пающей Красной Армией?" На что Бласенков ответил:  "Она
вас пулеметами побратает, не выдавайте желаемое за действительное..."
     Любопытно,  что  поручик Бласенков в  последнее время обрушивается не
только на большевиков,  но и  на немцев:  "Они готовы сдаться американцам,
нас бросят на  произвол судьбы,  спасение в  наших руках!";  он  словно бы
провоцирует  гестапо;   кстати,  не  он  один  сейчас  норовит  попасть  в
концлагерь, чтобы выйти оттуда страдальцем, - алиби на будущее.
     (Я  долго  разбирал  несколько  слов,  написанных карандашом напротив
абзацев,  посвященных Бласенкову.  Точно определил подпись: "В. А.". Потом
разобрал и другие слова - все сомкнулось; отец не мог понять, кто писал на
него доносы, я - понял... Спустя тридцать лет после его смерти.)
     "Штрик-Штрикфельд намекнул Власову, - продолжал отец, - что после его
"Пражского  обращения"  о  необходимости  борьбы  русского  народа  против
большевизма целесообразнее всего уйти  в  отставку;  возможно,  это  будет
грозить  вам  концлагерем,  но  ведь  западные политики уже  изучают  вашу
антибольшевистскую, глубоко национальную программу... Кто знает, что может
произойти в ближайшем будущем, когда фюрер уступит власть реальной силе?"
     ...Я долго держал ладони на этих листочках бумаги, как бы ощущая руки
отца.  Потом  аккуратно завязал папку с  грифом "хранить вечно",  сдал  ее
архивариусу с  тросточкой и  отправился в читальный зал архива Октябрьской
революции.  Здесь  я  заказал материалы по  делу  "Союза  русского народа"
доктора Дубровина и речи депутатов Государственной думы...
     Работал я с ними допоздна.
     Вернувшись  в  редакцию,  я  достал  из  стола  афишку,  приглашавшую
желающих посетить диспут "Старины" по проблемам сегодняшнего дня.  Ведущим
был указан доцент Тихомиров...



     XIX                                        Я, Валерий Васильевич Штык
     _____________________________________________________________________

     Этот  Варравин  не   понравился  мне  с   первого  взгляда;   я   сам
закомплексованный и  поэтому терпеть не  могу  себе  подобных.  Хоть он  и
говорит объемно, хорошим языком, по-русски, без опостылевшего жаргона и не
подгоняет с  ответом,  но  вопросы  его  излишне жестки,  меня  от  такого
прагматизма коробит,  да  и  слишком резко  он  формулирует предмет своего
интереса,  ставя себя в какое-то начальственное положение,  будто я к нему
нанимаюсь на работу.
     Не понравилось мне и то, как Варравин спросил:
     - Отчего  же  до  сих  пор,  несмотря на  гласность,  ваши  работы об
инопланетянах не выставляют в серьезных залах?
     В этом его вопросе была и снисходительность, и жесткость, и затаенное
желание с первой же минуты верховодить в беседе.
     Ну, я и ответил:
     - А  вам,  собственно,  какое дело  до  моего творчества?  Я  вас  не
приглашал,   пришли  без   предварительной  договоренности,   а   если  вы
действительно репортер,  то вам должно быть известно,  что художники у нас
пока что своих выставочных залов не  имеют,  только организации.  Вот вы к
ним с этим вопросом и обращайтесь.
     - Обращался, - ответил Варравин и достал пачку "Явы".
     - Нет уж, пожалуйста, табак спрячьте, я не курю и другим не позволяю,
это - грех.
     Варравин кивнул:
     - Один из грехов.
     Сигарету он сунул в рот, но, понятно, закурить не посмел.
     - Что у вас еще?  -  спросил я. - Я занят, ваш визит неожиданный, а у
меня время расписано по минутам.
     - Я буду краток,  - пообещал он. - Как вы считаете, сажать человека в
тюрьму -  греховно?  Более греховно,  чем сигарета?  Или -  так, суета, от
тюрьмы да от сумы не уйдешь...
     - В связи с чем вы спросили об этом?  - я теперь испытывал к нему уже
нескрываемую неприязнь.
     - Вы в Загряжск летали?
     - Ездил. А в чем дело?
     - Вы там встречались с директором строительного треста Горенковым?
     - Не помню я,  с  кем встречался.  Я  туда не встречаться приехал,  а
посмотреть объем работы и утвердить эскиз.
     - Утвердили?
