Ю.Семенов.
 
 
                При исполнении служебных обязанностей 
 
   Повесть (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)

 
 

                                   Глава I 

 
   1
 
 
   Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять
лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после
нее.
   "Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который
загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего
пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу..."
   Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым,
вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:
   - Плохо, очень плохо, батенька вы мой...
   И написал в личном деле Струмилина: "пятая группа". Пятая группа -
последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай,
небо, прощай, Арктика!
   Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он
смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его
окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.
   - Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять
минут меня, ладно?
   Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно
сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему.
Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку:
опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.
   Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на
аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский
усмехнулся и сказал:
   - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность -
вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь
дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous
comprenez?
   Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего
мучился из-за того, что не ответил: "Oui, monsier..." Ему тогда казалось,
что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот
взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин
пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной
точности этого человека.
   Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета,
говорил:
   - Будем минут через двадцать пять-тридцать...
   - Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.
   - Как точнее?
   - А вот так. Точнее.
   Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут
говорил оттуда:
   - Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.
   - Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая,
почему штурман делал ударение на слове "вы", а не говорил, как это было
принято, "мы".
   Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь
минут.
   Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и
раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал
подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал
приблизительные данные.
   Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на
часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский,
он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.
   Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.
   Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир
корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать
минут, Струмилин мстительно сказал:
   - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и...
   - И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.
   Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал,
отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и
принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.
   Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на
пятнадцать минут.
   - Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.
   Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с
места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на
Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не
свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила
движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали
Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным
летчикам.
   Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа,
он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая
вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный
разноцветными штемпелями отелей всего мира.
   Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:
 
   Эх, выехал охотник 
   Да во чистое поле, 
   Там птицы летают 
   В высоком просторе...
 
   Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он
ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого
перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого
раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на
маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка,
которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем
оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он
вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели.
Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел
на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял.
Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда
Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел
старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно
обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая
босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому
кора на ней загрубела и стала как камень.
   Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий.
Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к
стволу дерева:
   это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот
больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник.
Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.
   Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и
подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.
   - Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.
   - Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.
   Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил
его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку
из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.
 
 
   2
 
 
   Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.
   - Ты что, папа?
   - Ничего, малыш. Просто курю.
   - Тебе плохо?
   - Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай
сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
   - Ну что ты...
   - Очень устала?
   - Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на
сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и
постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:
   - Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и
сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
   - Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень
громко играют.
   - Будем кричать.
   - Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
   - Кричать - это хулиганство?
   - В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и
поняли правильно.
   - Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась
Женя. - Что ты, папочка?
   - Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?
   Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно
точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню,
и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и
с двумя девушками.
   Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков
говорил:
   "раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя
почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику,
краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
   "Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых
что-то..."
   Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя
в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен,
обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в
госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему
казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел
офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на
чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило.
Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку
еще две пачки и спросил:
   - Хотите почитать газеты?
   Струмилин молчал.
   Офицер пожал плечами и сказал:
   - Давайте говорить откровенно, ладно?
   Струмилин снова ничего не ответил.
   - Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или
обыкновенный коммунист?
   - Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.
   - Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?
   - С вами - нет.
   - Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо,
понимаете?
   - Понимаю.
   - А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы,
теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев?
И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?
   Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в
тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели
на допрос.
   Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был
похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял
сознание от боли.
   Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин
выл и терял сознание.
   "Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут
этот парень?"
   Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел
на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:
   - Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.
   - С трусом нельзя ссориться.
   - Ты имела возможность убедиться в его трусости?
   - Да.
   - И ты можешь мне рассказать об этом?
   - Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой,
потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он
все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность
в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное
истощение. Ну вот... А главный оператор очень спокойно относится к
картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на
главного, что тот спокоен.
   - Так это же хорошо.
   - Что?
   - Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.
   - Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с
равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи
себе камера... И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы,
молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А
главный оператор спросил меня: "Кто это "мы, молодые"?" Нас на летучке
было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя
говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной.
Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не
крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И
мне это больно.
   - Да?
   - Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое
ощущение, будто надела мокрое платье...
 
