ему "не укради".  Но Дженнингс сказал,  что мне придется помочь
ему  в  этом  предприятии.  Прямо  отказать  ему  казалось  мне  в тот миг
несколько неудобным - как-никак он достаточно  таскал  меня  за  собою  по
Центральной  Америке  и мексиканским городам.  Я поэтому спросил,  что мне
следует  сделать,  Дженнингс  ответил,  что  делать  придется   все,   как
полагается при ограблениях.  "Стрелять?" - "Конечно,  - ответил он,  - кто
добром отдаст свои деньги?" Тогда я сказал,  что мне надо поупражняться  в
обращении  с  оружием.  Он  дал  мне  свой  кольт,  и я разыграл перед ним
маленькую сценку,  которая доказала ему,  что я умею обращаться с  оружием
так,  как он с пуантами или дирижерской палочкой. Дженнингс долго хохотал,
когда я ненароком выстрелил себе под ноги,  изобразив при этом невероятный
испуг.  Я решил, что предложение моего приятеля само по себе умерло. Но не
тут-то было!  Он предложил мне ехать с ним вместе и  "стоять  на  стр„ме",
возле  лошадей,  понимая,  что  я не смогу получить свою долю земли просто
так,  в подарок.  Поскольку я ни разу в жизни не преступал  черты  закона,
пришлось отказаться от этого поддавка - "Ты,  мол,  просто постой рядом, а
деньги получишь как настоящий налетчик,  сполна,  и не будешь считать себя
никому обязанным, честно заработал, спокойно трать".
     Через  три  дня  Эл   со  своим  братом  Фрэнком  вернулся,   набитый
банкнотами.  Я сказал,  что меня ждут неотложные дела.  Дженнингс спросил,
куда мне можно писать.  О наивная,  святая простота!  Адрес отменно прост:
"Мир. Портеру. Лично".
     Словом, наутро я уехал,  жить за счет других не умею. В салуне, где я
остановился на ночлег,  шла яростная игра в покер.  Денег у меня было, как
всегда,  навалом - три доллара семнадцать центов; предложенные Дженнингсом
пять  сотен  я,  понятно,  принять  не мог.  Что мне оставалось делать?  Я
поинтересовался,  нет ли поблизости ранчо,  где нужен ковбой или стригаль.
Ответили,  что  таких  "эстансий"  в  округе  нет.  Тогда я сел к столу и,
будучи,  как всегда,  убежденным в неминуемом проигрыше,  начал следить за
развитием  сюжета  игры так,  как кошка следит за норкой мыши.  Я пробовал
самотерапию,  уговаривая себя, что неминуемо проиграюсь дотла, но при этом
разжигал  в самой затаенной части моего естества уверенность,  что на этот
раз неминуемо выиграю.  И,  знаешь,  выиграл! Причем весьма круто - триста
девяносто  два  доллара.  Это  дало  мне  возможность спокойно вернуться в
Гондурас  и  погрузиться  в  размышление  по  поводу  того,  куда  вложить
оставшиеся деньги, чтобы получить елико возможно скорую отдачу.
     Поначалу я  решил  попробовать сунуть  мой  выигрыш  в  строительство
маленького пансионата на  берегу океана,  но  потом  решил,  что  это  мне
дивидендов никаких не  даст,  ибо  местные жители  останавливаются друг  у
друга,  у них это принято. Наши путешественники норовят загрузить товар на
свои  яхты  и  поскорей чапать в  Новый  Орлеан,  чтобы  их  не  перегнали
конкуренты.
     После этого я решил было открыть фотоателье,  но подумал, что страсть
диктаторов к  поясным  портретам не  даст  мне  возможности развернуть эту
индустрию,  все-таки фотография ближе к  правде,  чем портретная живопись,
угодная здешним меценатам.
     Теперь моя  мечта заключается в  том,  чтобы снять пристойное жилье и
послать денег Этол для  ее  переезда сюда.  В  конце концов пусть Маргарет
поучится в  испанской школе,  я  не знаю более музыкального языка.  Я могу
сделать это хоть сейчас,  но боюсь,  что к  их приезду я  снова окажусь на
мели, и если в Остине Этол помогает семья Рочей, то безденежье в Гондурасе
может кончиться трагедией.
     Тем  не  менее  именно сейчас я,  как  никогда раньше,  убежден,  что
настала полоса везения, я смогу заработать денег не только литературой, но
и бизнесом. Именно сейчас я, как никогда раньше, чувствую близкую удачу во
всех моих начинаниях.
     Не знаю,  как ты,  но я стал еще больше верить предчувствиям. Ты даже
не можешь себе представить,  как я  был спокойно убежден (хотя играл сам с
собою в кошки-мышки,  когда ставил последние три доллара,  блефуя,  словно
Морган), что меня ждет выигрыш.
     Мне пришлось переходить границу, как ты понимаешь, не под шлагбаумом,
а в сельве, переправляясь через реку, полную аллигаторов и прочей гнуси. Я
пустил коня в воду, ни секунды не сомневаясь, что все сойдет хорошо. Так и
случилось.  Поэтому  ныне,  пожалуй,  впервые  в  жизни,  я  не  тороплюсь
принимать окончательное решение,  присматриваюсь,  прикидываю в  уме,  как
поступить,  и  считаю дни,  когда  выйду  на  берег,  чтобы встретить моих
дорогих и самых любимых на земле существ, Маргарет и Этол.
     Пока все.
                                                      Крепко жму твою руку
                                                                    Билл".


