тва была большая честь получить от  Вас
новеллы молодого неизвестного автора Билла Сиднея Портера.
     Мы  с  радостью  начнем  публикацию его  новелл,  однако  нам  срочно
необходим адрес  м-ра  Портера,  чтобы  мы  могли  соответствующим образом
оформить наши отношения и оговорить условия оплаты.
     Нам,  как и Вам -  высочайшему ценителю стиля, - понравились рассказы
своей новизной, любопытным стилем и уважительным доверием к читателю.
     Сердечно благодарим за столь доброе отношение к начинающему автору.
     С нетерпением ждем Вашего ответа.
     Искренне Ваш
                                                             Самуэль Роуз,
                                           директор "Роуз паблишинг хауз".


                                    24

     "Почтмейстеру Конраду У. Стауну.
     Многоуважаемый мистер Стаун!
     Был  бы  бесконечно Вам  признателен,  если бы  Вы  нашли возможность
сообщить мне, где находится ныне архив незабвенного Уолта М. Порча.
     Ответ оплачен.
     Искренне Ваш
                                              Грегори Презерз, литератор".


                                    25

     "Многоуважаемый мистер Презерз!
     Все  бумаги мистера Уолта  Порча  после его  трагической кончины были
вывезены на  свалку хозяином пансионата перед началом ремонта его  номера,
который в течение семи лет занимал покойный.
     С глубоким уважением
                                            Конрад У. Стаун, почтмейстер".


                                    26

     "Уважаемый мистер Роуз!
     Пересылаю Вам мою переписку с почтмейстером К. У. Стауном.
     Адрес м-ра Портера мне неизвестен.
     Искренне Ваш
                                                         Грегори Презерз".


                                    27

     "Дорогой мистер Презерз!
     Мы  отправим к  хозяину  пансионата,  где  жил  м-р  У.  Порч,  столь
трагически ушедший,  нашего сотрудника,  который попытается выяснить адрес
м-ра Портера.
     Мы также дали новеллы м-ра Б. С. Портера на прочтение специалистам по
европейским   литературам,    чтобы   застраховать   себя   от   возможной
мистификации.
     Мы  надеемся найти его адрес,  ибо без этого публиковать неизвестного
автора крайне рискованно.
     Мы не теряем надежды на успех.
     Надеемся на  Ваше сотрудничество и  были бы счастливы опубликовать ту
Вашу работу, которую Вы сочтете возможным нам прислать.
     Искренне Ваш
                                                             Самуэль Роуз,
                                           директор "Роуз паблишинг хауз".


                                    28

     "Дорогой мистер Холл!
     Уж я даже и не знаю, что мне ответить на Ваше заботливое письмо...
     Беда никогда  не  приходит  одна...  Здесь,   в   Питтсбурге   климат
совершенно иной,  и это не могло не сказаться на здоровье Маргарет,  нашей
любимой маленькой умницы... Врачи и у нее обнаружили начало туберкулезного
процесса... Все лекарства, какие есть здесь и в Европе мы уже приобрели...
Конечно,  Билл ничего не знает, это подкосит его окончательно... Впереди -
мрак  и безнадежность...  Какой-то ужасающий рок висит над нашей семьей...
За что такая несправедливость?
     Вы  не  можете представить себе,  как  умна  и  не  по  летам развита
Маргарет, как она похожа на отца, только глаза у нее Этол, такие же карие,
широко поставленные, полные озорства, доброты и горькой мысли. На полях ее
школьных тетрадей я  то и  дело нахожу два рисунка:  принцесса в роскошном
платье  (этому ее  научил отец,  он  изобретал для  нее  самые  прекрасные
костюмы) и  маленькая девочка в  гробике.  Я  боюсь спрашивать ее  об этом
страшном рисунке... Однажды она уже сказала мне: "Я кашляю, как мамочка".
     Каждое утро я жду того страшного момента,  когда на ее носовом платке
появится капелька крови...
     Билл пишет мне веселые письма, только иногда прорывается правда о его
жизни, но он сразу же спохватывается и начинает шутить и подтрунивать надо
всем...  Наверное,  только такие мягкие люди,  как он,  обладают настоящим
мужеством...  А  ведь мне поначалу казалось,  что он  слишком уж податлив,
нерешителен,  и  я  открыто  говорила  об  этом  Этол,  когда  они  только
поженились,  и как же она тогда плакала от обиды за него... Каждый виноват
перед каждым...
     Не сердитесь на меня за такое горькое письмо.
     Желаю Вам всего лучшего.
     Если у  Вас появятся какие-то  новости про Билла,  не сочтите за труд
сразу же написать мне.
     С глубоким уважением
                                                         Ваша миссис Роч".


