Покровский. Я не промерял его уши -
национальность человека определяется по ушам, рейхсляйтер Альфред
Розенберг сконструировал специальные циркули, чтобы выявлять еврейскую
кровь даже в восьмом колене, - но я берусь утверждать, что в крови
Покровского была гниль сокрытого еврейства. Он смел показывать ужас в
истории своей нации - разве это ученый?! Я, как каждый ариец, отношусь с
брезгливостью к русским, это нация недочеловеков, но - с абстрактной точки
зрения - я испытал умиротворенное облегчение, когда этот рьяный ленинист
был растоптан и уничтожен! И я счастлив, что будет уничтожен ленинский
теоретик Бухарин!
 
   ИДУТ ХРОНИКАЛЬНЫЕ КАДРЫ НЮРНБЕРГСКОГО ПРОЦЕССА.
   КОШМАР РАЗДАВЛЕННОЙ ГЕРМАНИИ.
   КРИКИ НЕМЦЕВ: "МЫ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО В ОСВЕНЦИМЕ СЖИГАЮТ ЕВРЕЕВ, ПОЛЯКОВ И
РУССКИХ!
   МЫ ВЕРИЛИ МЕРЗАВЦУ ГИТЛЕРУ, НАМ НЕТ ПРОЩЕНИЯ, НО ПОЩАДИТЕ НАШИХ ДЕТЕЙ!"
 
   ПОВЕШЕНИЕ ГЛАВНЫХ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ.
 
   На просцениуме вновь профессор Хаусхофер, только совсем седой, старый,
обросший, трясущийся.
 
   Х а у с х о ф е р. В сорок четвертом году Гитлер приказал повесить
моего единственного сына на рояльной струне, но мальчик предпочел сам
убить себя.
   Перед смертью он проклял меня за то, что я пустил в мир - научно
оформив - зверство Гитлера и Гесса с Розенбергом... Я следил за ходом
Нюрнбергского процесса. Воистину из ничего не будет ничего, зло порождает
зло, слепая фанатичная ненависть наказуема. Когда немцы облегченно
вздохнули после того, как повесили тех, кого они истово обожали всего
полтора года назад, и снова выстроились в очереди за хлебом, проклиная тех
недоумков, что заставили их поверить в собственное богоизбранное величие и
низость всех - "мы продолжатели Рима и его империи" - иных наций, я облил
себя и жену бензином, бросил на нас спичку, а уж после этого принял яд...
До свидания, - Хаусхофер улыбнулся залу. - До свидания, - он повернулся к
суду. - До встречи, партайгеноссе Вышинский!
   Б а т н е р. Вот что показал обвиняемый Рыков: "Мы стали на путь
террора против Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова. Я дал задание
следить за машинами руководителей партии и правительства созданной мною
террористической группе Артеменко".
   На просцениум выходит Артеменко.
   А р т е м е н к о. Я, член большевистской партии с девятьсот четвертого
года Иван Артеменко, слесарь по металлу. Сидел в царских тюрьмах и на
каторге, был приговорен к смертной казни, бежал из-под петли. На этом
процессе вы меня не увидите, потому что меня до смерти забили во время
допросов, требуя, чтобы я сыграл в этом спектакле свою роль. Меня убили не
сразу - сначала мучили тем, что не давали спать, потом зажимали в дверь
пальцы, после этого вливали в уши кипяток... Но кончили довольно гуманно -
размозжили висок стулом... Я говорил им во время следствия: "Ребята, я ж
сам с Феликсом начинал ЧК, оперативную работу знаю, нельзя ж такую ахинею
писать: на кой хрен Алексею Ивановичу Рыкову поручать мне следить за
машиной Сталина, если он с ним вместе в Кремле живет, каждый день
встречается на прогулках, - возьми револьвер да и зашмаляй в лоб, партия б
только спасибо сказала, как-никак треть большевиков против Сталина
проголосовала в тридцать четвертом году, на съезде, значит, оставались еще
силы, чтобы повернуть назад, к Ленину?!" Куда там! Смеялись: "Ты еще нас
будешь учить драматургии, старый дурак! У нас будущие Шекспиры будут
учиться, а ты со своим Дзержинским лезешь! Его самого - за то, что он с
Бухариным против Ленина и Сталина пер, - надо к стенке ставить, вовремя
гукнулся рыцарь революции!"