                                    58

     "Дорогой Боб!
     Надо сделать все,  чтобы судья выпустил интересующую нас девицу Салли
на  свободу.  Только в  этом случае тот бизнес,  который я  задумал,  даст
хорошие баки.
     Выясни, в каком случае ее законвертуют в тюрьму за попрошайничество и
шантаж, а в каком - отпустят на все четыре стороны.
     Срочно жду ответа.
                                                                      Твой
                                                            Бенджамин Во".


                                    59

     "Дорогой Бенджамин!
     Девицу выпустят из зала суда только в  том случае,  если Филиппчик не
явится  на  заседание,  чтобы  подтвердить  свое  обвинение  в  шантаже  и
вымогательстве.
     Если же он придет, то, что бы девица ни говорила, как бы ни взывала к
сердцам дедушек,  рассказывая про младенца,  ей  вольют от  трех до  шести
месяцев.
     Искренне твой
                                                               Боб Ниглс".


                                    60

     "Дорогой Боб!
     Мне  кажется,  надо  поступить так:  если  в  газетах (или даже одной
газете) появится сообщение,  что  такого-то  и  такого-то  будет  суд  над
такой-то   по   обвинению  в   шантаже  такого-то   (со   всеми  титулами,
"дипломированный",  "президент",  "член совета директоров"),  Филиппчик не
явится на  заседание.  Это  уж  ты  мне  поверь.  Так  что  получи баки по
известному тебе адресу и  организуй пару заметок в  прессе.  А  я  займусь
поиском людей,  которые нам  понадобятся после того,  как девица выйдет на
свободу.
     Твой
                                                            Бенджамин Во".


                                    61

     "Хэй, Джонни!
     Пару  мешочков с  пятью тысячами баков тебе  передаст верный человек.
Так что все в порядке,  можно жить дальше,  хоть на сердце скребет, потому
что я  перебрался в  Калифорнию.  Значит,  наши враги рано или поздно меня
вытопчут,  а  тогда  не  миновать стула  или  вечной каторги.  Однако пока
живется,  надо жить,  а там будь что будет.  Если б мне давали возможность
заработать по  закону,  я  б  не стал сгибаться под тяжестью двух кольтов,
можешь мне поверить.
     Накануне предприятия нас от всей души повеселил Билл Портер.  Когда я
протянул ему револьвер и сказал,  что надо поупражняться в стрельбе,  он с
ужасом взял кольт и,  конечно же,  ненароком выстрелил.  Видел бы  ты  его
насмерть перепуганное лицо и огромные глаза,  в которых ничего было нельзя
понять, кроме того, что Билл - добрейший малый.
     "Полковник,  -  сказал он  мне,  -  не  стать бы мне помехой в  вашем
финансовом предприятии". Что так, то так, подумал я, с таким сгоришь в два
счета...
     До  сих пор не  могу понять,  отчего он  слоняется по  миру,  как мы.
Скорее всего  причиной тому  явилась несчастная любовь.  Я  встречал много
наших в Южной Америке, которые бежали туда от самих себя. Да разве от себя
смоешься?
     Мне не хотелось с  ним расставаться,  ведь преступника всегда тянет к
чистым лицам (не надо, не вздрагивай, да, я преступник, пора называть вещи
своими именами,  но это пока не мешает Папе продолжать быть судией, а тебе
- Правозаступником?!).
     Я  уж  и  так  и  эдак вертел с  ним,  предложил постоять на  стреме,
посторожить коней,  только б всучить денег,  а он и от этого отказался. Он
относится к  ублюдочной части  рода  людского,  которая  готова  голодать,
только б  остаться чистенькой.  А вообще-то по закону грабить могут только
очень  богатые люди.  Я  мечтаю жениться (если  только найду здесь подругу
моего роста,  не на каланче ж бракосочетаться), родить детей, сколотить им
капиталец и  потом пристроить на  Уолл-стрит,  тогда все их  грабежи будет
надежно страховать закон. Эх-хе-хе, чего не сделает отец ради своих детей,
еще даже и не существующих?!
     Привет!
                                                  Твой брат Эл Дженнингс".


