интересов
     трудящихся.
          2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской
     России  и  всего  трудового  мира  я обязуюсь носить высокое звание с
     честью,  добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять
     народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.
          3. Я  обязуюсь  строго  и  неуклонно   соблюдать   революционную
     дисциплину,   беспрекословно   исполнять   все   приказы  командиров,
     поставленных властью трудового  Правительства  Республики,  и  крепко
     держать правила товарищеского единения между собой.
          4. Я торжественно обязуюсь по первому зову  избранного  трудовым
     народом  правительства  выступить  на  защиту  республики  от  всяких
     опасностей и покушений со стороны  всех  ее  врагов  и  в  борьбе  за
     революционные    завоевания,    целость    и   спокойствие   трудовой
     Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской  Республики,
     за  дело  социализма и братства народов,  не щадить ни своих сил,  ни
     самой жизни.
          5. Я  торжественно  обязуюсь  воздерживаться  сам  и  удерживать
     товарищей от всяких  поступков,  порочащих  и  унижающих  достоинство
     свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои
     действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
          6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного
     обещания,  тогда будет моим уделом всеобщее  презрение,  да  покарает
     меня беспощадно суровая рука революционных законов.

                                         Предвоенсовета, Главком и Военмин
                                                                   Блюхер.



     ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ "ВЕРСАЛЬ"
     _____________________________________________________________________

     Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза -
щелочками.
     - Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты
"Раннее утро" от  семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года.
Полюбопытствуйте.
     Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул
ее Исаеву:
     - Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
     - "Вчера  у  мирового  судьи,   -   начал  Исаев,  -  слушалось  дело
корреспондента иностранной газеты  Фредерика  Ранета  по  обвинению его  в
нарушении  общественной тишины  и  спокойствия.  Находясь  в  ресторане  в
компании  иностранцев  и  будучи  навеселе,   Ранет  подошел  к  официанту
Максимову и ударил его по лицу.  Составили протокол.  Ранет заявил, что он
не желал оскорбить Максимова,  а хотел только доказать, что в России можно
всякому дать  по  лицу  и  отделаться небольшим расходом в  виде денежного
штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста..."
     - Заголовочек  пропустили,  Максим.  Вы  обязательно  проговорите мне
заголовочек.
     - "В России все можно", - прочел Исаев.
     Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
     - Какая прелесть,  вы подумайте!  У нас все можно. Всем и все! Любому
скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
     - Зря вы  нашу интеллигенцию браните.  Она бессильна не  оттого,  что
плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
     - Почему не пьете?
     - Не хочу перед охотой.  Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем
завтра изюбря бить.
     - Я тоже с вами потащусь.
     - Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
     - Э,  ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение
живых  тварей,  инстинкт и  прочая и  прочая.  Максим,  -  опустив плечи и
бессильно вытянув руки  вдоль тела,  сказал Ванюшин,  -  все  кончено.  Вы
понимаете: мы пропали, Максим.
     - О чем вы?
     - В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву
и подстилал под себя чудесную солому.  Как нищий, как изгой, воровал хлеб.
Бред.  Хотя  почему?  В  эмиграции  есть  определенная прелесть:  ощущение
постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь
ко  всему нашему,  доведенная до абсурда.  Даже блевотина,  если она наша,
кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
     В дверь постучались.
     - Валяйте! - крикнул Ванюшин.
     Заглянула Сашенька.
     - Заходите,  дорогая! - бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку
крепко,  по-английски и  повел к  столу,  Сашенька была  одета в  короткий
тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
     - Это вы зачем так оделись,  лапушка моя?  -  спросил Ванюшин,  целуя
Сашеньку в лоб. - На карнавал по случаю наших побед?
     - Да  нет  же,  Николай Иванович.  Нас Гиацинтов пригласил на  охоту,
изюбря бить.
     - А где он сам, наш Демулен?
     - Вечером  приедет,   а   меня  сейчас  отправляет  на  автомобиле  с
продуктами и поварами.
     Исаев подошел к  окну,  чуть приоткрыл занавеску и  увидел в  длинном
сером автомобиле двух  "поваров".  Это  были явные филеры:  лобики низкие,
глаза бегают и в облике прибитость.
     - Сашенька, - сказал Ванюшин, - вы чертовски похорошели, душечка моя.
К чему бы это? Не к любви ль?
     Сашенькины брови  вскинулись,  она  резко  повернулась к  Ванюшину  и
ответила ему:
     - К оной, Николай Иванович, к оной.
     Девушка  убежала.   Исаев  посмотрел  вслед  ей  ласково  и  с  такой
мучительной тоской,  что  Ванюшин  гулко  ахнул  и  погрозил ему  пальцем;
подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:
     - Полковник?  Да,  да,  я.  Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я
здесь.  Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо.
До шести мы свободны. Ладно. Ждем.
     Ванюшин положил трубку и сказал:
     - А теперь пьем спокойно и думаем о боге!
     Он  налил себе  еще  стакан коньяку,  выпил его  одним махом и  начал
бегать по номеру, напевая "Камаринского мужика" дурным голосом.
     Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:
     - Вы когда-нибудь слыхали,  как воют охотники-волчатники? Они "вабят"
- волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу...
     Ванюшин  лег  на  пол  и  начал  выть  -  сначала тихонько,  а  потом
нарастающе-жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.
     - Пошли в  город,  Максим,  -  жалобно попросил он,  -  а  то я здесь
повешусь.  Ты,  кстати,  слышал - вчера вечером генерал Савицкий предложил
американцам продать за  миллион долларов все  земли уссурийского казачьего
войска.  Патриот российского народа,  герой и  солдат торгует землей своей
родины!  Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно-таки
начинает гнить с  головы.  И  еще  я  своими глазами видел,  как семеновцы
одного красного пленного - просто русского мужика, никакого не комиссара -
раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в
соли и пустили на все четыре стороны.  А до ближайшего жилья десять верст.
А  мороз тридцать градусов.  Так он на коленях за ними полз и  все кричал,
чтоб  они  его  пристрелили.  Говорят,  толстые люди  добродушны...  Какая
глупость.  Это все вы про пикников выдумали,  Максим...  И еще знаете что?
Общество,  в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на
себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне
вчера один  большой литератор написал из  Парижа,  просит о  его  сборнике
статью поместить. Сам просит, а мне противно...
     - Что-то с  вами приключилось,  Николай Иванович.  Даже морщины возле
ушей прорезались. Это знаете к чему?
     - К чему?
     - К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.
     Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:
     - А  у  всех купчишек -  генералин в  мозгу.  Интеллигент не падок до
власти -  в этом трагедия нашего общества.  У нас до власти падки торгаши,
разночинцы и  попы.  А интеллигенты только правдоискательствуют,  от этого
страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время
пророчествуют!
     - Я  давеча смотрел Лао  Цзы,  -  сказал Исаев.  -  Там  очень  хитро
трактуется взаимоотношение   между  неким  Большим  и  Малым.  Малое,  как
утверждает Лао Цзы,  должно быть наверху и тщеславиться, а Большое - внизу
и довольствоваться тем, что оно большое.
     - К  чему это вы?  Снова хитрите?  Вы  хитрый человек,  Максим Исаев.
Зачем вы про большое и малое?  Думаете,  я -  малое, а вы - большое? Вон в
углу череп ворочается,  глядите-ка?  Скорей уберемся отсюда,  а? Кстати, у
вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать...
     Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные "бренеками".
     - Один вам, другой мне - хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного
патрона и не возьму.
     - А если промажете - обидно!
     - Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.



     НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ
     _____________________________________________________________________

     Ванюшин шумно вошел в  ложу прессы,  бросил доху на кресло,  не глядя
сунул  руку  английским и  японским газетчикам и  громко  спросил  Исаева,
шедшего следом:
     - Максим,  что  сегодня показывают в  этом бардаке?  Вы  программу не
купили?
     В зале -  среди делегатов -  прокатился шум,  председатель сокрушенно
покачал  головой,  поглядывая  на  Ванюшина  с  укоризной,  и  позвонил  в
звоночек. Оратор - эсер Павловский - продолжал выступление.
     - Мы завоевали власть голыми руками! - говорил он.
     Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:
     - Только в японских перчатках!
     - Вызовите сторожа  Герасима!  Пусть  он  выведет этого  зарвавшегося
господина! - возмутились делегаты.
     - Господин   Ванюшин!   -   поднявшись  со   своего   места,   сказал
председатель.  -  Я  делаю вам последнее замечание.  Вы мешаете обсуждению
серьезнейшего вопроса.
     - Серьезнейшее обсуждение глупейших идей,  -  хмыкнул Ванюшин и сел в
кресло.  - Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! - крикнул
он  веселым голосом.  -  Исаев,  подтвердите,  что  я  завонял,  как рыба,
протухшая с головы.
     Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:
     - И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины
от  красной  тирании,  следует еще  раз  вернуться к  вопросу о  налоговых
обложениях  тех   наших   граждан,   которые  своей   предприимчивостью  и
бескорыстием скопили национальные богатства,  которые в  конце-то  концов,
господа,  принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью,
тем не  менее вынуждены до  сих пор маскировать свою торговлю с  Японией и
Америкой,  потому  что,  видите  ли,  находятся демагоги,  считающие такую
торговлю предательством национальных интересов.  Я думаю, что в дни нашего
победоносного  шествия  по   России  мы   проведем  в   Народном  собрании
законопроект,   снимающий  тарифные  ограничения  на   торговлю  лесом   и
свинцовыми рудами,  в которых так нуждаются наши союзники,  наши друзья  и
братья!
     Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым
бархатом, и крикнул:
     - Заплатите сначала за  свое  благополучие!  Макиавелли говорил,  что
гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери
и  имущества.  Но  когда всем  этим  обладают -  этого не  ценят!  Вы  уже
проиграли Россию,  толстозадые кретины!  Думаете только о  своих  минутных
свинцовых и  лесных барышах!  Не понимаете вы -  армия разложилась!  Стала
пьяной ордой! А вы - слепые скоты, жиром заплыли!
     - Вон его! - закричали делегаты. - Полицию сюда! Полиция!
     Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко
скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе,
слышал полицейские свистки;  плечом распахнул дверь и  затолкал Ванюшина в
пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:
     - Гони!
     Ванюшин плакал,  бормоча ругательства.  Плакал он жалобно, по-женски.
По-видимому,  так плачут холостяки:  всхлипывая,  растирая по лицу слезы и
очень себя жалея.
     - Пусть он едет на Шестую Матросскую,  в дом Сидельникова,  -  сквозь
слезы,  пьяно всхлипывая,  попросил Ванюшин.  -  Там Минька живет, он меня
исповедует.