   Б а т н е р. Как показал обвиняемый Бессонов, при свидании с ним
Троцкий сказал:
   "Горький близко стоит к Сталину, он ближайший друг его и проводник
генеральной линии партии. Вчерашние наши сторонники из интеллигенции в
значительной мере под влиянием Горького отходят от нас. Горького надо
убрать. Передайте это мое поручение Пятакову: "Горького уничтожить
физически во что бы то ни стало".
   На просцениуме - Горький.
   Г о р ь к и й. Я, Пешков Алексей Максимович, литератор... Говорю я, как
и всякий пишущий, плохо, предпочитаю перо, оно одно и облекает мысль в
единственно верную форму... После того как Сталин в четвертый раз отказал
мне в выезде - на лечение, в Италию, столь мною любимую, а вместо этого
подарил особняк в Форосе, - я понял, что дальнейшие беседы бесполезны,
слово изреченное есть ложь, надобно писать... И - прятать... Крючков,
секретарь мой, признался, что завербован Ягодой, но добавил, усмехнувшись:
"Я информирую лишь в позитивном ключе, напирая в рапортах на ваши добрые
слова про Сталина". Я осознал весь ужас моего положения, когда двери
закупорили; самые страшные периоды российской истории сопровождались
появлением термина "невыездной"... Таковыми были Пушкин, Лермонтов,
Чаадаев... Удосужился этой чести и я... Не просто и не сразу я пришел к
решению уехать из сталинской империи... Ведь вернулся я из Сорренто в
двадцать восьмом, когда, казалось, победила идея ленинского нэпа,
кооперации; нормой стала государственная терпимость, кончились кровавые
шараханья времен гражданской войны... В двадцать восьмом лидером был
русский интеллигент Бухарин... А "начиная с тридцатого, когда покатило
тотальное издевательство над Россией, над всей Страной Советов, когда
погнали в ссылки Ивана Смирнова и Льва Каменева, Карла Радека и Ивана
Бакаева, когда меня потащили глядеть новаторские концлагеря, полагая, что
старый дурак ничего не замечает, большой ребенок, трехнутый дед, я не
считал себя вправе думать об отъезде... И за это янычары Сталина стали
спаивать сына моего, Макса... А нарком Ягода увез к себе жену его, сделав
своей любовницей...
   Я никогда не забуду глаз Сталина, когда летом тридцать четвертого он
приехал ко мне - назавтра после убийства Гитлером своих братьев по партии
Эрнста Рема и Грегора Штрассера... Они были тяжелы - не желтые, как
обычно, а свинцовые, словно бы похмельные... Мы говорили о многом, и,
когда я спросил его об этом преступлении, он только пожал плечами:
"Германии нужен вождь, а не вожди... В революционной Франции
множественность вождей окончилась императорством Наполеона..." Он
помолчал, а потом усмехнулся: "Берегись любящих..." Как и все тираны,
Сталин страдает эйфорией, ему кажется, что он все про всех знает... Что он
может знать о писателе? О внутреннем зрении его? О его чувствованиях и
видениях?! Я был мягок с ним, ибо понял, что этот злобный человек тяжко и
безнадежно болен, он не в своем уме, его логика столь логична, что в ней
нет уж ничего человеческого... Как я молил его не судить в тридцать шестом
году Каменева, Левушку, умницу, дружка моего... Как я просил за
Бухарина... А он пообещал: "Попробую уговорить в Политбюро, но вы должны
отслужить делом: книгой о нашей победе". А Ягода уточнил: "Книгой о нем,
Сталине", словно бы я не понимал этого сам... Писатель идет порою на
компромисс в слове сказанном, но в слове написанном - никогда. Поэтому -
именно накануне процесса над Каменевым, понимая, что я не смолчу, - Сталин
и приказал меня убрать... Что только не пытались делать для моего спасения
добрые друзья мои, лекари! Другие меня убивали - сквозняком, чрезмерной
дозой лекарства, лишней пилюлей... Мое тело только-только увезли в
Колонный зал, чтоб люди прощались со мною, а Ягода уж начал обыск, все
перерыл и нашел мои дневники, в моем матраце нашел, я так в Петропавловке
свои статьи зашивал... И сказал моему секретарю Крючкову: "Вот ведь,
старая б...! Сколько волка ни корми - все равно в лес смотрит..." Я в этих
дневниках, действительно, писал, что Сталин - злейший враг России,
изменник, больной злодей... Сердце мое разрывалось от боли, когда я писал
жестокую правду о нем, - ведь он бывал у меня, сидел за столом, говорил
мне о любви своей, плакал, когда я читал ему свои вещи, но я-то знал, что
он исчадие ада, я-то знал... Нет страшней пытки для литератора, чем
разрываться между правдою и чувством... Они ведь сочиняли некролог по мне,
когда я жив еще был, доктор Плетнев, гений русской медицины, делал все,
чтоб легкие мои сохранить, без него я б давно свалился... А его тоже
сейчас будут пытать - скоро начнут, ждите, получите свои зрелища, хлеб
получили уже, беспамятные! Дети ваши будут прокляты за эту беспамятность,
кровь ваша будет проклята за это! Нет, это не добрая доверчивость нашего
народа, не наивность его и вера в слово Патриарха! Это иудина торговля с
собственной совестью за благополучие, полученное из рук сатрапа...