                                    29

     "Дорогой Па!
     Может  быть,  ты  не  получил  моего  письма  или  не  захотел ничего
предпринять,  считая,  что это моя очередная выдумка,  а может,  ничего не
сумел сделать,  но я тем не менее хочу описать тебе,  как закончилось дело
Кида.
     В ночь перед казнью мальчик рассказал мне,  как он со своей маленькой
сестренкой Эмми убежал из дома мачехи и  поселился в  заброшенном подвале.
Дети,  они спали на досках,  укрывались лохмотьями, однако счастье их было
безмерно оттого, что здесь никто не мог поколотить их, выругать, оскорбить
подозрением.  Эмми вообще никуда не  выходила из  подвала -  так ее забила
мачеха;  она боялась всего,  каждого нового человека,  любого непривычного
звука...  А  Кид отправлялся утром в  город продавать газеты.  Он  запирал
сестренку,  чтобы  никто не  смог  еще  больше испугать ее,  возвращался с
несколькими центами и парой пряников,  дети садились к столику, который он
смастерил  из  старых  ящиков,   Эмми  варила  в  кастрюле  воду,  которая
называлась кофе,  и они пировали до глубокой ночи,  и сестренка восхищенно
шептала:  "Кид,  Кид,  какой же ты храбрый,  ты ничего не боишься, ты один
выходишь на улицу и  бродишь среди людей!" Когда зимой сестренка заболела,
она,  чувствуя приближение конца,  спросила брата:  "Кид, скажи, ты правда
ничего не боишься?"  И  он ответил ей:  "Я ничего не боюсь,  Эмми".  -  "И
смерти тоже?" -  "И смерти не боюсь". Маленькая улыбнулась: "Спасибо тебе,
теперь мне будет не так страшно, если придется умирать".
     Утром, когда  его вели по коридору в камеру,  где стоит электрический
стул,  Кид был  бледен,  словно  ему  высыпали  на  лицо  муку,  ноги  его
подворачивались, но, увидав меня, он  у л ы б н у л с я,  Па! Он осознанно
улыбнулся и с вымученной улыбкой сказал: "Здравствуйте, мистер Эл! Видите,
я ж не боюсь! Я ни капельки не боюсь!"
     Его пиджак был распорот по заднему шву, чтобы ток мог свободно пройти
по  телу,  макушка  выбрита,  чтобы  на  нее  наложить электрод,  а  брюки
закатаны, чтобы легче было обвязывать икры электрическими проводами.
     Хотя глаза мальчика улыбались,  но  мускулы его  казались размякшими,
нос ужасающе длинным, синим, хотя вчера еще он был веснушчатым и курносым;
Кид был зажат между двумя стражниками, которые подталкивали его к стулу, а
позади шел священник и  невнятно бормотал слова Библии.  Чем ближе к стулу
он подходил,  тем явственнее дрожал его подбородок,  и я услыхал,  как его
крепкие зубы выбивали какую-то стеклянную дробь.
     Начальник тюрьмы Дерби подошел к креслу и сказал:
     - Кид,  сознайся,  зачем ты  утопил Боба?!  Я  исхлопочу тебе  замену
казни, только сознайся!
     Мальчик трясся,  никак не  мог справиться со своими зубами,  а  потом
наконец пробормотал:
     - А я не боюсь, я все равно не боюсь...
     Тут начальник Дерби стал кричать на него и  упрашивать его признаться
и обещал помилование,  но мальчик повторил, что он не топил своего Боба, и
тогда Дерби,  прямо-таки  повис на  рубильнике,  и  Кид  стал корчиться на
стуле,  лицо  его  вытянулось и  посинело,  потом лопнули глазные яблоки и
кровь потекла по его щекам,  а затем он стал царапать ногтями ручки стула,
и лишь когда запахло паленым,  как бывает,  когда петухов держат над огнем
костра, он затих и съежился.
     В тот  вечер Билл Сидней Портер сказал:  "Мятеж - это мысль.  Мысль о
том, что казнили ни в чем не виноватого человека, мальчика Кида, отныне не
даст  мне покоя.  У меня перед глазами его лицо,  а на плече я по-прежнему
чувствую его руку...  Когда он говорил со мною,  он все время дотрагивался
до меня,  словно понимая,  что общение с живым - это и есть жизнь... Он не
был виновен,  Эл.  Нам с вами нет прощения за то,  что мы  дали  погибнуть
мальчику.  Кара настигнет нас,  где бы мы ни были.  Мы так же виновны, как
судья,  отправивший его на стул,  как  Дерби,  включивший  рубильник,  как
священник,   смиренно   читавший   святое   писание,   как   надсмотрщики,
привязывавшие его худые детские ноги к электродам...  Нет,  мы даже  более
виновные,  чем  они...  Им  дано  лишь выполнять приказ,  а нам здесь,  за
решеткой, даровано высшее право мыслить... Пусть поначалу мысль бессильна,
все равно она родит мятеж, и вихрь его будет ужасен".
     Дорогой Па,  рапорт о  том,  как у Кида полопались глаза,  я составил
вполне грамотно, без эмоций.
     Я понимаю,  что тебе, как судье, неприятно читать это письмо. Но ведь
ты не только судья и мой отец.  Ты еще гражданин, поэтому я посчитал своим
долгом отправить тебе эту информацию.
     Более я не стану тревожить тебя ничем и никогда.
                                                            Эл Дженнингс".