     - Нет.
     - Почему?
     Мне сделалось стыдно за то,  что  я  покорно,  по-бычьи,  отвечал  на
вопросы  этого  человека.  Я  ощутил  себя  так,  словно  лишился  чувства
перспективы,  а такое было присуще  только  античным  живописцам,  они  не
хотели  никому  диктовать  свое  видение,  только современные пейзажи с их
глубиною  навязывают  зрителю  единый  порядок;  не  хочу  никому   ничего
навязывать, но не желаю, чтобы и мне навязывали чужую волю, хватит.
     - А вообще-то по какому праву вы меня допрашиваете? - поинтересовался
я, внимательно разглядывая посетителя.
     Он ответил мне тем же,  но изучать меня начал не с  лица,  а  с формы
ушей,  а у меня плохие уши, прижатые и маленькие, Люда говорила, что такие
уши  не  могут  быть  у  талантливого  человека,   уши  -  суть  человека,
мини-человек, изначалие...
     Я поднялся.
     - Извините, но время у меня кончилось. До свиданья.
     Варравин не  двинулся,  сосредоточившись на моем левом ухе;  какая-то
гоголевская ситуация, смех и ярость.
     - До свиданья,  -  повторил я.  -  Полагаю,  вы достаточно воспитаны,
чтобы понять меня.
     - Сядьте,  - насупился Варравин. - Вы, видимо, очень добрый человек и
не очень-то понимаете тот мир,  в котором живете. Я поясню ситуацию, вы не
станете меня прогонять...  В Загряжске арестован и осужден директор треста
Горенков, - кстати, очень на вас похож, такой же незащищенный... Трагично:
незащищенный руководитель, правда?
     Я не хотел продолжать разговор,  но что-то подтолкнуло меня возразить
ему:
     - Вы  не  понимаете смысла трагедии.  Мы  наивно считаем ее  сгустком
действий,  хотя  античные авторы  видели  в  ней  пассивное начало,  любая
активность  противоречила самому  смыслу  трагедии,  я  уже  не  говорю  о
форме... Ритуальный плач на похоронах...
     - Такую  трактовку можно  оспаривать...  Каждый  период истории имеет
свою трагедию.  Зачем загонять себя в рамки?  Но я о другом:  ваш соавтор,
вернее тот,  кто должен был стать соавтором,  сообщил в партконтроль,  что
Горенков запросил с  него  десять тысяч  за  подписание с  вашей  бригадой
договора на роспись домов...
     - Это кто ж?
     - Кризин. Он же с вами работал?
     - Если Кризин написал такое,  вы к нему и обращайтесь.  У меня взяток
никто не просил,  - ответил я и вдруг съежился, в который уж раз вспомнив,
как  Виктор  Никитич  оформил  нотариально  соглашение,   по   которому  я
уполномочивал его  вести от  моего имени все  финансовые переговоры,  хотя
загодя знал -  от него же,  что буду получать лишь часть положенной мне по
договору суммы: чем не взятка?
     - Вы что-то хотели добавить? - спросил Варравин, медленно поднимаясь.
- Или мне показалось?  Между прочим,  к  Кризину я ездил.  Он отказался со
мной  говорить -  старческое недомогание,  сердечные колики  и  все  такое
прочее... Он инвалид?
     - А какое это имеет значение?
     - Большое.  Он  не  поехал на  суд в  Загряжск -  именно по состоянию
здоровья.  Но  подтвердил здесь  под  присягой,  что  Горенков  -  грязный
вымогатель...  И  хотя следователь этот эпизод отчего-то в суд не передал,
невиновного человека упекли на двенадцать лет строгого режима... Хотите, я
расскажу вам,  что он делал в  своем тресте?  Вы ведь пишете инопришельцев
оттого,  что в  землянах изверились?  Разве не это подвело вас к той теме,
которую вы  смогли разрабатывать только после того,  как стали расписывать
новые комплексы -  особенно в Сибири?  Раньше-то у вас,  говорят,  даже не
было на что купить краски и кисти...
     Меня снова взорвало:
     - Вы что, досье какое собираете?! Может, вы не из газеты вовсе?!
     - Вы говорите не то,  что думаете,  Валерий Васильевич.  Стыдно... Вы
ведь от бога художник, в вас талант...
     Ну отчего мы все падки на такие слова?!  Зачем верим им?! Любое слово
- ложь,  его надо пропускать сквозь,  оставляя в себе только то, что может
помочь живописи!