   Б а т н е р. Обвиняемый Плетнев, принимавший непосредственное участие в
убийстве Куйбышева и Горького, показал: "Ягода мне заявил, что я должен
помочь ему в физическом устранении некоторых политических руководителей
страны... Должен признать, что в моем согласии на эти преступления сыграли
свою роль и мои антисоветские настроения, которые я до ареста всячески
скрывал, двурушничая и заявляя о том, что я советский человек..."
   На просцениум выходит доктор Флеминг.
   Ф л е м и н г. Я, лауреат Нобелевской премии по медицине доктор
Флеминг, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.
Профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев, которому в застенках Ежова
исполнилось шестьдесят восемь лет, является одним из самых великих
европейских терапевтов. Его гений врачевателя может быть приравнен лишь к
таланту Парацельса. Я встретился с Плетневым на конгрессе в Копенгагене.
Ему удалось избавиться от двух охранников, не отпускавших его своим
вниманием ни на шаг - как-никак кремлевский врач, - и тогда-то он сказал
мне: "Моя родина превращена злым гением Сталина в концентрационный лагерь,
где появились качественно новые психические заболевания, неизвестные
доныне человечеству: люди говорят одно, думают другое, мечтают о третьем;
шизофрения - это раздвоение личности, у нас сейчас личность расщеплена на
три - пять взаимоисключающих особей. Медицина бессильна в лечении этого
страшного социального заболевания. Я уповаю лишь на господа. Если бы я не
принимал клятву Гиппократа, если бы я не был русским аристократом, я бы
отравил Сталина, чтобы избавить мою несчастную родину от чудовища, но я -
человек чести и слова, я выпью до конца ту чашу, которую принуждают пить
мой несчастный, искалеченный и зараженный моральной проказой народ".
   На просцениум выходит Чемберлен.
   Ч е м б е р л е н. Я, Невилл Чемберлен, премьер-министр Великобритании.
Да, бесспорно, процессы, проводимые Сталиным, чудовищны по своей сути, они
имеют такое же отношение к правосудию, как дьявол к ангелу, однако нам
выгодно проявлять определенную политическую гибкость, ибо Сталин раз и
навсегда отмежевался от гитлеровской Германии, обвиняя ленинистов в том,
что они являются агентами гестапо. Следовательно, в случае европейской
конфронтации Сталин и Гитлер будут по разные стороны баррикады, что угодно
интересам Британской империи.
 
   Чемберлена сменяет Риббентроп.
 
   Р и б б е н т р о п. Я, рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон
Риббентроп, сим подтверждаю, что представители русского посольства в
Берлине имели три встречи с моими помощниками, заверяя их в том, что
процессы в Москве никак не мешают развитию дружеских межгосударственных
связей. При этом наше внимание было обращено на тот факт, что обвиняемый
Троцкий привлекается к ответственности не только как шпион третьего рейха,
но и как агент британской "Интеллидженс сервис", Раковский обвинен лишь в
английском шпионстве, Шарангович и Гринько - в работе на польскую
разведку. Полагаю, что пропагандистскому аппарату моего друга Геббельса
было бы целесообразно акцентировать, что даже цвет большевистского
правительства признал великую правоту фюрера и пытался содействовать
победе его идей на Востоке. Естественно, Троцкий, Каменев и Зиновьев
одиозны, их имена должны быть исключены из газетных публикаций, тогда как
русские - типа Бухарина и Рыкова - могут стать объектом политической
комбинации, особенно в свете наших долгосрочных задач на Востоке,
гениально сформулированных лучшим другом арийской молодежи, величайшим
корифеем науки, организатором и вдохновителем всех наших побед Адольфом
Гитлером в его историческом труде "Майн кампф". Я бы считал необходимым
использование материалов процессов в нашей прессе в том смысле, что Сталин
наконец вынужден признать сотрудничество Ленина с немецким генштабом и
министерством иностранных дел, начиная с весны семнадцатого. Если мы
поможем Сталину доказать ленинское шпионство на Германию, то Сталин
навсегда станет единственным вождем "большевистской революции", - все
остальные, как оказалось, служили нам. В благодарность за это, полагаю, он
примет целый ряд наших условий и пойдет на далеко идущие соглашения...