                                    30

     "Моя маленькая, нежная и любимая Маргарет!
     Вот уже и  кончилась моя работа в  Париже.  Я хотел было,  бросив все
дела,  купить билет  на  пароход и  отправиться в  Штаты,  чтобы успеть на
Рождество,  как мои компаньоны по фирме, весьма пристойные люди, попросили
сесть на поезд и  отправиться в  Порт Бу,  там пересесть на другой поезд и
прибыть в  Барселону,  где хранится яхта,  на  которой Колумб открыл нас с
тобою, то есть Америку.
     Дело  есть  дело,  родная Маргарет,  мне  пришлось подчиниться.  Наша
встреча состоится лишь в следующем году.
     Я  понимаю,  как  тебе  не  хочется учить  латынь,  как  тебе  надоел
немецкий,  однако, моя нежность, учеба - это тоже дело, и чем лучше ты его
сработаешь  в  детстве,   тем  легче  тебе  станет  жить,  когда  кончится
обязательное и начнется то, к чему лежит твое сердечко.
     Мне отчего-то кажется,  что ты станешь великой путешественницей. Нет,
правда!  Я  помню,  с  каким жадным интересом ты  слушала рассказы о  моих
походах в дальние страны,  как горели твои глазенки, какие ты задавала мне
вопросы, как они были умны и взрослы.
     А  еще мне кажется,  ты будешь писать.  Ты так любила сочинять жуткие
истории,  что  меня  аж  мороз продирал по  коже!  Откуда в  тебе,  дочери
банковского клерка, столько изобретательности?! Ума не приложу!
     Когда я вернусь,  непременно расскажу тебе историю про чудный бал, на
котором я  был недавно,  нарисую наряды дам,  а ты их раскрасишь так,  как
любила это делать раньше.

                    Крепко целую тебя, дочь Экс-Монтигомо Кошачьей Лапки!"