 
   3
 
 
   Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать,
чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в
раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил
джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее.
Странички с литерами были пусты:
   книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась
обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища
великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.
   - Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна
целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр,
восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все
зависит от степени твоей оперативности.
   Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны,
сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому
должна была ответить Роза.
   - Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.
   - Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!
   Потом в трубке надолго замолчали.
   - Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?
   - Розу.
   - Колька, что ль?
   - Нет.
   - Чего "нет"? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.
   И повесили трубку.
   Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.
   - Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.
   Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские
ножки.
   - Я слушаю, - сказала Галя.
   - Я тоже.
   - Бросьте шуточки, кто это?
   - Богачев.
   - Какой Богачев?
   - Летчик Богачев.
   - Вы не туда попали.
   - Почему? Туда попал. Вы Галя?
   - Да.
   - Мне ваш телефон Пагнасюк дал, Леня Пагнасюк.
   - Он рыжий?
   - Он не любит, когда о нем так говорят. Он белокурый.
   Галя засмеялась и спросила:
   - Что вам надо?
   - Многое.
   Она снова засмеялась.
   - Многого у меня нет.
   - Может, сходим поужинаем куда-нибудь?
   - Я уже собралась спать, что вы...
   - Жаль.
   - Если хотите, завтра.
   - Я не знаю, что будет завтра.
   Галя сказала близко в трубку, шепотом:
   - Сейчас это неудобно по ряду причин...
   - Муж дома?
   Она засмеялась:
   - Конечно...
   "Вот сволочь!" - подумал Богачев и сказал:
   - До свиданья.
   Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.
   "Все-таки Ленька подонок, - подумал он, - я всегда думал, что он
подонок.
   Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не
так, как он".
   Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он
спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что
если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то
вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он
споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела
тупой, ноющей болью.
   В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел
Струмилин с Женей. Богачев спросил:
   - У вас не занято?
   Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:
   - Нет, пожалуйста.
   "Какая красивая! - подумал Богачев. - И где-то я ее видел".
   - Простите, я вас не мог видеть в Балашове? - спросил Богачев Женю.
   - Вряд ли, - ответила она, - я там была, когда мне еще не исполнилось
семи лет.
   - Вас понял, - сказал Богачев, - прошу простить. И он занялся меню.
   - Хочешь сигарету? - спросил Струмилин.
   - Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.
   "Она актриса, - понял Богачев, - я видел ее в картинах. Вот дубина,
приставал со своим Балашовом!"
   Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе
по-турецки.
   - Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, - рассказывала Женя отцу.
Она наморщила лоб, вспоминая. - Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его
словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную
партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так:
лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком
полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии
понять, что д о с т и г н у т о е - скучно, как скучна стрижка купонов.
Понятие д о с т и г н у т о г о широко: это понятие распространяется от
зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем
лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется.
   Высшая форма наслаждения - знать, что м о ж е ш ь. Высшая форма
самоуважения - знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам
яства, богатства, женщин - и не заставлять мир делать это. Лавочник
заставил бы...
   - Любопытно, - сказал Струмилин, - хотя чуточку эклектично.
   Богачев покраснел и сказал:
   - А по-моему, это чистая ерунда.
   - Чистая? - улыбнулся Струмилин.
   - Чистая - в смысле абсолютная.
   - Почему так? - спросила Женя.
   - Потому, что лавочник никогда не станет полководцем. Это раз. И еще
потому, что полководец спит под суконной шинелью раз пять в году - для
журналистов, писателей и приближенных историков. Это два. А то, будто
высшая форма наслаждения - знать, что можешь, - бред. Это три. Каждый
гражданин должен знать, что он все может, и незачем это его сознание
считать чем-то исключительным.
   Наслаждение исключительно.
   Струмилин и Женя переглянулись. В глазах Струмилина заблестели веселые
огоньки.
   - Вы не философ, случаем? - спросил он.
   - Нет, - ответил Богачев, - к счастью, я не философ. А ваша работа в
кинематографе, - он посмотрел на Женю, - мне очень нравится. Вы здорово
играете:
   честно, на все железку.
   Струмилин засмеялся, а Женя сказала:
   - Спасибо вам большое.
   Богачев смутился и начал внимательно изучать меню, хотя заказ он уже
сделал.
   "Не хватало, чтобы я в нее влюбился, - подумал он. - Романтичная
получится история".
   Джаз заиграл медленную, спокойную музыку. Богачев поднял голову,
посмотрел на Женю и попросил:
   - Давайте пойдем потанцуем, а? Женя поднялась из-за стола и ответила:
   - Пошли.
   Они танцевали, и Женя все время чувствовала на себе взгляд Ники.
   - Ваш папа не будет сердиться? - спросил Богачев.
   - Нет, не будет.
   - Вы танцуете так же хорошо, как играете в кино.
   - Вы тоже очень хорошо танцуете.
   - Я знаю.
   Женя улыбнулась.
   - Нет, верно, я знаю. Я учился в школе танцев, когда был в ремесленном.
   - Что вы делали в ремесленном?
   - Вкалывал.
   - Вкалывали?
   - Ну да.
   - А зачем же школа танцев?
   - Обидно было. Школьники все пижоны, а мы работяги. Ну вот, я и решил
постоять за честь рабочего класса. Мы ходили к ним в школу на вечера и
танцевали, как боги.
   - Как боги?
   Теперь засмеялся Богачев.
   - Это к тому, что нам неизвестно, как танцуют боги и танцуют ли они
вообще?
   - Конечно.
   - Боги танцуют, - убежденно сказал Богачев. - Боги танцуют липси, когда
им грустно.
   Музыка кончилась. Богачев шел с Женей между столиками. Ника смотрел на
Женю. Ей вдруг стало весело и захотелось показать ему язык. Почему ей
захотелось это сделать, она не поняла, но желание такое появилось, и оно
было острое. Жене стоило труда удержаться и не показать Нике язык.
   "Почему его зовут Ника? - подумала она. - Так зовут балованных детей.
Это хорошо, что его зовут Никой. Если бы его звали как-нибудь по-мужски,
мне бы не захотелось показать ему язык. И мне было бы неприятно танцевать
с другим. А мне приятно танцевать с этим парнем, хотя он весь какой-то
непонятный и смешной. Но это хорошо, когда мужчина смешной. Значит, он
смелый. Или - добрый".
   Когда они пришли к столу, Струмилин уже расплатился.
   - Пойдем, Жека, - предложил он, - пойдем, дочка, а то мне завтра рано
вставать.
   Спасибо тебе, мне было хорошо. И все стало хорошо, потому что м