   Б а т н е р. Обвиняемый Ягода, подтвердив, что сын Горького, Макс, был
убит по его заданию, показал: "В мае тридцать четвертого года при
содействии секретаря Горького Крючкова Макс заболел воспалением легких..."
   Я г о д а. Я, Генрих Ягода, бывший председатель ОГПУ и бывший нарком
внутренних дел Союза, считаю своим долгом пояснить следующее: мне не было,
нет и не будет оправданий, хотя все, что я делал, - начиная с отравления
Дзержинского (считают, что ему подали отравленное молоко во время
выступления на объединенном пленуме, а это просто вышла накладка с ядом,
он превратил боржом в жидкость молочного цвета, но менять что-либо было
поздно, стакан уже понесли на трибуну), - я делал по рекомендациям
Сталина. Начиная с конца двадцатых вообще ничего нельзя было сделать без
разрешения нового монарха России - Иосифа Первого... Я вступил в партию в
девятьсот седьмом году... По прошествии двадцати лет, в разгар борьбы
оппозиции против Бухарина, Сталина и Рыкова, я ощутил усталость,
физическую и моральную усталость... Я понимал, что Сталин хочет дать нам,
аппарату, достаток и всепозволенность. Троцкий же, наоборот, призывал к
пуританству, революционному аскетизму и самоограничению, требуя покончить
с так называемой "сановной партийностью". Поэтому я сделал свой выбор и
поставил на Кобу. И сказал ему об этом. И он меня спросил: "Но вы
понимаете, что, пока жив Дзержинский, оппозиционеры будут по-прежнему
сидеть в ЦК?" И я ответил, что понимаю. С этой минуты, с двадцать шестого
года, я был в сговоре со Сталиным. Он позволил мне изгнать всех
дзержинцев, превратить ОГПУ, а потом и НКВД в мою личную гвардию,
служившую лишь Сталину. Я ощутил сладкий ужас верховного могущества.
Дважды - особенно после того, как мы провели фальшивое дело меньшевиков, -
меня подмывало убрать Сталина, я понимал, куда он клонит: от процесса
против меньшевиков - к процессу против Троцкого... Но когда он пригласил
меня к себе - маленький, жалкий, раздавленный результатами голосования на
семнадцатом съезде партии - и сказал, что пришло время уходить, но ему
некому передать власть, разве что только мне, после того как я установлю
по отпечаткам пальцев на бюллетенях, кто те триста семьдесят делегатов,
выразивших ему недоверие и проголосовавших за демагога Кирова, - я
дрогнул, ощутив в себе высокий и торжественный холод, предшествующий
восхождению на высший пьедестал власти... "Вы провели меньшевистский
процесс, - говорил мне Сталин, - пригвоздив к столбу позора ренегатов, вы
организовали высылку Троцкого, заклеймили буржуазных спецов Промпартии как
агентов капитализма - кому, как не вам, доложить на Политбюро результаты
расследования? Кому, как не вам, после этого стать членом Политбюро?
   Кому, как не вам, сменить Молотова на посту председателя Совнаркома,
этот медный лоб мало чего стоит..."
   Но Кирова убивали его люди, не я... Крючков, секретарь Горького, мой
агент, доносивший все подробности о Буревестнике - не щадил ни на грош
патрона, - написал в сообщении от третьего декабря тридцать четвертого
года: "Горький связывает убийство Кирова с расстрелом Гитлером своих
ближайших друзей Рема и Штрассера - одна режиссура, кончится она провалом,
какого еще не видела история цивилизации". Да, устранение Кирова было
комбинацией, проведенной Сталиным, я не знал подробностей, клянусь
честью... Впрочем, у меня нет чести, я прокаженный...