                                    62

     "Дорогой Билл!
     Уж и не знаю, как быть, но далее скрывать правду от Вас я не могу, не
хватает на этого моего материнского сердца...
     Этол больна и  врачи называют ее положение безнадежным.  Единственно,
что может помочь ей прожить хоть несколько месяцев, так это Ваш приезд.
     Она не знает об этом письме.  Молю Вас,  не сообщайте ей о  нем,  это
поссорит нас навсегда.
     Все то,  что она пишет Вам -  и  о  своем прекрасном настроении,  и о
хорошем состоянии, - все это неправда.
     Уже четыре раза было обильное кровохарканье.  Доктор Якобсон с трудом
остановил его.
     Я молю бога за Вас и Этол.
     Поступайте так, как Вам велит совесть.
                                                          Ваша миссис Роч"


                                    63

     "Дорогой Ли!
     Этол совершенно  больна.  Я  не  смог  оставить ее одну и вернулся из
Мексики в Штаты.  Так что можешь писать в Остин,  как и раньше. Миссис Роч
одолжила нам две тысячи долларов, мы внесли залог, меня поэтому продержали
в тюрьме только два дня (бр-р-р-р,  ужас,  не хочу  об  этом),  выпустили,
вроде  бы  обещали  больше  не  сажать до суда,  но уверенности - никакой.
Кто-то - я это чувствую ладонями  -  постоянно,  скрытно  и  зло  работает
против меня.
     Я  постоянно вывожу Этол  на  прогулки,  она  стала  чувствовать себя
значительно лучше,  исчез лихорадочный блеск в  глазах,  и  ее  не  мучают
вечерние ознобы,  которые более  всего  донимали меня,  когда я  приехал с
чахоткою на твое ранчо.
     Порою  делается  страшно:   я  еду  с  Этол  на  маленькой  двуколке,
рассказываю ей о  своих странствиях по Южной Америке,  придумываю какие-то
забавные истории, хотя, как понимаешь, на сердце скребут кошки, а в голове
у  меня между тем складываются целые главы про людей,  с  которыми сводила
жизнь. Я существую в двух измерениях: хожу, улыбаюсь, шучу, напряженно жду
того момента,  когда вечером стану мерить температуру Этол,  ужинаю, рисую
сказки Маргарет (она чудо,  моя  главная радость),  и  при этом пребываю в
мире, живущем в моей голове, слышу обрывки фраз, угадываю поступки, внимаю
своему же писклявому голосу, отстраненно вещающему про то, что сокрыто ото
всех и известно одному мне,  какой-то затаенной части моего мозга, которая
не дает покоя,  мучит,  заставляя болезненно ощущать минуты, отсчитывающие
ужас упущенного, несделанного, забытого.
     Будь проклят тот день,  когда меня потянуло в  сочинительство!  Я  не
кокетничаю, ты же знаешь, как я отношусь к себе! Боже, сколь радостна была
та пора, когда я  ставил какие-то оперетки,  сочинял комедии для любителей
Гринсборо и  пел  серенады по  заказу наших  ловеласов...  Как  давно  это
было!.. А было ли вообще?! Когда случился тот день или час, когда я понял,
что не могу не писать того,  что живет во мне,  мучит, ломает, жжет?! Я не
хочу этого более!  Я ненавижу те страницы, которые лежат у меня в столе, я
не верю в  то,  что они когда-нибудь будут напечатаны!  Неужели эта пьяная
страсть обязательно несет муку и тебе самому, и тем, кто тебя окружает?! А
может,  я  отвратительный честолюбец,  который норовит вырваться из  общей
массы за  счет  тех,  с  кем  сводила жизнь,  кто  отложился в  памяти или
просто-напросто придуман мною?!  Видишь,  я снова говорю о себе,  а бедная
Этол,  мышонком уснувшая за  стеною,  обречена на  то,  чтобы  воспитывать
Маргарет одна,  без меня... Пять, а может, и десять лет - в зависимости от
того, какой срок тюремного заточения определит судья.
     И  поэтому я  говорю себе,  что  обязан писать,  ибо это позволит мне
прокормить Этол  и  Маргарет.  После суда  все  дороги к  работе в  банке,
газете,  литературном агентстве,  министерстве,  фирме для  меня  закрыты.
Только  одна  возможность заработать  на  хлеб  насущный:  сочинять  такие
истории, которые найдут своих покупателей...
     Жутко и унизительно, но иного выхода нет.
     Пожалуйста,  порасспрашивай старых ковбоев,  как  мексиканцы называли
серебряные шпоры,  которые делали умельцы в  Акапулько?  У них было особое
слово,  которое я  не  могу вспомнить,  а  ходить в  библиотеку я  не могу
теперь,  чтобы  не  встречаться на  улице  со  знакомыми.  Англо-испанский
словарь   чрезвычайно  дорог,   но   это   слово   мне   необходимо,   оно
ритмически-точно ляжет в тот рассказ,  который я рано или поздно запишу на
бумаге.
     Меня также интересует,  как  старый индеец,  который жил на  эстансии
"Натали",  называл кожаный мешок,  который мы привязывали к  седлу,  когда
отправлялись в город?  Я совершенно забыл это его слово. Оно не испанское,
он произносил его на кечуа. Если помнишь, не премини написать мне, ладно?
     Иногда,  поздней ночью, когда все в доме спят, я выхожу на улицы, иду
мимо домов,  и мне делается страшно, оттого что здесь жил Питер, а его нет
более в  живых;  там веселился Майкл,  но и его свалил недуг;  тут матушка
Эстер угощала пивом,  но и ее похоронили три недели назад. Как это страшно
- зримое ощущение ухода в иной мир всех тех,  кто жил с тобою рядом совсем
еще недавно!
                                                        Твой Билл Портер".