     - Расскажите  о  том человеке,  которого арестовали,  - сказал я,  не
очень-то и желая этого.
     И  он  начал рассказывать,  перекатывая обсосанную сигарету из одного
угла рта в другой...
     Странно,  когда  он  заметил,  что  этот  директор  премировал лучших
рабочих и  инженеров садовыми домиками,  сэкономив деньги  на  договоре со
мною,  я  подумал,  что,  имей я  право сам заключить договор,  я б больше
десяти тысяч с него не взял,  работа того не стоит, не я ж пишу, наемники.
Но  одновременно с  этой  мыслью возникла -  вне  моего сознания и  воли -
другая:  "А  вообще-то  какое он  имел право дарить дома?"  Поскольку этот
вопрос  родился  помимо  меня,  темно  и  недобро,  я,  продолжая  слушать
Варравина,  начал обдумывать возможные варианты ответов самому же  себе  и
вдруг  ужаснулся:  откуда  во  мне  этот  рабский ужас?  Отчего мы  лишаем
человека права на то,  чтобы сделать добро другим?!  Почему я сразу решил,
что  такое невозможно?  Более того  -  наказуемо?!  Откуда это  сладостное
тяготение к  запрету?!  А  оттуда,  что воспитывался я не в воздухе,  а на
земле и  видел все не сверху,  как сейчас,  а  снизу!  А память-то у людей
воспреемственная!  Разве я забуду,  как наш бригадир, тетя Зина, ничего не
могла сделать без команды председателя Громова?!  А  тот был тоже повязан:
безоглядно выполнял все  указания,  что  ему отзванивали из  райцентра,  -
сколько  чего  посеять,   в  какие  сроки  и  каким  количеством  техники.
Ослушаешься хоть в  малости -  сразу комиссия,  партбилет на  стол,  иди в
поле!  А  как  же  в  былые времена мужики -  без  всяких указаний -  хлеб
родили?!  Впрочем,  график Федотов говорил,  что  и  раньше указания были,
только не из района,  а от помещика или его управителя. Вот и отбили охоту
думать!  Делай что  велят,  и  вся  недолга.  Лишь при Столыпине позволили
выходить из общины,  чтоб быть самому себе хозяином,  да при Ленине, когда
ввели нэп...  Сразу вырос справный мужик,  трудяга,  землю чтит,  сам себе
голова,  в доме достаток и надежда,  и оттого -  достоинство, как с такими
управиться дураку-бюрократу?  Пошлют  его,  чиновника,  на  хутор  бабочек
ловить,  и  весь разговор.  Потому и  называли умных и работящих кулаками,
потому и  сослали в  Сибирь,  а остальных впрягли в привычную общину:  что
сверху предписано, то и выполнять, не умничая. Все верно, но отчего во мне
до сих пор живет темная страсть не позволить?  Почему я, именно я, Валерий
Штык,  а  не  какой там  бюрократ,  сразу же  подумал об  этом  директоре:
"Нельзя,  нарушение"?  Горазды мы  все валить на  власть да  на  Запад,  а
сами-то,  сами?  А  в том,  наверное,  все дело,  подумалось с отчетливой,
надмирной ясностью,  что  я,  Валерий Штык,  сам по  себе -  никто,  червь
навозный!  Вот если меня Союз поддержит,  да Худфонд утвердит, да комиссия
пропустит,  тогда я, собрамши двадцать бумажек, чего-то, глядишь, и смогу,
да и  то со скрипом;  в  любой миг каждый бюрократ может отослать за новой
бумажкой,  чтоб было по форме удостоверено:  блондин,  а  никак не брюнет.
Неважно, что и так видно, а может, ты крашеный! А издай держава закон, что
личность  есть  основа  любого  коллектива,  что  личность  правомочна  на
поступки,  -  как бы вмиг все изменилось! Ан - не вмиг, - возразил я себе;
только к рабству быстро привыкают,  потому как в подоплеке его страх,  а к
свободе привыкнуть трудно, у ней врагов предостаточно, все те, кто бумажки
переписывает,  -  главный ей  враг,  ибо  понимает:  лишись он  права свою
закорючку поставить -  и  конец ему,  пшик,  ноль без палочки!  А  сколько
миллионов таких в державе?!  У нас ведь только при Петре коллегии были,  а
так -  или приказные дьяки,  или думные,  только никогда не  было деловых.
Завсегда верховная власть  определяла не  одну  лишь  главную идею,  но  и
мелочи - что можно людишкам делать, а что заказано.