   В тюрьме я сижу очень комфортно, у меня отдельная камера, любимый роман
"Монте-Кристо" постоянно лежит рядом с топчаном, обед я заказываю из нашей
столовой, со следователем я начал сочинять свою роль сразу же после
ареста, по вечерам играю в шахматы с моим заместителем Аграновым, который
заходит в камеру после допросов; два дня у меня жил Радек - его
демонстрировали Бухарину и Рыкову, мол, жив-здоров, трудится на даче под
Ленинградом, пишет очерки по истории империалистической войны под фамилией
Палевский... А вообще я не знаю, как бы развивались события, не поддайся я
маниакальной торопливости Сталина...
   Обычно медлительный, он в тридцать шестом году сделался
истерически-неуправляемым, повторяя ежедневно: "Когда начнется процесс по
Каменеву и Зиновьеву с Пятаковым и Радеком?" Я проклинаю тот день, когда
подарил ему переплетенные тома записанных разговоров о нем, Сталине, между
Каменевым, Вавиловым, Зиновьевым, Мандельштамом, Радеком, Мейерхольдом,
Бухариным, Бела Куном, Рыковым, Покровским, Плетневым... Зачем я это
сделал?! После того как Сталин прочитал эти тома, в него вселился бес
торопливости... Каменев, а особенно Пятаков обманули следователей, вписали
в свои показания смехотворные вещи: мол, летали на самолете Люфтганзы к
Троцкому в Осло, а туда, оказывается, Люфтганза до сих пор не летает...
Ну, на Западе и заулюлюкали... А Сталин решил, что я это сделал
специально, желая скомпрометировать его процессы, которые делают его
единственным вождем Октября, его, голубя, кого ж еще... Поэтому он и
поставил надо мной Ежова, а теперь вот и посадил... Да, я дружу с моим
следователем, хороший парень, доверчивый, честный, порою обращается ко мне
"товарищ нарком", дает говорить по телефону с сыном... Но когда он
попросил меня написать в наш сценарий, как я готовил убийство Кирова, я
сдуру ответил, что этот вопрос надо предварительно обговорить с Иосифом
Виссарионовичем... С тех пор он запретил мне звонить домой... Значит, они
взяли моего мальчика, мою кровиночку, в чем он-то виноват?!
   Вот тогда я и вспомнил уроки Юры Пятакова во время следствия и начал з
а к л а д ы в а т ь свои фугасы в листы дела, типа "при содействии
Крючкова сын Горького заболел воспалением легких"... Вдумайтесь в эту
фразу... Это же еврейский анекдот, а не фраза! Над ней будут хохотать
потомки... "Посодействуйте мне в заболевании гриппом..." Ничего, а? А еще
я забил в протокол, что дал задание моему помощнику Буланову отравить
выдающегося сталинца, первого чекиста Ежова:
   "Обрызгай ртутью его кабинет, пусть Ежов надышится парами"... Ничего,
следователь поверил! Ухватился! Сказал, что товарищ Сталин высоко оценил
это мое показание, просил передать привет, справлялся, не нужна ли какая
помощь, предложил по воскресеньям вывозить меня на дачу, играть в
крокет... Вы умеете играть в крокет? Странно, такая чудная игра... Хотите
научу? Я ведь тоже раз вывез Каменева на природу - за два дня перед
началом процесса... Я его боялся, он мог взбрыкнуть, потому-то и сказал
ему на полянке в Зубалове, что, мол, лейте на себя грязь, Лев Борисович,
сочиняйте небылицы, - партия проснется от спячки, когда услышит такой
самооговор, это для меня единственный путь сместить Сталина... Я играл
вдохновенно, и Каменев мне поверил... Даже глаза загорелись:
   "Неужели наш несчастный народ выйдет из трагической спячки?!" Я ему
выйду!
   (Ягода, рассмеявшись, подмигивает залу.) Мы ему выйдем, а?! Кто ж из
пастухов разрешит овцам своим осознать себя людьми?! Дурак или неуч... А
ну, давайте, стадо, кричите: "Да здравствует великий вождь советского
народа товарищ Ягода!"
   Чего молчите? Победи я в себе жидовское изначалие - всегда быть рядом с
вождем, вторым, - еще как бы орали. А ну, встать! Да здравствует товарищ
Сталин, ура!
 
   НАРАСТАЕТ РЕВ ТОЛПЫ, НАРАСТАЕТ ДО УЖАСА, ДО РВУЩИХСЯ ПЕРЕПОНОК, ДО
ОЩУЩЕН