                                    64

     "Мой дорогой добрый Уолт Порч!
     Как всегда,  ты ошибся! Я прочитал новеллы этого самого Билла Портера
и подивился: что ты нашел в них? Всякая попытка создать новое в литературе
есть начинание с  негодными  средствами.  После  "Одиссеи"  ничего  нового
создано не было. Лучшее из написанного в средние века - лишь приближение к
античному.  Чем дальше литератор норовит уйти от древних, чем замысловатей
он ищет форму,  чем неожиданнее  к р у т и т  сюжет, чем больше навязывает
себя в роли комментатора происходящего, тем слабее его работы.
     Я привык к тому, что меня замалчивает критика. Это происходит оттого,
что  я   незыблемо  стою  на   позициях  традиционной  европейской  прозы.
Американской литературы как  таковой не  существует;  да  и  как  нация мы
толком не  сложились,  кипим в  одном котле,  а  какая получится из  этого
варева похлебка, надо еще посмотреть.
     Не могу понять,  что тебя привлекло в этом самом Портере,  право!  Он
представляется  мне   удачливым  маклером,   который   торгово  нащупывает
"жареное",  то,  чего  ждут продавцы универсальных магазинов,  миллионеры,
путешествующие на  океанских пароходах,  и  несчастные клерки,  всю  жизнь
мечтавшие о  поездке на Дикий Запад.  Рабочие у  нас не читают,  фермеры -
тоже,  а если бы и читали,  то все равно жить они будут так,  как жили,  -
темно и стадно,  ибо бытие определяет Рок,  Дух, Сатана - все, что угодно,
только не Идея, не божье Слово.
     Ты   вообще-то   стал   меня  удивлять,   старина.   Не   сердись  за
откровенность.  Критик, ты должен быть похож на орла, который парит высоко
в небе,  выискивая жертву,  растерзав которую можно преподать урок другим.
Ты  обязан  растерзать  жертву  не  из-за  злобности  характера,   а   для
иллюстрации твоей Силы, то есть Мысли.
     Ты же сидишь на земле и  восторгаешься кукареканьем петуха с огненным
хвостом. Что с тобою? Устал?
     Литературу делают страдальцы. Люди типа Портера сочиняют сюжеты, сидя
в кэбе,  который везет их на службу. Они не знают отчаяния. Они упитанны и
благополучны.  У  них жены толстые.  Они в церковь ходят по воскресеньям в
новом  костюме.  Таких новелл,  какие сочиняет поразивший тебя  Портер,  я
готов писать поштучно в день.  Но мне же будет стыдно печатать такое!  Где
язык?  Стиль?  Какова главная идея? Где отчаянье, которое должно потрясать
сердца читателей? Где безответность вопросов?
     Или я старею? Может быть, я перестал понимать все, что меня окружает?
Может быть, я засиделся в своем доме, в грозной тишине моей библиотеки?
     Видишь,  я  не стал отвергать твоего протеже абсолютно.  Я  подверг и
себя пристрастному бичеванию.  И  все это для того,  чтобы заманить тебя в
гости, сесть к столу, затопить камин и погрузиться в беседу, которая столь
нужна тем, кого связывает не год и не пять, но тридцать лет дружества.
     Жду!
                                                     Твой Грегори Презерз.