                                    31

     "Дорогой Ли!
     Пожалуйста,  не сердись на меня,  но ни в  коем случае не надо делать
то, что ты предлагаешь.
     Допустим,  тебе улыбнется счастье,  и приговор по моему делу отменят.
Что дальше?  Новое разбирательство.  Новый суд. Новый приговор. А каким он
будет?  Есть ли гарантия,  что разберутся толком,  не сфальсифицируют,  не
поторопятся (или, что еще страшней, не "перемедлят"), не напутают?
     Во время странствий по Южной Америке один бедолага,  а звали его Дик,
рассказывал  мне  историю про то,  как разбогатевший жулик возмечтал стать
шерифом.  Это было в Территории,  лет семь назад.  Дик в ту пору промышлял
контрабандной торговлей виски,  а тот жуляга ему и говорит,  что,  мол, ты
родом из Вашингтона,  значит,  там есть знакомые,  вот тебе косая, езжай в
столицу,  устрой мне должность шерифа.  Вернешься с победой - получишь еще
одну косую и право торговать свою контрабанду под  моей  охраной  еще  два
года.  Что ж,  бизнес!  Дик отправился в столицу,  зашел в шикарный отель,
бросил на стойку бара пару  долларов  и  начал  вести  разговор  с  самыми
сведущими людьми Вашингтона,  то есть с барменами. Переговоры касались цен
на скот,  интриг итальянского двора,  новых выступлений в прессе графа Лео
Н.  Толстого,  а потом,  само собою, вступили в решающую стадию: "кто есть
кто" в этом чиновном городе.
     Через день Дик был в отеле,  где жила некая миссис тридцати трех лет,
красотка с  темным прошлым и  ясными глазами.  Он  положил перед  нею  две
бумаги и сказал,  что, поскольку он заинтересован в том, чтобы его друг из
Территории  сделался  шерифом  Соединенных  Штатов,   еще  три  бумаги  он
передаст, когда получит для него назначение.
     Миссис поинтересовалась,  где живет будущий шериф, открыла свое бюро,
вытащила картотеку на депутатов Конгресса, быстро определила того, кто сам
с Юга,  да и к тому же имеет хорошие связи по департаменту юстиции,  бегло
прочитала досье,  собранное на слугу народа, в котором подчеркивалось, что
неподкупный больше всего  любит  брюнеток,  пьянеет после  второго стакана
виски, любит рассказывать истории про своего дедушку, героя войны Севера с
Югом,  кивнула,  мол,  годится,  все ясно, попросила поставить на листочке
бумаги с именем будущего шерифа букву "п",  "полицейский",  а то, говорит,
"запутаюсь,  ведь  стольких приходится устраивать",  и  велела  прийти  за
ответом через пару дней.  Мой  бедолага пришел,  она  ему в  зубы конверт,
поздравила,  велела поприветствовать того,  кого она облагодетельствовала.
Дик отстегнул ей еще триста баков и,  не решаясь вскрыть конверт с гербом,
рванул на  вокзал.  Через три дня он был в  Территории,  протянул гербовый
конверт   старому  жулику   и   приготовился  получить  обещанную  тысячу.
Счастливый шериф вскрыл конверт и  взвыл от  ярости:  там  была  бумага из
госдепартамента,  назначавшая его посланником в  Эквадор!  Не мудрено было
миссис запутаться в клиентуре!
     Кстати,  судьба уготовила мне встречу с такого рода сюжетом здесь,  в
Колумбусе.
     Один из наших банкиров, Джеймс Кросс, зарядил своего адвоката десятью
тысячами баков и  отправил в  столицу хлопотать за  себя.  (Он  хапанул из
банка миллион.) Адвокат нашел в Вашингтоне кого надо, не знаю уж, сэра или
миссис,  и  в тюрьму через два месяца пришла бумага об освобождении из-под
стражи Джеймса Гросса.  А  у нас сидел мошенник почти с такой же фамилией,
безденежный пария,  гнить  бы  ему  и  гнить.  В  столице снова перепутали
фамилию!  Как  та  дамочка спутала "полицейского" с  "посланником",  так и
здесь на свободу вышел Гросс,  а банкир Кросс по сей день плачет и стенает
в своей камере, оклеенной золотистыми обоями (шторы на зарешеченном окне у
него, кстати, серебряные).
     Я не верю в нашу справедливость, Ли, только поэтому я не согласился с
твоим благородным и добрым предложением.
     Я верю только в дружбу и творчество. И ни во что другое.
     Я  хочу,  чтобы скорее прошли эти  годы.  Я  мечтаю забыть их  и  всю
оставшуюся жизнь делать то,  чего я не могу не делать.  Ожидание -  гибель
для человека, который пишет или рисует. У него перегорает все внутри. Ведь
когда ты любишь, ты не можешь думать ни о чем другом, кроме как о предмете
своей страсти,  разве нет?  А  если бы  тебе при  этом надо было постоянно
справляться у почтмейстера, не пришла ли срочная корреспонденция, ездить в
столицу штата на допросы,  днем и ночью терзать себя вопросом: "разберутся
ли на этот раз?", - разве до любви б тебе было?
     Литература - это любовь, дорогой Ли.
     Пиши, жду, твой
                                                                    Билл".