     У МИНЬКИ
     _____________________________________________________________________

     Минька  -  старый лакей,  проживший в  услужении у  ванюшинской семьи
пятьдесят лет,  оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого
волоса,  с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе.  Увидав Ванюшина,
ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты,  очень сырой,  но чистой,
Минька вскочил из-за стола,  бросился к  гостям,  стал снимать с них шубы,
шапки и  рукавицы;  все это он  уносил за пеструю занавесочку возле двери,
продолжая что-то бормотать и присмеиваться.
     Ванюшин лег  на  низкую,  деревянную лавку,  покрытую старым тряпьем,
вытянулся,  сложил на груди руки,  взял с полочки длинную церковную свечу,
поставил ее у себя на груди и спросил:
     - Минь, я на покойника похож?
     - Ох,  Косинька,  похож, похож, - обрадованно залепетал старик. - Ну,
прямо как живой...
     Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:
     - Это он так с  ума,  не с глупости.  Минь,  а ты чего во все красное
вырядился?
     - К им готовлюся, цвет к лицу примеряю.
     - А придут?
     - Миленький,  Косинька,  ты не сердися,  я тебе так скажу,  что когда
дрова рубишь,  палец острием зацепишь,  так  сначала-то  ничего не  видно,
только  беленькое виднеется,  слабенькое такое,  беленькое,  а  уж  потом,
пообождав, кровушка выступает.
     Ванюшин лежал на лавке,  состарившийся,  одутловатый. Одним глазом он
пристально глядел на Исаева,  а  другой держал закрытым,  словно давая ему
отдохнуть.
     - Скажите,  дедушка,  -  спросил Исаев,  -  а что со мной будет?  Мне
цыганка смешное нагадала.
     - Тебе?  -  переспросил Минька и  мягко  улыбнулся.  -  Тебе  я  даже
говорить не хочу, что будет. Она тебе надолго гадала?
     - Надолго.
     - Ну,  тогда ты верь,  сынок,  ты верь.  Хотя,  по всему, в черточках
твоих серенькое есть,  это перед окончанием появляется, при самом кончике,
когда он  вьется,  вьется,  как во  сне,  ты  за  ним,  а  он выскользает,
выскользает,  вот тогда это серенькое и появляется.  А ты поспи, Косинька,
вон ты желтенький весь.  У тебя,  правда,  цвет хороший,  лимонный,  это к
началу,  не  к  концу,  только ты замаялся совсем.  Хочешь,  я  сбегаю баб
покличу, они вам песни споют?
     - Не  надо,  -  отозвался Ванюшин,  глядя по-прежнему на Исаева одним
правым глазом. - Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?
     - Да рази я пугаю? - заулыбался, засветился Минька. - Я его на разлом
проверял,  другой сразу бабу требует,  а этот ноздрей только поиграл,  - и
весь отклик.  Косинька,  я человека по Отклику чувствую.  Это как в стекло
плюнешь -  тебя ж и обрызжет,  а в лесу,  где все мягкое, там плювай, куда
хочешь,  там от плювка травка вырастет,  только на будущий год и по ранней
весне,  по самой ранней.  Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона
этими руками тебя выходил.
     - Рассолу принеси, - попросил Ванюшин.
     Минька,  пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед
и вздохнул.
     - Вы поняли,  зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он
меня  утешал.  А?  Здорово,  да?  Самая  большая радость для  человека,  у
которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста.
Разве не так?  Так.  Только это в самое нутро запрятано.  Мы в этом,  хоть
убей,  не признаемся, а он - простой мужик, что ему терять, чего пугаться?
Он все свое с собой носит, одинок и стар - потому правдив.
     Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол.
В  нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего
игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него
зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая,
елозил кадык.
     - На, - запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он
прерывистым голосом, - оттягивает, как молитва.
     Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.
     - Сейчас  мой  квартирант  подойдет,  -  суетливо  радовался  Минька,
принимая жбан у  Исаева,  -  пошлю его в  лавку,  он колбаски принесет,  я
извозчичьей поджарки затушу.  Помнишь,  Косинька,  я  тебя  ею  танком  от
маменьки кормил?
     - Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?
     - Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя.
Я один,  зачем они мне?  А квартирант у меня занятный,  из профессоров он,
Шамес его зовут,  лягушек все разрезает,  когда лето.  А  зимой по  базару
ходит,  песни играет про иудеев своих,  ему хорошо подают,  иудея, если он
нищий и  убогий,  наш народ гораздо больше своего убогого жалеет.  Если уж
еврей убогий,  то,  значит,  он нашего в  семь раз убоже и  жалчей.  А  на
денежки,  что зимой собирает,  Шамес летом лягушек покупает,  режет их и в
мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле
жарим.  Я  сначала их  есть не  мог,  а  теперь я  от них сильней делаюсь,
ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу...
     Шамес  пришел,  когда Ванюшин,  Исаев и  Минька сидели вокруг стола и
пили водку,  играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был
уже полуголым,  часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и
беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.
     - Сколько принес,  Рувимка?!  Вот  еще,  Косинька,  три  мои  десятки
открой,  а шестерки я на погончики тебе сохраню.  Слышь,  доктор,  сколько
собрал сегодня?!
     - Рубль восемьдесят.
     - Сбегай  за  колбаской  к  Филимону,  а?  Я  извозчичьей  натоплю  с
лучком...
     Шамес надел картуз,  запахнул свой  драный лапсердак,  надетый поверх
обезьяньей американской "душегрейки", и вышел.
     - Молчаливый у  тебя жилец,  -  сказал Ванюшин.  -  А  десятки я  эти
заберу.  На  отбой.  И  шестерками ты своими обожрешься.  Максим Максимыч,
ходите под него.
     - Даму возьмете?
     - Смотря какую предложите...
     - Бубновую.
     - Эту мы возьмем.  Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка.
Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.
     - Я ход пропущу...
     - Такого закона нет,  -  сказал Исаев. - Дед прав: либо сажайте меня,
либо выручайте.
     - Тогда посажу, - сказал Ванюшин и выпил рюмочку. - Три десятки прошу
потянуть.
     - Это добро я раскрою.
     - А туза пик?
     - На него козырной есть.  Все.  Я  выскочил.  А  зря вы меня гробили,
Николай Иванович, я страсть какой злопамятный...
     Шамес вошел так же молча,  как уходил,  и положил на стол круг тонкой
охотничьей колбасы.
     - Мы,  кстати,  не опоздаем?  -  спросил Ванюшин. - Эта сволочь когда
должна приехать?
     - К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину
к половине шестого.
     - Зачем вам мучиться-то...
     - Это  вы  считаете  мученьем?  Миня,  скажите,  где  тут  поблизости
телефон?
     - В полицейском участке. Ближе нет.



     ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ-ТО?
     _____________________________________________________________________

     До   ближайшего  полицейского  участка  было   пять  минут  ходу.   В
нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл  на  губной гармошке
старинную песню про "Ваньку-ключника".
     - Где у вас телефонный аппарат?
     - А на што он вам?
     - Позвонить к полковнику Гиацинтову.
     - А  по мне,  хоть Георгинов,  хоть Анютеглазкин,  хоть Пионов,  один
черт.
     - Он начальник контрразведки, милейший!
     - Чего?
     - Господи боже ты мой,  -  устало сказал Исаев,  -  а начальство ваше
где?
     - В дежурном кабинете.
     Исаев  прошел к  д