     P. S.  Прочитав  письмо  перед  тем,  как  положить его в конверт,  я
удивился:  отчего столько раздражения  в  моем  ответе?  Что  меня  больше
задело: твои восторги по поводу Портера или же его вещи? Но если так, надо
перечитать еще раз, так что я оставляю его рассказы себе, ладно?
     P. P. S.  Я  не хочу видеть Марту,  пусть даже она по-прежнему  любит
меня.  Нельзя совмещать литературу и похоть;  работа над рукописью убивает
желание любить.
     Напиши, сильно ли она располнела?
     P. P. P. S. Тридцать долларов выслал".


                                    65

     "Дорогой Ли!
     Все  больше  и  больше  начинаю  постигать  страшное  значение  слова
"бессилие".
     И в Древнем Риме,  когда варвары приближались к Вечному городу,  и во
времена  инквизиции,  когда  подозрительность  была  повсеместной,   и   в
последние  месяцы  абсолютизма,  при всеобщем разложении,  накануне взрыва
люди  с г и б а л и с ь  перед неизбежным,  думали о нем, изредка решались
обмолвиться   с   самыми   близкими  о  том,  что  грядет,  но  ничего  не
предпринимали,  чтобы  хоть  как-то  противостоять   этому   мистическому,
непонятному, устрашающе-неотвратимому будущему.
     Но можно ли сравнить эту всеобщую пассивную обреченность с тем, когда
ты   просыпаешься  утром,  говоришь  любимой  "здравствуй",  помогаешь  ей
подняться с ложа,  ждешь ее за столом,  пьешь с нею кофе,  говоришь о том,
что сегодня,  наверное,  будет дождь,  интересуешься, заметила ли она, как
ярко расцвели калы, какой сочный, нутряной у них цвет, слушаешь ее ответы,
смотришь в ее глаза,  ставшие громадными,  невероятно живыми, реагирующими
буквально на все окружающее,  и понимаешь при этом,  что  остались  ей  не
годы, и не месяцы, а недели, может быть, даже дни.
     Как ты думаешь,  а что,  если я буду постоянно  чем-то  занимать  ее?
Может быть,  это не даст болезни подтачивать ее здоровье ежеминутно?  Что,
если просить ее переписывать то,  что я держу у себя в столе?  Расклеивать
строчки  из дневников,  которые я привез?  Ах,  боже мой,  да кто я такой,
чтобы надеяться на успех?!  Если бы я был настоящим писателем,  если бы  я
был  высоко  благороден,  а не обычен и мал,  если бы мои книги проникли в
народ и формировали его душу,  тогда Этол чувствовала бы это и дралась  не
столько за свою жизнь, сколько за мою надобность людям, потому что в любом
человеке гражданское - как бы глубоко оно ни было запрятано -  превалирует
над  личным,  каждый  человек  в душе своей носит задатки нереализовавшего
себя Цицерона,  Клеопатры,  Руссо или Баха. Только большой Литератор может
формировать героические характеры, легко переносящие невзгоды, уверенные в
том, что будущее, сколь бы ни был труден к нему путь, окажется прекрасным,
значительно более полным и достойным, чем прошлое и настоящее.
     Между прочим,  Наполеон,