     Когда Варравин стал  рассказывать,  как  этот самый Горенков объявлял
конкурс между  строительными управлениями -  кто  хочет взять подряд,  кто
обещает скорей  управиться с  делом,  больше  сэкономить -  не  только для
казны, но и для своих же работяг, - я снова подумал, что такое невозможно.
Кто позволит?  Идет против всего,  к  чему привыкли!  Так только на Западе
можно:  объявляет муниципалитет конкурс на  такую-то сумму,  чтоб сделать,
скажем,  аэродром в такой-то срок и при отменном качестве,  -  вот фирмы и
бьются,  и  никто их не планирует,  у  самих голова на плечах!  И никто не
отдает приказов: "Столько-то людей будут строить здание, а столько техники
отправить на бетонное поле". И никто не спускает указаний, сколько цементу
расходовать и какими гвоздями доски прибивать,  -  люди сами думают, на то
они и личности... Если б я мог спокойно участвовать в таких конкурсах, как
горенковские,  я б,  глядишь,  на землю вернулся! Меня в небо-то потянуло,
когда на нашей планете, на одной шестой ее части, настало такое безветрие,
что тиной запахло,  болотом... Вот мне и захотелось увидеть ветер в горах,
и чтоб был он напоен запахами свежего сена...
     По-прежнему не предлагая Варравину присесть, я спросил:
     - Этот директор без  разрешения такие дерзкие новшества стал вводить?
Или имел санкцию на дерзость?
     - А - потребна?
     - Только на спокойствие и  привычность санкций не требуется...  Живи,
как жил, пропади все пропадом, мы ж расписаны, по ящичкам рассованы - чтоб
для учета было удобней! Да за одно то, что этот ваш Горенков...
     - Наш Горенков,  - тихо, но достаточно резко перебил меня Варравин. -
Не мой,  а наш.  Если б победила его линия,  вам бы жилось лучше... Мне...
Всем нам.
     - Повторяю,  -  раздражаясь еще больше, повторил я, - за одно то, что
он  подписал договор с  молодыми художниками,  сам  с  ними  рядился,  сам
утверждал эскизы...
     - Неправда.  Сам он ничего не утверждал.  Он с  эскизами этих молодых
художников вышел на общее собрание строителей,  потом устроил выставку для
общественности района и только после этого утвердил...
     Я посмотрел на него с сожалением:
     - А художественный совет где? Закупочная комиссия? Это только Суриков
и Врубель без художественных советов жили,  да и то потому, что филантропы
существовали!  А  у  нас  филантропом может стать только начальник овощной
базы...  Но за эту филантропию ему еще пять лет добавят к  приговору...  Я
никак в толк не возьму: зачем телевидение показывает то усадьбу Некрасова,
то Ясную Поляну,  то пушкинский домик? Это ж разлагающе действует на наших
деятелей  искусств!   Нам  ведь  можно  иметь  только  одиннадцать  метров
жилплощади на рыло,  да двадцать как члену творческого союза,  - ни метром
больше,  хоть тресни!  Большое искусство в  тесноте не  создается!  Только
отрыжка и ужас!  Вон, Кафку почитайте! Для животворного искусства потребен
простор и право на уединенность.
     - Согласен,  - ответил Варравин. - Правильно говорите, ценим массу, а
не единицу, - оттого все беды...
     Гипнотизер, что ль? Повторил мои мысли, я ж об этом только что думал.
Или, может, сам с собою вслух начал говорить?
     - Собственно,  я кончил излагать историю нашего Горенкова, - заключил
между тем  Варравин.  -  История государства есть суммарность человеческих
биографий,  дневников,  уголовных дел,  исповедей,  Валерий  Васильевич...
Никто не вправе рассуждать об истории своей страны,  мира, пуще того, иных
цивилизаций,  если человек не пережил в себе самом его собственное время и
собственную в  нем  роль.  Если этого не  случилось -  художник уподобится
паучку, скользящему по болотной воде...
     - Это вы про меня?  - неприязнь к этому человеку сменилась интересом:
хорошо посаженная голова,  хотя  очень короткая шея,  наверняка кто-то  из
предков  был  мясником;  смотрит без  зла,  с  суровым доброжелательством,
слушая -  слушает,  а не думает свое, такие глаза интересно писать, хотя и
не иконные они,  а  маленькие;  тем не менее есть что рассмотреть,  добрые
глаза,  честно говоря;  окружить бы их на холсте пишущими машинками, такой
холод, такая безнадега, забавный контрапункт - тепло супротив холода.