                                    32

     "Дорогая моя доченька!
     Ты себе не можешь представить, как меня потряс этот остров Борнео!
     По делам  службы  мне  пришлось  отплыть  из  Сингапура  на маленьком
пароходике по морю,  кишащему пиратами,  акулами,  летающими рыбами (у них
плавники  словно  бы  сделаны из перламутра) и стадами неведомых животных,
которые вполне могут быть дельфинами (кстати,  как называется  дельфин  на
латыни?  Непременно  посмотри в словаре,  который,  мне помнится,  стоял в
кабинете дедушки на третьей полке возле окна).
     Язык жителей острова колокольчатый,  чем-то похож на английский,  они
маленькие и очень улыбчивые.
     Самый  главный рыбак  Борнео,  мистер Тарумбумумбу,  поймал говорящую
рыбу (это не шутка,  я  обижусь,  если ты не поверишь мне!).  Размер ее от
хвоста до лица девяносто три сантиметра (они здесь считают именно так,  не
на дюймы. Кстати, сколько будет дюймов в четырехстах двадцати сантиметрах?
Неужели ты сможешь сама сосчитать?!).  Как думаешь,  какими были ее первые
слова,  когда  Тарабамбалу  (это  младший  внук  Тарумбумумбы,  ему  всего
семьдесят три года) представил нас друг другу?
     Ни за что не догадаешься!
     "Сэр,  -  сказала  говорящая  рыба,  -  поверьте,  я  бы  с  радостью
отправилась вместе с  Вами  в  Штаты,  чтобы Вы  могли преподнести меня  в
подарок Вашей очаровательной дочери,  но мне стало известно, что Ваше дитя
категорически отказывается пить козье молоко с  медом,  а  это  ведь столь
необходимо для укрепления работы бронхов!  Мы начнем болтать, и у Маргарет
(да,  да,  это создание знало твое имя) сядет голос, и я - в этом случае -
не смогу смотреть в глаза ее бабушке".
     Я  поинтересовался,  как  зовут мою собеседницу.  Она с  достоинством
ответила,   что  ее  имя  невероятно  просто:   Самунамурабудавана  де  ля
Сингсонгблюз.
     Когда я спросил ее, как же нам быть, я бы почел за честь отвезти ее в
Питтсбург,  а  уж  что касается козьего молока с  медом,  которое не  пьет
Маргарет,  то это мы решим, я готов дать слово за дочь, де ля Сингсонгблюз
ответила,  что  "если  Маргарет выучит французский в  таком объеме,  чтобы
написать мне письмо,  пообещает выполнять все то, о чем ее просит бабушка,
тогда я  отправлю к ней через океан мою младшую дочь Цинлянуар де Либертэ,
главное,  чтобы она попала в  Гольфштрим (где это,  а?),  о  дате отплытия
Цинлянуар я сообщу дополнительно".
     Так что теперь все зависит от тебя.
     Напиши мне свои предложения. Я вручу их Сингсонгблюз.
     Целую тебя, человечек!
                                                                     Папа"


                                    33

     "Дорогой Билл!
     Поймите, пожалуйста, мое письмо верно.
     Мы уже давно увезли Маргарет в Питтсбург, оставив Остин, чтобы, спаси
Бог,  она не услышала страшной правды о той несправедливости,  которая так
больно ударила всех нас, а ее отца - особенно.
     Здесь тайна Вашего теперешнего пребывания совершенно гарантирована.
     Однако  письма,   которые  Вы  ей  присылаете,   -   при  невероятной
впечатлительности девочки,  - то и дело рождают в ее головке слишком много
вопросов, на которые нам довольно трудно отвечать. Она чувствует не только
слово, но и интонацию, а в Ваших письмах при всей их видимой беззаботности
столько горя...  Она ощущает это, поверьте, дорогой Билл! Мы не знаем, что
делать...  Может быть,  лучше воздержаться от того, чтобы писать ей? Мы бы
придумали историю про то,  что Вы находитесь в Азии,  откуда крайне трудно
отправлять корреспонденцию.  Мы  бы  стали передавать ей приветы от Вас на
словах,    которые   Вы    якобы   просили   ей   сообщить   через   Ваших
друзей-путешественников.
     Мистер Роч готов договориться со своим приятелем, живущим в Детройте,
чтобы тот приехал к нам на Рождество,  передал Маргарет от Вас подарок (мы
уже  присмотрели куклу  с  закрывающимися глазами)  и  рассказал несколько
историй про Вашу жизнь в Азии.
     Как бы  Вы  ни старались писать,  подделываясь под наш обычный стиль,
все равно это у Вас не получится,  оттого что Вы человек особенный,  и это
проскальзывает во всем, в Ваших открытках Маргарет.
     Я  понимаю,