  не  с руки,  тут рельсы,  кони ноги
поломают,  - видно,  как в  городе  один  за  другим  возникают  пожары  -
поднимаются белыми языками пламени,  швыряет их по ветру, и кажется, будто
хотят они поджечь унылое зимнее небо.
     В  занятом Хабаровске пьяный разгул победителей.  В  кабаках -  крики
казаков,  вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят
стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными
водопадами.
     Ванюшин видит,  как бьют старика еврея и  таскают его за седые пейсы,
он видит,  как трое семеновцев сдирают шубку с  гимназистки и  рвут на ней
юбчонку,  он видит,  как па фонаре болтается повешенный, а на груди у него
табличка:  "Учитель Широких -  красный прихвостень".  Он  видит,  как двое
пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе,  судя
по всему присяжного поверенного, и приговаривают:
     - Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло!
     - Перестаньте! - кричит Ванюшин. - Вы все сошли с ума! Перестаньте!
     Один  из  казаков  оборачивается и  нетерпеливо перетягивает Ванюшина
нагайкой через все лицо.
     - А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва!


     Ванюшин бежит через три ступени на  второй этаж гостиницы,  в  люкс к
Меркулову.  Охранник говорит,  что  Николай Дионисьевич на  лесных складах
возле Амура.
     Ванюшин выскакивает на улицу и  сломя голову несется к реке.  Снова -
вопли избитых,  пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и - ставни,
ставни,  ставни.  Все  окна закрываются ставнями.  Город словно слепнет на
глазах,   словно   прячет  свое   лицо   от   победителей  -   озверевших,
окровавленных, страшных.
     На  громадном лесном складе,  который разбросан прямо на берегу реки,
сейчас  оживленно.  Несколько купцов,  те,  кто  постарше,  в  поддевках и
картузах,  а  которые помоложе -  все  на  американский манер  с  коротких
пальтишках и  гетрах,  окружив Меркулова,  ходят  среди громадных штабелей
леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и
кругляков на топку,  и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски,
- золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен.
     Шуба у Меркулова распахнута,  глаза блестят,  он указывает нескольким
приказчикам на штабеля леса и говорит:
     - Это братнино, и это тоже братнино. И это тоже. Все кварталы с наших
заимок пришли, тут на семьсот тысяч долларов должно быть, завтра проверим,
а  сейчас поставьте охрану из трезвых солдат.  Если хоть одну спичку здесь
бросят - к стенке!
     Ванюшин подбегает к Меркулову,  хватает его за рукав,  не может никак
отдышаться, хрипит:
     - Послушайте,  в городе резня! Надо немедленно пустить вашу охрану на
улицы, чтобы навести порядок! Творится ужас!
     - Не может быть,  - рассеянно отвечает Меркулов. - Экое, право слово,
безобразие.  Сейчас что-нибудь придумаем.  Слышите, как древесиной пахнет,
а?  Понюхайте,  понюхайте -  божественный запах.  Нет  ничего слаще запаха
убитого дерева.
     - Коля!  -  шепчет Ванюшин,  и  в  глазах его играет отблеск пожаров,
полыхающих в городе.  - При чем здесь лес?! В городе творится ужас! Мы так
все  погубим.   Какие,  к  черту,  общенациональные  задачи  и  манифесты?
Опомнитесь...
     - Да,  да,  вы правы,  -  отвечает Меркулов,  а  сам зажимает пальцы,
считая штабеля,  -  сейчас едем.  А  с  другой стороны,  чего  вы  хотите?
Народный гнев  не  знает  границ...  Господа,  отчего  вы  не  пометили на
кедрачах,  что мы не в Токио,  а к американцам эту партию запродали? Синим
крестиком надо, а вы желтым ставите. Как же так невнимательно, господа?
     Ванюшин медленно отступает от Меркулова, поворачивается и, расстегнув
шубу, бредет по городу, объятому пожарами.



     ЧИТА
     _____________________________________________________________________

     Последние месяцы  рабочий  день  Блюхера начинался в  пять  утра.  Он
просыпался без  будильника и  делал  гимнастику,  мылся  ледяной водой  до
пояса, отфыркивался, как конь, лупил себя ладонями по загривку, по груди и
по  плечам,  чтобы  заиграла  кровь.  Одевался,  тщательно  брился,  менял
подворотничок,  - с ночи он обязательно наглаживал себе смену и больше дня
один подворотничок не носил,  надраивал сапоги с высокими -  бутылочками -
голенищами и входил к себе в кабинет - сверкающий, свежий и спокойный.
     Его сотрудники,  ложившиеся спать так же,  как и  главком,  в два-три
часа  -  только после  прибытия последних сводок с  фронта,  просыпались с
трудом и долго не могли подняться из-за того,  что болел затылок и в веках
была тяжесть.  Блюхер сам ходил по кабинетам - теперь все жили в штабе, на
казарменном положении,  -  грохочуще смеялся и  срывал  рыжие,  замученные
дезинфекциями одеяла со своих людей,  а  иногда еще брызгал холодной водой
из алюминиевой кружки.
     Подняв своих помощников, Блюхер шел к прямому проводу, разговаривал с
командующим  Восточным   фронтом   Серышевым   и   комиссаром  Постышевым,
просматривал сообщения за ночь,  заходил в комнату,  обитую цинком,  - там
помещался особый отдел  разведывательного управления,  с  полчаса сидел  в
управлении тыла.  Сейчас  главное  значение  Блюхер  придавал  организации
снабжения дивизий,  готовившихся к отправке на фронт. Ездил в Дальбюро ЦК,
докладывал положение на фронте и  уже потом шел к  себе в  кабинет,  чтобы
принять посетителей перед тем,  как отправиться в  части,  на полигоны и в
правительство: чуть ли не каждый день Совет министров заседал в экстренном
порядке, обсуждая положение под Хабаровском.


     Первым, кто оказался в приемной военмина и главкома, был Мэрвин Кэбб,
представляющий в ДВР американское телеграфное агентство.
     Войдя  в  кабинет  к  Василию Константиновичу,  он  поклонился ему  -
сдержанно и  спокойно,  сел  в  кресло,  не  спеша вытянул ноги,  хрустнул
длинными, плоскими пальцами и сказал:
     - Мистер  Блюхер,   я   понимаю  вашу  занятость  и   поэтому  весьма
признателен за согласие принять меня.  Америка -  я  имею в виду не только
большой бизнес,  но вообще широкое общественное мнение - интересуется тем,
как вы объясните поражение ваших армий.
     - Мне  нравится,  что вы  не  крутите,  -  ответил Блюхер,  достав из
вазочки несколько остро отточенных цветных карандашей. - Мне правится, что
вы ставите вопрос в лоб. Я отвечу вам. В связи с переговорами в Дайрене мы
не   предпринимали  чрезвычайных  мер   по   охране  нашей  границы  вдоль
нейтральной полосы по Иману,  потому что, по условиям перемирия двадцатого
года,  за эту границу отвечали японцы.  И  еще -  мы знали о существовании
сильнейших белых  группировок вдоль  наших  границ с  Китаем и  Монголией,
откуда до  Читы -  рукой подать.  Следовательно,  мы  обязаны были держать
чересчур громоздкую пограничную армию для защиты тылов.
     - Простите,  господин министр,  но  сейчас вам тем не  менее пришлось
оголить тылы?  По  сообщению японских телеграфных агентств,  вы  сняли вс