     Варравин на  мой вопрос ответил не сразу,  снова прилип к  моим ушам,
нельзя так разглядывать натуру,  я  ж  его не обижал своей пристальностью,
вскользь изучал, а он лупится, зря эдак-то.
     - Да.  Про вас.  Я к вам пришел после того, как навел справки о вашем
творчестве,  отчего ушли в  затворничество,  что  подтолкнуло к  отказу от
прежней манеры живописи...  Иначе б  я  не  решился на беседу,  потому что
формально вы относитесь к числу врагов Горенкова, то есть наших врагов...
     А  чего ж  тогда не  спрашиваешь про  Русанова,  подумал я.  Если так
глубоко копаешь,  то  наверняка должен знать;  Кризина мне  Виктор Никитич
подставил,  чтоб  не  пугать фининспекторов заработками...  Если коллектив
много берет -  куда еще ни шло,  а когда один человек -  нет,  такого наша
душа пережить не может,  первобытные коммунисты, чтоб всеобщее равенство и
никто, кроме вождя, не высовывался, вмиг голову снесем...
     Я  не  стал торопить его с  вопросом о  Русанове;  хочет -  пусть сам
спрашивает, а я помаракую, что ответить.
     - Вы  ничего не  хотите мне сказать?  -  спросил Варравин,  засовывая
блокнот в карман. - Точнее: вы намерены войти в борьбу с греховным?
     - Телефон оставьте...
     - А вы Русанова спросите, - ответил Варравин. - Я думаю, он знает все
мои координаты...
     "Наблюдатели",   которых  тренировал  культурист  Антипов,   сообщили
мастеру,  что "репортер" пробыл у "маляра" сорок минут;  после ухода гостя
"маляр" отправился к  соседу,  станковисту Вениамину Раздольскому;  тренер
Антипов,  массировавший Тихомирова три  раза  в  неделю,  сообщил об  этом
благодетелю  (вытащил  его  из  грязного  дела  с  малолетками именно  он,
Тихомиров);  тот  прервал массаж,  потому  что  Раздольский был  из  стана
врагов.
     ...Тихомиров не знал и  не мог знать,  что Штык просил у Раздольского
подсолнечное масло, свое кончилось, а очень захотелось жареной картошечки,
- разволновался  во  время  беседы,  задело,  а  нет  лучшего  закусона  к
стакашке, чем жареная картошка.
     ...Через полчаса Тихомиров зашел к Русанову:
     - А дело-то пахнет керосином, Витя.


     Трое неизвестных напали на  Штыка в  подъезде;  били его  по  голове,
зверски;   оглушив,   сняли  часы,   вывернули  карманы,  взяли  ключи  от
мастерской,  похитили там  эскизы,  сделанные для  Загряжска,  фотографии,
переписку с Русановым,  а также все деловые бумаги, отперли гараж, выгнали
"москвичек" и были таковы!
     ...По странной,  но счастливой случайности хирургом в  клинике,  куда
привезли обескровленного Штыка,  был  Роман  Шейбеко;  посещал  вернисажи,
живопись художника ценил: он-то и должен был сделать все, чтобы спасти ему
жизнь,  -  о  большем не мечтал,  слишком изуродован череп,  били изуверы,
знавшие толк в анатомии...



     XX                                        Я, Арсений Кириллович Чурин
     _____________________________________________________________________

     Да,  то,  что должно было случиться,  не могло не случиться;  то, чем
брюхатела Россия многие уже годы, свершилось.
     Лет еще десять назад и  я мечтал о перестройке,  ах как мечтал о том,
что  сейчас  происходит,  как  бешено ярился тупости бюрократии,  легионам
контролеров,  тьме запретов -  бессмысленных, традиционно бессмысленных, а
потому столь страшных, разрушающих экономику на корню...
     Помню,  как я  был потрясен "Сказаниями иностранцев о России";  делал
эту  книгу  не  кто-нибудь,  а  самый  что  ни  на  есть  русский патриот,
высочайшего уровня  интеллектуал,  знал  иностранные языки,  много  жил  в
Европе,  а потому считал,  что правда,  пусть самая горькая,  может помочь
родине куда больше,  чем умильные слезы по поводу дремучей старины,  когда
все было тихо,  и спокойно, и прекрасно... Да никогда у нас не было тихо и
спокойно!
     Помню,  как